Предотвратить экономические кризисы нельзя, но смягчить их влияние на экономику страны – возможно. Для этого не лишне бывает обратиться к истории, вспомнив причины и последствия самых масштабных для экономики новой России кризисов. Какие уроки можно из них извлечь обсудили президент ВЭО России, президент МСЭ Сергей Бодрунов, директор Центра исследований производительности «Высшей школы экономики» Илья Воскобойников и руководитель направления анализа и прогнозирования развития отраслей реального сектора ЦМАКП Владимир Сальников.
По материалам программы «Дом Э», телеканал «Общественное телевидение России», 4 декабря 2021 года
Бодрунов: За два года пандемии экономисты превратились в кризисных менеджеров. Экономическая мысль последних двух лет была направлена на разработку решений, которыми обычно занимаются специалисты антикризисного плана. Мне доводилось бороться с кризисом на посту председателя Комитета по экономической политики Санкт-Петербурга в 2008 году. Это было тяжёлое время, и многие решения были направлены на поддержку доходов населения. Думаю, такие задачи стоят перед нами и сегодня. Чем пандемийный спад отличается от обвалов 1998 и 2008 годов, и что у них общего? Какие уроки мы извлекли из опыта предыдущих кризисов?
Воскобойников: Эти три кризиса очень разные по своей природе. Кризис 1998 года был связан с ошибками макроэкономической политики. Это был шок спроса. Кризис 2008 года – глобальный. Можно говорить о том, кто лучше из стран вышел из него, кто хуже, но он так или иначе затронул всех. Это тоже был в некотором смысле кризис, связанный со спросом. Кризис 2020 года – это глобальный кризис предложения. Он сильно воздействовал на производственные цепочки. С таким кризисом еще никто не сталкивался. Он сложный и в то же время простой. Сложный, потому что мы до сих пор не понимаем, когда он закончится. Простой – в том смысле, что мы знаем: у нас ограничилось предложение труда, люди работают меньше, а это значит, что когда предложение восстановится, экономика вернется к долгосрочному равновесию.
Бодрунов: Владимир Алексеевич, а какие уроки предыдущих кризисов можно учитывать сегодня?
Сальников: У нас ещё был небольшой кризис на стыке 2014 и 2015 годов. Он был во многом похож на кризис 2008 года, только ещё «сдобрен» санкциями. Что касается уроков, главный урок мы извлекли из кризиса 1999 года – нужно иметь запас на чёрный день. С тех пор начали откладывать на черный день, и уже 15 лет откладываем. И, к сожалению, это, наверное, не очень хорошо. Да, откладывать нужно, если ты собираешься пережить краткосрочный кризис, и ожидается временное улучшение. Но проблема в том, что если посмотреть на долгосрочную повестку, идёт переструктуризация многих сегментов, и этот кризис может оказаться для нас перманентным.
Воскобойников: Владимир Алексеевич хорошо сказал про кубышку. Я бы обобщил. Все три кризиса показывают, что мы учимся отвечать на краткосрочные шоки. Скажем, последний кризис показал, что правительство быстро осознало необходимость спасения системообразующих секторов экономики и поддержания доходов населения. Это хорошая новость. Но есть и плохая. Она состоит в том, что мы должны думать о долгосрочном равновесии. Мы от него ушли. Вопрос – каким оно будет? Что мы можем сделать в кризис, чтобы это долгосрочное равновесие не испортить, а, может быть, даже улучшить?
Сальников: Основной вызов – угроза перманентного кризиса. То, на чём мы специализируемся в мировой экономике, может стать, грубо говоря, ненужным.
Бодрунов: Вы имеете в виду энергетику, газ.
Сальников: Да, я имею в виду «хайп», связанный с декарбонизацией. Но о чём идёт речь? Сейчас одна за другой многие уважаемые международные организации начали делать прогнозы. Они сводятся к тому, что нефть будет практически не нужна, то есть будет кратное снижение мирового спроса на нефть с нынешних 100 миллионов баррелей до 30, к примеру, в зависимости от сценария. И это, конечно, удар для нас. Более того, это только энергопереход. Если посмотреть на другие тренды, связанные в том числе с цифровизацией, биотехом… везде идёт снижение удельного расхода первичных ресурсов. А это как раз то, на чём мы специализируемся.
Бодрунов: Да. Материальный мир сжимается, виртуальный – растёт. Это касается и услуг, и товаров, и других компонентов экономики.
Сальников: Поэтому очень велики риски того, что в обозримой перспективе наши доходы от экспорта нефти могут снизиться в два раза – это не фантастический сценарий.
Бодрунов: Мне кажется, «хайп» этот можно объяснить. После мирового глобального кризиса 2008 года стало очевидно – текущая модель мирового развития неживая, она неработоспособна, ведет к разобщению западного сообщества. Появилась необходимость в новой идее, которая объединила бы разные страты. Новой идей стала экология. Здесь тоже появились свои бенефициары. Без идеологической подкачки не обошлось.
Воскобойников: Не берусь судить про идеологическую подкачку, но мир озабочен проблемой глобального замедления производительности. Она началась в середине двухтысячных годов, и ее природа экономистам не очень понятна. Почему в разных странах, в разных экономиках, в Китае, в США, в Японии, в Евросоюзе, в России, производительность падает (я говорю даже не о производительности труда, а об общей производительности, которая учитывает и капитал, и труд)? Одно из объяснений – инвестиции стали менее эффективны, ресурсы распределяются хуже. Второй аргумент – стали распределяться хуже таланты. Люди не находят себя в новом обществе. Эти глобальные проблемы накладываются на страновые особенности. Когда мы говорим о России, страновые особенности – это, конечно, наша зависимость от природных ресурсов. Тут я подхожу к главному. Нынешний кризис и процесс восстановления радикально отличаются от того, что мы наблюдали в 1998 году, ещё и потому, что стагнация того времени была связана с нехваткой инвестиций. Сейчас мы не видим, по крайней мере на макроуровне, глобальную проблему нехватки инвестиций. Но мы видим замедление производительности. В последнее десятилетие в России издержки на единицу выпуска начинают расти, то есть, общая производительность падает. Одно из возможных объяснений – наша экономика сильно зависит от нефти и газа. Это выражается в большой доле нефтегазового сектора в ВВП. Это 1/5 или 1/4, в зависимости от того, как считать. Росстат недавно дал оценку доли нефтегазового сектора за 2017, 2018 и 2019 годы. Но мы также знаем, и это реальность не только для России, но и для других стран, что производительность нефтегазового сектора – штука очень волатильная. Если в Нидерландах доля этого сектора составляет примерно 2% ВВП, то факт, что он падает в смысле производительности, незаметен. А для России это огромные цифры. Если бы она не падала в России, у нас бы не было стагнации.
Я хотел поддержать тезис Ильи Борисовича о падении производительности, и более того – привести три макропримера того, что у нас в последние десять лет значительная часть инвестиций была направлена, по сути, на непроизводительные, крупные макроистории. Не хочу говорить, что они были не нужны. Нет. У них была своя логика. Но если подходить с точки зрения производительности, они были скорее непроизводительными. Первое – это разворот на Восток в смысле экспорта углеводородов. Мы очень большие деньги, суммы измеряются триллионами, потратили на то, чтобы диверсифицировать направления наших экспортных поставок. Второе – наше участие в крупных спортивных мероприятиях.
Бодрунов: А как же рабочие места, которые создавались?
Сальников: Они создавались, но с точки зрения долгосрочных эффектов это скорее были потери. Потому что интенсивность эксплуатации сооружений после проведения мероприятий – она, как говорится, оставляет желать лучшего… Третье – это проекты модернизации в отдельных крупных сегментах, которые были связаны с улучшением неэкономических характеристик продукции. Самый простой пример – переход на Евро-4 и Евро-5 в нефтепереработке. Это стоило немало.
Бодрунов: Экономическая эффективность – замечательная вещь, если она работает на пользу человека. Если она работает во вред, такая экономическая эффективность нам, может быть, и не нужна.
Воскобойников: Вы затронули интересный вопрос. Те, кто принимают решения в области экономической политики, сталкиваются с разного рода вызовами. Это вызовы социального, экологические, экономические. Но если по каждому из пунктов, кроме экономических вызовов, есть вполне конкретные группы, которые отстаивают свои интересы, то смотреть на проблему с точки зрения производительности у нас некому. Условно говоря, задача экономиста состоит в том, чтобы дать политику представление о цене его решения. Например, мы хотим проводить олимпиаду в Сочи. Этот проект решает другие задачи, я абсолютно согласен. Я – не специалист по другим задачам, я не оцениваю, насколько они важны с точки зрения общества.Как экономист, с точки зрения производительности я должен сказать: будут такие-то потери. Я не говорю, что решение должно быть принято в пользу, скажем, производительности. Это сложный вопрос. Но вопросы производительности и эффективности не звучат у нас, как, например, в других странах, – это точно. Я могу привести примеры. Например, в Австралии много лет существует комиссия по производительности. Это группа экспертов, она не имеет административной власти, но может выдать доклад по любому вопросу с точки зрения производительности…
Бодрунов: Для индикативного планирования это хорошо…
Воскобойников: Совершенно верно. То же самое есть в Новой Зеландии. Недавно Институт производительности появился в Великобритании. Англичане озаботились тем, что они отстают по производительности от стран Евросоюза. Стало ясно, что это большая проблема и что решение задачи производительности требует принятия во внимание самых разных аспектов – и экологии, и борьбы групп влияния, и противоречий интересов на уровне регионов и центральных властей.
Сальников: Поддержу. У нас давно назрела необходимость создать комитет по производительности.
Бодрунов: Недавно в стране отмечали столетие Госплана. Мы в Вольном экономическом обществе России проводили большую конференция, посвященную планированию, и не одну. В том числе был поставлен вопрос – какой, условно говоря, Госплан, нам нужен сегодня? Потому что есть стратегическое планирование, есть соответствующий закон, но нет механизмов для его реализации. Не хватает методики технических мощностей, если на то пошло. Не хватает и задач, которые он должен решать. Например, производительность, такие вещи, как планирование макропараметров в зависимости от влияния тех или иных факторов и прочее…
Воскобойников: Я боюсь термина «целевые показатели». Недавно я виртуально присутствовал на лекции директора Института по производительности в Великобритании Барта Ланарка, который рассказывал о том, что его институт планирует делать в ближайшее время. Ему задали провокационный вопрос: «А через четыре года что можно считать успехом вашего института?» Это довольно сложный вопрос. Ведь нельзя сказать, что успех института – это повышение производительности Великобритании на 2-3%.
Бодрунов: Если это и произойдет, это не его успех.
Воскобойников: Совершенно верно. Более того, производительность может вырасти, притом что он не делал ничего, и наоборот, может упасть, притом что он серьёзно работал. Барт Ланарк дал очень точный ответ. Он сказал: «Я буду считать успехом, если через 4 года мы начнём говорить о производительности на существенно более профессиональном уровне, у нас будет больше фактов и аргументов».
Бодрунов: Это правильно. Я бы хотел вернуть нас к уроком кризиса. Илья Борисович, Вы с коллегами провели исследование, в котором проанализировали, за счёт каких источников формировался экономический рост в России в 1995–2016 годах… На основании его результатов, можно ли предположить, какие отрасли внесут наибольший вклад в экономический рост страны на выходе из текущего кризиса?
Воскобойников: Вы знаете, главным фактором, который сегодня влияет на экономический рост в России, является доля нефтегазового сектора в экономике. Ничего не поделаешь, наша экономика так устроена. Эта доля с 1995-го менялась незначительно.
Бодрунов: А все эти разговоры по поводу того, что мы слезаем постепенно с нефтяной иглы..?
Воскобойников: Я не вижу этого слезания в долях добавленной стоимости. И считаю, что в долгосрочном плане устойчивый рост российской экономики невозможен без диверсификации. Это процесс болезненный, он связан с большим количеством непопулярных решений. Но мы от этого никуда не уйдём. Диверсификация даст свои плоды через 5-10 лет. Если говорить о более краткосрочной перспективе, о горизонте 3-5 лет – следует разобраться, что происходит в нефтегазовом секторе. А если говорить о долгосрочной перспективе, нам нужна диверсификация.
Сальников: Хотел бы поддержать Илью Борисовича, диверсификация нужна. Мы говорим про нее уже лет 20.
Бодрунов: Но, как только что сказал Илья Борисович, мы мало что делаем, структура экономики не меняется.
Воскобойников: Может быть, мы и делаем, но мы не видим результатов.
Сальников: С начала нулевых, когда Герман Греф заходил в правительство, у нас начали говорить про диверсификацию. Нужны не разговоры, а реальная масштабная программа диверсификации экономики.
