Пятница, 27 сентября, 2024
ВЭО России

Эпоха беспорядка. Что придет на смену глобализации?

Ряд экспертов сегодня предсказывают конец эпохи глобализации в результате того воздействия на мировую экономику и социальную сферу, которое принесла с собой пандемия коронавируса. Какие тренды способны прийти на смену глобализации? Способны ли ценности поколения миллениалов повернуть развитие общества в другую сторону? Насколько оправданы прогнозы экспертов?

По материалам программы «Дом “Э”» на телеканале ОТР от 17.10.2020 года

Александр Александрович Дынкин,

вице-президент Вольного экономического общества России, президент Национального исследовательского института мировой экономики и международных отношений имени Е.М. Примакова РАН, академик Российской академии наук

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов, директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д. э. н., профессор

 

Бодрунов: Deutsche Bank недавно предсказал конец эпохи глобализации. На смену ей, уверены немецкие аналитики, придет тот самый век беспорядка, эпоха беспорядка, и главным мотивом станет холодная война, как они обозначают, между США и Китаем. Стоит ли нам всерьез отнестись к прогнозу наших немецких коллег?

Дынкин: При всем уважении к пяти экспертам Deutsche Bank, их оценки не являются предметом нетерпеливого ожидания профессиональных прогнозистов. Гораздо больше внимания привлекают, скажем, прогнозы Мирового банка, прогнозы RAND Corporation, прогнозы Национального совета по разведке США, так называемые«Глобальные тренды». Есть такие известные «Желтые тетради» Института мировой экономики и политики Китайской академии общественных наук. Есть прогнозы индийской организации OR Foundation (Observer Research Foundation). Поэтому Deutsche Bank…

Я посмотрел этот прогноз — там больших открытий нет. Идея о том, что будет беспорядок, — ну, это как бы уже довольно отыгранная тема. Если говорить о глобализации, об этом тоже уже много написано. Действительно, та глобализация, которую мы знали до пандемии, будет сокращаться. Какие-то стратегические вещи, особенно связанные со здравоохранением, будут концентрироваться на национальных территориях или в тех странах, которые несут большие страновые риски. Поэтому очевидно, что глобализация останется в сфере информационных технологий, хотя и тут тоже есть попытки создать свои системы.Так что с этой точки зрения я больших открытий в прогнозе Deutsche Bank не увидел.

Они обратили внимание на поколение миллениалов, действительно, это новое поколение, которое несет с собой новые ценности. Если их сравнивать, скажем, с послевоенным поколением бэби-бумеров, они значительно отличаются. Например, образование для миллениалов, а особенно для их детей, резко подорожало, и в этом, конечно,будут проблемы.

Еще один пример. В 2008 году примерно 36% людей в возрасте от 20 до 29 лет жили со своими родителями. Сегодня таких уже 51%. То есть домашние хозяйства в Соединенных Штатах сегодня озабочены не максимизацией дохода, а минимизацией расходов, и это очень важное, как вы понимаете, изменение в жизни общества.

Бодрунов: Одна из основных тенденций, уловленная этими аналитиками, — это усиление экономического противостояния между США и Китаем, связанное с усилением экономического веса Пекина. Сможет ли Китай перехватить лидерство у США?

Дынкин: Очевидно, что к 2030 году эти две страны сравняются по размеру ВВП, измеренному в текущих ценах. Но если брать ВВП на душу населения, то в обозримой перспективе (скажем, в горизонте 20 лет), если в Соединенных Штатах не произойдет какого-то чудовищного кризиса, у Китая нет шансов догнать США по этому показателю. Конечно, сегодня основной проблемой для американской элиты являются очень бурные темпы развития высоких технологий в Китае. Американцев категорически не устраивает потенциальное лидерство Китая в этой области.

Можно ли ожидать каких-то изменений? Байден очень хорошо знаком с председателем Си, он восемь раз с ним встречался, они в общей сложности провели вместе 25 часов переговоров, они прекрасно друг друга знают, и я думаю, что стратегия Байдена будет заключаться в конфронтации без катастрофы. То есть будет стремление не переступать красные линии, которые понятны и для Пекина, и для Вашингтона.

Ну и еще фактор, конечно, что Китай — это огромный рынок, и многие американские корпорации не готовы его терять.

Бодрунов: Китай — это огромный рынок для США. США — это огромный рынок и для Китая. Есть риски здесь для нас, для России, и, в общем-то, для мира?

Дынкин: Конечно, риски есть. Я считаю, что для России гораздо удобнее полицентричный мир, а не мир биполярный, потому что в биполярном мире нам придется занимать сторону Китая — и здесь содержатся определенные риски для нашего суверенитета. А когда мир полицентричен, каждая страна играет за себя, понимаете? В биполярном мире очень важна для России роль еще одного нашего стратегического союзника и партнера — это роль Индии.

Бодрунов: Действительно, биполярность — это сложная ситуация. Но, с другой стороны, наблюдается и тенденция к какой-то хаотизации, я бы сказал, экономических процессов. Еще один фактор риска — нарастание долга, впервые задолженность мировой экономики превысила 100% годового ВВП. Этот фактор, вы полагаете, тоже важный?

Дынкин: Безусловно, и те неконвенциональные меры борьбы с последствиями карантина, когда фактически все проблемы заливались деньгами, привели к росту задолженности. Эти антикризисные меры в Европе фактически похоронили то, что раньше было иконой макроэкономического регулирования — Маастрихтские соглашения.

Бодрунов: Фактически — да.

Дынкин: Американцы к этому более либерально относятся. У них уже огромный государственный долг, но поскольку доллар остается основной мировой валютой, американцы могут разгонять этот дефицит, потому что он финансируется за счет министерства финансов.

Бодрунов: Люди, которые голосовали против Трампа, Brexit, к 2030году станут избирателями. Как это может повлиять на вектор политической жизни? Какие проблемы будут волновать это поколение больше всего и как это отразится на мировой политике, мировой экономике?

Дынкин: То поколение, о котором вы говорите, во-первых, выдвинет своих представителей в лидеры обеих американских партий, это очевидно. Появятся политические лидеры из поколения миллениалов. И, конечно, эти люди будут играть свою роль в формировании нового общественного договора, который сегодня себя уже исчерпал и уходит со сцены. Они будут обращать внимание, мне кажется, на качество жизни. Они будут обращать внимание на нематериальные блага, нематериальные аспекты в виде образования, в виде климата. Может быть, с точки зрения потребления это больше будет так называемое потребление развлечений, связанное с искусством, спортом.

Бодрунов: Александр Александрович, а могут ли климатические изменения стать катализатором нового мирового кризиса?

Дынкин: Надо смотреть на эту проблему шире, потому что тот экономический кризис, в котором сегодня находится мировая экономика, он, как говорят экономисты, экстернальный. Он привнесен не финансовыми, не экономическими факторами, он пришел от пандемии. И я думаю, что этот тип экономических кризисов далеко не последний. Мы можем ожидать новых пандемий, мы можем ожидать климатических угроз, мы можем ожидать угроз для мировой экономики от региональных конфликтов.

Если говорить о климате, то моя точка зрения заключается в том, что эта угроза была, может быть, даже искусственно переразмерена. Я вам приведу такой пример. На Давосском форуме 26 января этого года был презентован ежегодный доклад «Глобальные риски — 2020. Неспокойный мир». Название, близкое к прогнозу Deutsche Bank. И вот пять рисков, которые увидели эксперты Давосского форума. Это экстремальные погодные явления, неудачи в борьбе с изменениями климата, природные стихийные катастрофы, природные бедствия, вызванные человеком. То есть пять первых рисков связаны с климатом.

Я напомню, что нулевой пациент, как говорят, в Ухане был диагностирован 1 декабря 2019 года. Китайцы придержали эту информацию. Они проинформировали Всемирную организацию здравоохранения только 31 декабря, под Новый год, и они объявили карантин 23 января, когда в принудительном порядке 60 миллионов человек жителей провинции оказались в условиях жесткого карантина. В этот же день Москва объявила достаточно жесткое закрытие границы с Китаем. И 26 января, когда эти события уже все состоялись, когда «черный лебедь» covid уже парил над Давосом, нет ни слова об угрозе пандемии. Это такая, с моей точки зрения, вопиющая или намеренная ошибка ряда прогнозистов, и никто этого пока не признает, и все надеются на то, что падение спроса на ископаемое топливо, которое связано с covid, будет навсегда, и что мы уже прошли пик потребления нефти. Здесь что-то не в порядке,с моей точки зрения.

Бодрунов: Да, действительно, разные аналитики говорят о разных вещах, и в том числе аналитики Давосского форума не замечают некоторые важные тренды. Некоторые перестраховываются и уделяют внимание вещам, которые оказываются на поверку не самыми первостепенными. Все это действительно присутствует. Те же немецкие аналитики написали так, завершая свой доклад: «В будущем мы увидим больше кризисов, больше беспорядка и еще больше печати денег центробанками». В чем-то они, наверное, правы. Называть ли это беспорядком или называть это каким-то новым порядком, новой ситуацией — это решать экспертам. Но тем не менее эпоха изменений наступает. Мы будем наблюдать за этими явлениями, анализировать их, как это делалось у нас в традициях Вольного экономического общества.

 

Стратегия для России

Стратегия социально-экономического развития России должна опираться на пирамиду из федеральных, национальных проектов и целей, которые должны быть обеспечены конкурентными преимуществами и всеми видами ресурсов: финансовыми, материальными, трудовыми, инфраструктурными. Какой должна быть стратегия развития России? На какие ресурсы опираться и какие цели в ней должны быть самыми главными? Что мешает ее реализации?

Владимир Львович Квинт,

заведующий кафедрой финансовой стратегии Московской школы экономики МГУ им. М. В. Ломоносова, иностранный член Российской академии наук, заслуженный работник высшей школы Российской Федерации, доктор экономических наук, профессор

Сергей Вячеславович Калашников,

член Президиума Вольного экономического общества России, первый заместитель председателя Комитета Государственной Думы по экономической политике, промышленности, инновационному развитию и предпринимательству, доктор экономических наук, профессор

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов, директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д.э.н., профессор

 

Бодрунов: Уважаемые коллеги, сегодня мы говорим о стратегии для России. Федеральный закон No172 «О стратегическом планировании» принят шесть лет назад, в июне 2014 года. Но Стратегия социально-экономического развития Российской Федерации — один из центральных элементов системы планирования — до сих пор не принята. Майский указ 2018 года «О национальных целях и стратегических задачах развития Российской Федерации на период до 2024 года» определил национальные цели и основные направления прорыва. Но из-за пандемии от некоторых пришлось отказаться. И новым ориентиром стал указ президента России «О национальных целях развития Российской Федерации на период до 2030 года» от 21 июня 2020 года. Охватывает ли он все принципиально важные задачи и вызовы, стоящие перед государством по организации дальнейшего системного роста? Может быть, он лишь формулирует некое техническое задание для формирования полноценной стратегии? Владимир Львович, чем грозит экономическому развитию страны отсутствие общегосударственной стратегии?

Квинт: Да, у России уже долгое время нет интегральной стратегии социально-экономического развития. Есть несколько стратегических документов, порой бьющих и ориентированных на разные цели. Чем это грозит…

У любой страны мира, даже у самой богатой — и у США,и у Китая, и у любой другой, — ресурсы крайне ограниченные. Поэтому каждой стране нужно уметь выделить стратегические приоритеты, которые способствуют достижению главного ориентира — нового качества жизни людей, но одновременно только те стратегические приоритеты, которые, во-первых, обеспечены конкурентными преимуществами, и во-вторых, обеспечены по временной шкале всеми видами ресурсов: финансовыми, материальными, трудовыми, инфраструктурными. В противном случае без ресурсов — это в лучшем случае концепция или набор добрых пожеланий.

У нас темп экономического развития в среднем за последние 30 лет около 1%, а стратегические документы тихо, без фанфар, уходят в мусорную корзину истории, потому что выбираются отдельные ориентиры, не связанные в целом со стратегическим развитием. И эти ориентиры не обеспечены конкурентными преимуществами, не обоснованы.

Сегодня есть национальные цели. Под каждую цель должны были быть разработаны вначале национальные проекты, под которыми должны были находиться федеральные проекты. Но этот документ начали регулярно пересматривать, изменяются цели, в меньшей степени, к счастью, но меняются национальные проекты и число федеральных проектов, через которые якобы должны реализовываться национальные проекты, вот отсюда возникает неуверенность в том, что высшие социально-экономические ориентиры нашей страны будут достигнуты.

Бодрунов: В России принимается много разных стратегий. Далеко не везде они детально прорабатываются. Но что происходит с самой главной стратегией — стратегией социально-экономического развития России, которая должна стать отправной точкой нашего дальнейшего развития? Чего не хватает? Готовится ли такая программа и, вообще, почему этот вопрос стоит остро именно сейчас?

Калашников: Самый хороший вариант ответа на ваш вопрос — это анализ того, что произошло, начиная с 2014 года, после принятия закона о стратегическом пла-нировании. Это хороший, правильный закон. Есть только несколько но в практике его реализации. Первое — закон был отложен до 2018 года. Это было связано прежде всего с тем, что Минэкономразвития должен был подготовить порядка 150 методических рекомендаций и подзаконных актов, нормативных документов, которые обеспечивали его реализацию. И из этих документов практически ничего Минэкономразвития не было реализовано. Поэтому ответ заключается в том, что исполнительная власть принятые законы не выполняет, в том числе и задачи, которые ставит президент Российской Федерации.

Второе — субъекты столкнулись с тем, что с них требуют разработки своих стратегических планов. Что сделали большинство субъектов? Они наняли какие-то фирмы, которые практически для всех регионов начали готовить стратегические планы под копирку. Не случайно у 15, по крайней мере, как мне известно, субъектов Федерации в стратегических планах записано, что главная их промышленность, главная их направленность — это выпуск автобусов.

Квинт: И полуприцепов.

Калашников: Да, и полуприцепов, совершенно верно.

Квинт: 50 регионов из 84 должны выпускать полуприцепы. Это абсурд.

Калашников: Но это как раз показатель профанации исполнения данного конкретного закона.

Квинт: Согласен на 100%.

Калашников: Анализ и в Совете Федерации, и в Госдуме показал, что первый блин комом, но понимание того, что это не совсем то, что надо, есть. Было предположение, что субъекты поправят свои стратегические планы и внесут в них коррективы. Но тут возникла подготовленная правительством концепция территориального размещения производительных сил. И оказалось, что она тоже никаким образом не стыкуется с тем, что наработали субъекты. Но она стала единственным государственным документом, на который можно было бы опираться всем, подстраиваясь под это.

Наступил 2020 год, ковид, очередное падение и так падающей экономики и осознание того, что те нацпроекты, которые должны были реализовать национальные цели, поставленные президентом в 2018 году, реализовать уже в 2020-м очевидно невозможно. И появляется новый документ, последний документ — это вот как раз ноябрь 2020 года — «О едином плане экономического развития Российской Федерации», где многие программы пересматриваются. Но самое главное, что этот новый план практически совсем не увязан с законом о стратегическом планировании и теми наработками, которые были у субъектов,точно так же, как и с концепцией транспортного развития Российской Федерации. Что же получается: сколько у нас документов, один опровергает другой, и в любом они друг с другом не стыкуются!

Но самое главное не это. Дело в том, что сейчас, в соответствии с единым планом экономического развития, у нас произошло изменение, об этом сказал и президент, в сроках выполнения тех национальных программ, которые должны были реализовать цели, поставленные президентом в 2018 году. Они все отнесены на 2030 год. Ну, я думаю, всем очевидно, что планировать на десять лет вперед, мягко говоря, не очень обоснованно.

И у нас нет пошаговой программы, как достигать тех или иных целей. Я выступил, например, с инициативой, что, когда Государственная Дума, Совет Федерации утверждают бюджет на очередной год и еще на два года, на три года, по сути дела, мы должны отвечать на вопрос, что в результате этого бюджета, этих затрат получит страна? Вот Вольное экономическое общество уже в течение нескольких лет фиксирует те кардинальные изменения, которые происходят в мире в рамках научно-технического прогресса, в рамках изменений законов экономики. Предлагаются очень разумные, важные вещи, проводится аналитика. Но их никто не слышит. Оторванность нашей практики государственного управления от науки, на мой взгляд, — это определяющая беда нашей страны.

Бодрунов: Очень важное наблюдение! Я не скажу, что совершенно не прислушиваются к мнению экспертов Вольного экономического общества, все-таки мы много выступаем, доводим до органов государственного управления свою позицию. Но далеко не всегда и не все воплощается в практику, это истинный факт. И в этом плане действительно наблюдается некая оторванность, которую мы пытаемся преодолеть, предлагая на разных уровнях — региональных, федеральных,министерств, ведомств и так далее — мнения специалистов, которые имеют квалифицированное представление. Владимир Львович, вы занимаетесь не только теоретическим обоснованием стратегического управления. Но вы работаете и как стратег-практик. Скажите,в вашей практике есть примеры формирования комплексных стратегий для наших регионов, например, каких-то отраслей?

Квинт: Центр стратегических исследований Института математических исследований сложных систем МГУ совместно с кафедрой экономической и финансовой стра-тегии Московской школы экономики МГУ сдали работу,которая единогласным голосованием была принята парламентом Кузбасса в качестве регионального закона —Стратегии социально-экономического развития.

Мы наметили семь стратегических контуров, в которых сконцентрированы 39 стратегических приоритетов. Во главу угла поставили человека, во-вторых, безопасность Кузбасса, и в-третьих, диверсификацию экономики Кузбасса. Мы считаем, что угольная промышленность Кузбасса в экологических и в экономических целях должна быть переориентирована на производство жидкого топлива из угля, водорода из угля. И мы разработали соответствующие целевые программы внутри этой стратегии.

Бодрунов: Мне кажется, что, когда беремся за разработку стратегии развития страны, ваши указания, условно говоря, на то, что необходимо: а) с одной стороны, вовлекать ученых в разработку стратегии и прислушаться к их мнению, с другой стороны, у нас такие ученые в стране есть, и такие специалисты есть, которые могут серьезно заниматься разработкой стратегий. И мы это сегодня обозначили и в разговоре, и теоретическую основу объяснили, и на практике показали, какие сегодня могут быть варианты развития событий. Может быть, стоит как-то на уровне государственных органов управления создать единый какой-то центр на этой базе по разработке стратегии для России?

Калашников: Я возглавлял комиссию Совета Федерации по экономическому развитию. Один из главных рецептов, выводов, предложений, который мы направили в правительство, — это воссоздание в новом формате государственного комитета по науке и технике. Мы прекрасно понимаем, что на сегодняшний день система приоритетов научных исследований должна задаваться, с одной стороны, независимо от правительства, которое является исполнительным органом, а с другой стороны, это не должен быть абстрактно-теоретизированный, это должен быть определенный контроль за деятельностью правительства.

Бодрунов: В завершение нашей беседы хочу сказать, что с вашим мнением, Сергей Вячеславович, в общем-то, глубоко согласен. Но мне кажется, что сегодня в стратегии развития должно быть в качестве базы поставлено технологическое развитие, ориентированное на достижение социальных целей через экономическое развитие, а это развитие — через технологический прогресс, через новые технологии, через инновации. И мне кажется, что соединение в одном лице органа, который планирует, и органа,который сам себя контролирует, это порочная практика.

Напомню, уважаемые коллеги, в Вольном экономическом обществе когда-то одним из лидеров был академик Леонид Иванович Абалкин. И он настаивал, что одно из важнейших направлений экономической реформы — это разработка долгосрочной социально-экономической стратегии. И что именно она дает качественно новое видение, необходимое для формирования экономической политики и реализации этой политики. И то, что сейчас этот вопрос —формирование стратегии — снова ставится во главу угла, это очень важно. Но мы хотели бы еще, чтобы эта работа была сделана на серьезной научной основе и чтобы она имела под собой программу исполнения этих задач, которые будут прописаны в стратегии.

Почему половина россиян оказалась в квалификационной яме?

Прежние форматы образования в современном мире с быстро меняющимися технологиями уже не работают или работают далеко не в полную силу. Как взрослым не попасть в квалификационную яму? Чему и как учить наших детей,чтобы они смогли реализовать свои наклонности и таланты в будущем мире?

По материалам программы «Дом “Э”» на телеканале ОТР от 12.12.2020 года

Андрей Александрович Комиссаров,

руководитель направления «Развитие на основе данных» Университета национальной технологической инициативы «20.35»

 

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов,директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д. э. н., профессор

 

Бодрунов: О так называемой квалификационной яме заговорили где-то в начале 90-х годов. Эксперты используют этот термин для обозначения явления, которое стало за последние 30 лет, наверное, нормой для мирового рынка труда. Идет быстрое изменение жизни нашей традиционной профессии, в рамках которой человек научился чему-то и 50 лет работает за станком, он умеет эту гайку точить и последние 35 лет ее точит.

В России более половины населения работает вследствие этого или не по профессии, или не в соответствии с уровнем своей квалификации — она может быть как избыточной, так и, собственно, недостаточной. Почему это происходит? Почему половина россиян оказалась в этой самой квалификационной яме? И что с этим делать?

Комиссаров: Это очень непростой вопрос. Есть аспект чисто нормативный. Дело в том, что у нас сама образовательная система завязана на рынок труда через призму тех профстандартов, которые генерирует наше Министерство труда. И очень часто по целому ряду направлений процесс создания профстандартов недостаточно быстр, недостаточно адаптивен, и получается определенная задержка, достаточно серьезная инерционность. В результате за профстандартами не поспевают ФГОСы, за ФГОСами не поспевают вузы. Но это задержка чисто нормативная.

Помимо нормативной задержки есть еще два аспекта. Первый — это технологический аспект. Если брать, например, советское время, большую часть 20-го века, вторую половину 20-го века, там все-таки такое понятие, как профессия, было достаточно четко оформлено. То есть мы могли сказать, что этот человек работает по профессии, профессия такая-то. Тогда и профстандарты были понятные, зачем они нужны, и довольно долго эта профессия не изменялась. Последние же лет 20 у нас с вами наблюдается такой феномен, когда вообще сам термин «профессия» в городах-миллионниках перестает существовать как таковой. Потому что речь идет о специализации, об определенном функционале, определенном инструментарии, сочетании навыков, о чем угодно, но не об одной стандартной профессии. Целый ряд специалистов вынуждены находить себя по-новому в профессиональном поле, пересамоопределяться.

И вот этот момент связан с очень быстрым развитием технологий. Вы совершенно верно сказали, что гайки разные. Мало того, что гайки разные, так еще и станки тоже разные. То есть очень часто инструментарий, которым пользуются специалисты, меняется. Меняется он в течение пяти, иногда даже двух лет.

Но и это не последний и не самый даже главный момент. Важным еще является то, что когда мы говорим про конкретную квалификацию, она несет в себе не только владение инструментами, или обладание определенными предметными навыками, или знание предметных областей, она еще и подразумевает определенный стиль с точки зрения поведения, определенный набор поведенческих стратегий, определенные роли. Она определяет софтовые, метапредметные компетенции, то есть как коммуницировать, как взаимодействовать, как мыслить в рамках этой деятельности. И все вот это у нас в образовании, к сожалению, довольно серьезно и долго находилось ниже радаров.

Бодрунов: Помните, была в свое время такая песня «Не кочегары мы, не плотники, а мы монтажники-высотники»? Появилась новая профессия — монтажник-высотник, но образование успевало за этим.

А сейчас ситуация стремительно меняется. Сейчас технологии меняются в некоторых случаях каждые пять лет, а в некоторых случаях два года составляет период адаптации и появления новых технологий. Как же успеть переучить людей?

Комиссаров: Я сам, как работник образования, как педагог, как образовательный методолог, считаю, что в сфере образования вообще все специалисты обязаны учиться всю жизнь. Потому что в образовании мы готовим людей к будущему. Мы очень часто должны предвосхищать это будущее.

Мы сейчас ведем очень интересные программы по обучению госслужащих, которые могут отвечать на вызовы 21-го века, которые могут, с одной стороны, работать и с необходимыми технологиями, работать с данными, принимать решения на основе данных, а с другой стороны, которые обладают соответствующим мыслительным и понятийным аппаратом. И в первую очередь мы видим, что самое основное качество, по которому отбираются госслужащие для такой трансформации и по которому мы смотрим, насколько они вообще к этому способны, —это готовность к изменениям, готовность к работе с неопределенностью, готовность к работе, пардон, с хаосом. Вот эта очень характерная черта для нашего с вами времени. Поэтому обучение в течение всей жизни подразумевает, с одной стороны, постоянную готовность снова учиться, постоянный подход с чистого листа, отсутствие, так скажем, короны на голове, что я же специалист, как же так, у меня 30 лет опыта, и подход вот такого вечного студента, но в хорошем смысле слова, то есть студента, который понимает, как Сократ говорил: я знаю, что я очень много не знаю. И чем больше я узнаю, тем большие горизонты неведомого передо мной открываются.

Но если мы, например, подходим здесь не с точки зрения человека уже взрослого, состоявшегося специалиста, который вынужден полностью переобучаться, что сейчас является нормой, а с точки зрения человека совсем молодого — вот как поступать ему или ей? Когда они только вступают в этот мир, не всегда можно найти ментора,наставника, который объяснит, как с этим работать. Моему старшему сыну 16 лет, он сейчас для себя принимал очень сложное решение, что в 10-й и 11-й классы не пойдет, потому что нашел очень правильное для себя, подходящее обучение в колледже. И он начинает себя собирать, как такого, если угодно, робота-трансформера, как будто он такой человек-конструктор.

Есть такое понятие, его обычно используют программисты, называется «компетентностный стек» — из каких элементов складывается ваша компетентностная матрица, ваш компетентностный портрет, то, что вы умеете делать? Этот стек в наше время очень непростой. С одной стороны, он подразумевает много вещей, связанных с мышлением, с коммуникацией, софт-скиллз, а с другой стороны, он подразумевает очень специфические знания, иногда фундаментальные, сложные знания, которые необходимы.

Бодрунов: Возникают такие вопросы, как, например, отставание общества, общественных институтов от этих трендов, которые наблюдаются в образовании. Эти тренды абсолютно справедливые, они абсолютно правильно выстраиваются. Вы пытаетесь уловить самое важное направление и не только не отстать, а где-то немножко на опережение сработать.

В то же время система государственных институтов это еще не поддерживает. Насколько сегодня система государственной поддержки ваших усилий как специалиста помогает в этом? Выдвигаете ли вы такого рода инициативы?

Комиссаров: Да, это очень правильное замечание. Конечно, если молодой человек или девушка сознательно решают не идти в 10-й и 11-й класс школы, то они должны хорошо понимать: а что вместо этого? У моего сына уже есть собственный стартап, он собрал команду. И подобные ему ребята, когда они осознанно начинают сами себя «собирать», во-первых, понимают, что дальше, они понимают, закончив колледж, куда они пойдут дальше.

Этот подход и у нас тоже начинается, хотя не так часто встречается, — стартап как диплом. Что это значит?

Он предлагает не с помощью квалификационных экзаменов, давайте оставим их в стороне, а по делам их узнаете их. Вот что вы реально можете сделать? Можете ли вы предложить идею, которая будет интересная, новая, оригинальная на рынке, вообще неважно, в какой области? Можете ли собрать команду и с этой командой вместе реализовать эту идею, чтобы от слов перейти к делу и получить реальный продукт?

Бодрунов: Я соглашусь с вами. Мне тоже это импонирует вполне, потому что всякому предмету человек может научиться в деле, в практической деятельности. И если современная практическая деятельность требует такого рода подходов, то это тогда действительно правильный путь обучения людей.

Толчок был бы, если бы все такие практики мы могли формализовать, выдавать какие-то документы, которые могли бы быть так же признаны, как дипломы, как ЕГЭ. Понятно, что в таких испытаниях можно было бы и какие-то общие предметы включать, общие знания какого-то другого характера, можно было бы иметь несколько степеней: например, степень специалиста или степень не бакалавра-магистра, как сейчас, а степень, например, специалиста первой категории, второй, третьей и так далее. То есть здесь должна быть широкая гамма таких инструментов для того, чтобы можно было нашу молодежь, наше будущее воспитывать и образовывать в таком качестве, которое позволяло бы им не отставать в развитии технологий, строить новое общество.

Пока же в сфере образовательной практики приходится надеяться больше на себя. При этом я бы сказал так: технологический прогресс позволяет каждому, в принципе, иметь гораздо больший доступ к образовательным программам, к образованию в целом, чем это было раньше. Сейчас это становится более общедоступным. Тем не менее непрерывное образование в России сегодня востребовано меньше, чем в других странах. Россияне не спешат использовать возможности самообразования. Почему, как вы думаете, это происходит?

Комиссаров: Во-первых, парадоксально, но сегодня гораздо меньше стремятся ехать за рубеж по двум причинам. Во-первых, именно в России сейчас, может быть, за счет нашего госкапитализма, больших госкорпораций, которые имеют серьезный доступ к бюджетным деньгам и поэтому могут предоставлять специалистам хорошим и качественным зарплаты, далеко не все стремятся уехать.

Во-вторых, как вы правильно сказали, интернет серьезно открывает горизонты. Коронавирус при всех его серьезных негативных особенностях имеет одну маленькую позитивную — он по-новому открыл для нас интернет. Ехать в Америку сегодня не обязательно.

Уже сейчас есть целый ряд предприятий, организаций,которые готовы брать на стажировку молодежь. В частности, у нас в университете «20.35» берут на стажировку ребят аж с 14 лет. Да, очень серьезный конкурс, да, нужно смотреть исключительно на то, как они проходят квалификационные испытания, как они решают конкретные рабочие задачи. Но именно в моем подразделении в сфере анализа данных работают 16-летние пацаны, работают на совершенно нормальной взрослой зарплате, разумеется, на полставки, потому что они учатся, мы не можем взять ребенка на полную ставку, но тем не менее они работают наравне со взрослыми вот в этих вот специфических, сложных новых контекстах.

Поэтому, с одной стороны, мы можем сказать про инерционность нашего общества, такую общинность, патриар-хальность и определенные стереотипы, но с другой, эти горизонты внутри нашего с вами сознания достаточно серьезно открываются.

Бодрунов: Это очень интересное наблюдение. Я вовсе не выступаю против того, чтобы люди по миру поездили, понимаю, что есть в каждой стране свои достижения. Но Россия — страна возможностей все-таки, этого нельзя сегодня отрицать. И наша земля собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов еще способна рождать.

В то же время ваши подходы, мне кажется, очень важны для понимания того, каким должно стать наше образование в том новом обществе, в котором не будет профессий, а будут компетенции, в котором будет важно уметь находить общий язык с другими людьми на базе знаний, на базе понимания и на базе культуры. Это очень, на самом деле, важная вещь.

Вот в этом как раз и есть преодоление той квалификационной ямы, которую мы сегодня наблюдаем. Собственно говоря, если мы эту проблему не решим, то она угрожает, на мой взгляд, и стабильности, и благополучию общества. Отсутствие решения этой проблемы порождает неопределенность, состояние тревоги относительно перспектив жизни людей, уровня доходов, карьерных перспектив. Так что это очень важная проблема, особенно сейчас, в связи с пандемией. Это тоже напоминает о том, что нам необходимо уходить от наших традиционных подходов к образованию, потому что они как раз и порождают те негативные явления, которые сегодня выявляются в процессе коронакризиса.

Абел Аганбегян: «Мы можем поднять экономику за счет низкопроцентных кредитов

Экономический кризис, вызванный пандемией коронавируса,имеет свою специфику. В чем она состоит? Какое влияние кризис оказывает на бизнес и становление среднего класса? Каким образом можно увеличить устойчивость экономики к таким потрясениям? Как не допустить существенного падения доходов россиян?

По материалам программы «Дом “Э”» на телеканале ОТР от 21.11.2020 года

Абел Гезевич Аганбегян,

заведующий кафедрой экономической теории
и политики Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации, академик РАН

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов,директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д. э. н., профессор

 

Бодрунов: Каждый кризис имеет свое лицо, свои черты, свои особенности. В чем специфика нынешнего кризиса?

Аганбегян: Это кризис необычный, и его можно сравнить только с кризисом, который был сто лет назад от испанки, потому что этот кризис вызван пандемией, чего многие десятилетия у нас не было. Но в России этот кризис особенный, он связан не только с пандемией. Он связан также с нефтегазовым кризисом из-за сильного падения цен и объемов экспорта нефти и газа. Дело в том, что нефть и газ — это в прошлом 70% нашего экспорта, а экспорт наш был 530 миллиардов в хороший год, в 2012 год. Так что это баснословная сумма. Тогда нефть стоила 115 долларов за баррель. А вот, скажем, октябрьская цена — 40 долларов. Поэтому это полноценный кризис. И затем мы, в отличие от других стран, перешли в кризис после семилетней стагнации, которая в нашей стране началась с 2013 года. И за эти семь лет наши суммарные инвестиции или, как их называют, накопления в основной капитал, снизились на 6,5%. Розничный товарооборот на душу населения снизился на 8,5%. А реально располагаемые доходы даже на 10,5% снизились.

На этом фоне дальше пошел кризис, и они еще снизились. Поэтому, если мы хотим по-настоящему восстановиться, скажем, по уровню жизни, то недостаточно достичь уровня 2019 года. Надо достичь 2012–13-го. С сентября 2020 года началась вторая волна коронавируса, и в сентябре уже все наши экономические показатели снизились по сравнению с августом.

То есть положение достаточно тяжелое. И это положение отягчено новыми негативными трендами, которых не было до этого. Например, в 2020 году у нас вдвое вырос отток капитала. В 2019 году он был 26 миллиардов долларов, а в этом году — 53. Это прогноз Центрального банка, немножко заниженный, по моей оценке, но все равно это вдвое. Затем у нас в последние годы смертность снижалась в год на 30 тысяч, а сейчас у нас есть данные по сентябрь включительно: за девять месяцев смертность выросла, в сентябре — на 31 тысячу. Если верить Росстату, то все равно больше половины смертности не от коронавируса.

Бодрунов: Вы совершенно справедливо заметили, что это более комплексный, уникальный случай. Коронавирус является только одним из факторов, которые влияют на эту экономическую ситуацию.

Аганбегян: По моей оценке, на 50%. На 30% в глубину определяет нефтегазовый кризис и вот переходящие негативные тренды от стагнации: я отвожу на них 20%, вот так грубо.

Бодрунов: Вы не упомянули одну очень важную страту бизнеса и населения — это малый бизнес. В этой ситуации очень часто и в правительственных решениях это звучит, и в выступлениях лидеров общественного мнения, что малый бизнес надо поддержать. Скажите, пожалуйста,какая ситуация там сегодня?

Аганбегян: В целом в малом бизнесе занят 21 миллион человек. Главная его составляющая часть — это индивидуальный предприниматель и собственно маленькие предприятия до 15 человек. И в самый плохой месяц —апрель — 33% всего малого бизнеса прекратили работать. Но это не значит обанкротились! В мае было тоже примерно столько же. А в июне уже 18% не работало, после того как промышленность начала работать.

Потом, вы знаете, у нас специфический очень малый бизнес. У нас подавляющая часть предприятий малого бизнеса — это торговые предприятия, в том числе половина — продовольственные. И в торговле малый бизнес не сократился, а малый бизнес онлайн даже вырос. Он снизился в непродовольственных товарах, но потом такие магазины открылись, и малый бизнес довольно быстро стал восстанавливаться, хотя потерял очень много доходов.

При этом правительство очень много сделало. Прямые вложения были не так велики для 20 миллионов — 81 миллиард рублей. Но правительство отсрочило налоги и сняло часть налогов, отсрочило обязательную страховку, вы знаете, она довольно большая, отсрочило их задолженность, возможность, отсрочило аренду, но не все арендаторы, естественно, на это пошли.

И вот возникла вторая волна. Нет такого закрытия, как при первой волне, но она тоже сказывается очень негативно, и малый бизнес опять покатился вниз. Причем малый бизнес не восстановился, а сократился на 70% в туризме, на 80% в гостиницах. Очень сильно он сократился в платных услугах, где онлайн-обслуживание не получается. Общественное питание сейчас резко сокращается, а там очень много относительно небольших предприятий. Затем всякого рода перевозки. И в результате —очень неравномерная картина по отраслям.

Были опросы малого бизнеса, они очень пессимистически смотрят на ситуацию. 60% говорят, что мы не знаем, как нам вернуть долги, мы видим, что мы в этом и следующем году их не вернем, у нас денег нет. Но, видимо, правительство и дальше будет как-то помогать, посмотрим, как это будет. Я думаю, что катастрофы не случится. А вот с повышением смертности — это демографическая катастрофа, подлинная катастрофа, потому что у нас каждый год на 30 тысяч смертность снижалась, а в 2020 году она вырастет, эта катастрофа.

Бодрунов: Абел Гезевич, а что делать в сложившейся ситуации? Как не допустить существенного падения доходов россиян? И причем особенно важно — доходов сред-него класса? Потому что бедных надо всегда поддерживать, богатые могут сами выжить. И второе, что делать в этой ситуации с недопущением снижения инвестиционной активности бизнеса?

Аганбегян: Говоря об устойчивости, я хочу подчеркнуть, что Россия вообще находится в неплохой ситуации.И это отмечаем не только мы, но и наши зарубежные«недоброжелатели».

У нас рекордный объем золотовалютных резервов, больше, чем у Англии, Франции, Германии и Италии вместе взятых. Второе, у нас относительно низкая инфляция. Затем, вы знаете, в 2020 году на 14% выросли активы наших банков, они достигнут показателя в 110 триллионов, а всех государственных денег у нас 35 триллионов. Мы можем за счет огромных низкопроцентных кредитов поднять нашу экономику, потому что есть колоссальные активы. Но объем кредитов очень мал.

Например, все инвестиционные кредиты, инвестиции в основной капитал отечественных банков меньше 1 триллиона, из 20 триллионов всех накоплений основного капитала, то есть двадцатая часть. А банки, если вы возьмете опыт западных стран, они на 2/3 финансируют за счет выгодных низкопроцентных кредитов подъем экономики, предотвращение сокращения доходов.

У нас довольно квалифицированное работающее население. Мы занимаем 33-е место среди 189 стран по рейтингу индекса уровня образования Организации Объединенных Наций. Поэтому наши люди могут хорошо работать, сидя на карантине. Я думаю, что нам нужно решиться на крупные меры по повышению доходов. Нужны глобальные меры, учитывая, что уже на 10% мы в предшествующие семь лет снизились.

Первое — повысить минимальную зарплату с 12 до 20 тысяч за счет предприятий в основном. А предприятиям, кто не может, дать низкопроцентный кредит, можно даже при финансовой поддержке бюджета. Бюджетные деньги нужны только для бюджетников — поднять им минимум зарплаты, это относительно небольшие деньги.

Второе — пособие по безработице у нас самое низкое в мире: от 4,5 тысячи до 12,1, кроме города Москвы, где, вы знаете, 19 тысяч. Нельзя прожить на эти деньги, тем более если вы — кормилец семьи, а все-таки безработных очень много. Поэтому я бы пособие по безработице увеличил хотя бы минимум от 12, хотя бы прожиточный минимум должен быть, и до 30, скажем, хотя бы.

Третье — растет пенсионный возраст. Мы — единственная страна, где ожидаемая продолжительность здоровой жизни мужчин ниже сегодняшнего выхода на пенсию. Это значит — половина больных. И попробуйте при наличии безработицы человеку за 60 лет найти работу. Поэтому нужно, мне кажется, средний размер пенсий повысить хотя бы до 20 тысяч, сегодня 15, или даже до 25. Если в этом году,конечно, это нельзя сделать, то начать в 22-м, в 23-м, то можно и до 25. И разрешить со сниженным доходом выходить на пенсию в 55–60 лет, если не можешь найти работу,если ты недостаточно здоров и так далее.

Затем мы — единственная страна, где нет необлагаемого налогового минимума. Если вы получаете 10 тысяч зарплату, с вас все равно берут 13%. И самая трудная у нас проблема, у нас ужасно живут на селе и в малых городах. Поэтому здесь один путь: надо, чтобы они сами себе заработали, но создайте условия, ведь у нас миллионы хороших хозяйств, приусадебных хозяйств. Выделите эти хорошие хозяйства, превратите их в фермерство, дайте им скот,дайте им земли, в России столько свободной земли.

Нужно решить вопрос задолженности. У нас 19 триллионов задолженность людей. И они не отдадут через три месяца. Как они могут отдать, когда на самоизоляции многие находятся, и мы не восстановили доходы?

Бодрунов: Абел Гезевич, спасибо большое за такой подробный рассказ и анализ. Думаю, что мы будем работать над новыми предложениями, которые все-таки найдут отражение в правительственных документах. Потому что альтернативы такого рода предложениям не существует, на мой взгляд. И я думаю, что меня поддержат многие наши специалисты, многие наши эксперты.

 

Кризис – время возможностей. Какие отрасли выиграли от пандемии?

Пандемия коронавируса серьезно повлияла на мировую экономику. При этом ряд отраслей демонстрирует провальные темпы роста, некоторые застыли в стагнации, а некоторые,наоборот, развиваются очень активно. Какими компетенциями необходимо обладать, чтобы в полной мере соответствовать известному изречению «Кризис — время возможностей»?

По материалам программы «Дом “Э”» на телеканале ОТР от 10.10.2020 года

Георгий Владимирович Остапкович,

директор Центра конъюнктурных исследований Высшей школы экономики

 

Владимир Викторович Климанов,

директор Центра региональной политики РАНХиГС, д.э.н.

 

 

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов, директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д.э.н., профессор

Бодрунов: Сегодня все базовые отрасли российской экономики — промышленность, торговля, строительство, сфера услуг, само собой, — переживают кризис. Вызван он пандемией, вызван всеми другими известными экономическими обстоятельствами 2020 года, наложившимися друг на друга. В общем, ситуация сложная и у нас, и в мировой экономике. У нас даже чуть-чуть менее сложная, как заявляют наши экономические власти. Но тем не менее проблемы есть.

И вот что интересно наблюдать: что одни отрасли идут — как это сказать? — хуже, другие — лучше, какие-то вообще выигрывают. Кризис, как говорится, время возможностей, и для бизнеса в том числе, и для отраслей, для развития. Георгий Владимирович, Центр конъюнктурных исследований, который вы возглавляете, проводит исследования состояния делового климата в российской промышленности. Какие тенденции были выявлены за последние месяцы по спросу, выпуску, загрузке мощностей, численности занятых и так далее? Может быть, есть какие-то позитивные процессы, не только негатив, который со всех сторон мы слышим?

Остапович: Весной, где-то в районе апреля 2020 года, была просто паника. И обработка, и добыча, и водоснабжение с электроэнергетикой — все давали панические прогнозы. Как показал август и даже июль, фактическая ситуация оказалась не такой критической, как было в прогнозах. И промышленность сейчас (опять же по настроениям пред-принимателей, не по индексу физического объема), на мой взгляд, готова к определенному рывку. Налаживается спрос, налаживается производство. Промышленность среди других базовых отраслей по занятости выглядит лучше всех. Но, правда, должен сказать, что, к сожалению,это специфика российского рынка труда: люди числятся на работе, но состоят в скрытой занятости, то есть в отпусках по инициативе администраций, по сокращенному рабочему дню. Но численность занятых пока промышленности удается сохранять.

В общем, перспективу я бы оценил как благополучную, если не прилетят «черные лебеди», которые вокруг нашей границы барражируют. У промышленности главный фактор, который мы спрашиваем, касается лимитирующих факторов производства, и на первое место вышла неопределенность экономической ситуации.

Бодрунов: Владимир Викторович, скажите, а какие отрасли нашей экономики основные пострадавшие? И кто главный бенефициар кризиса?

Климанов: Те, кто оказался более готов к работе в новых цифровых условиях, те выиграли, и здесь очень сложно найти отрасли. Иногда в той же торговле те, кто смог перестроиться на работу с системой доставки, чувствуют себя вполне удачно. То же самое и с теневым сектором. Получать государственную поддержку смогли те, у которых все было легально, а если все шло «в черную», то ты даже претендовать на нее не смог. И это новая сегментация, которой мы еще не испытывали ранее.

Многие говорят: в нынешний кризис пострадала экономика впечатлений. Это концертная деятельность, рестораны, международный туризм, бесконечное занятие свободного времени. И все сектора, с этим связанные, еще долго будут испытывать влияние кризиса 2020 года.

Кто выиграл? Те, кто стабильно выпускал продукцию для потребительского сектора, все-таки пострадали в меньшей степени. Не случайно мы видим рост в пищевой промышленности, сельскохозяйственное производство не упало.

Бодрунов: Мне кажется, что скорость восстановления тех или иных отраслей зависит от того, кто, как и в каких условиях работает. Кто готов принять цифровизацию,готов больше работать в новой онлайн-среде.

Вот отсюда можно делать какие-то прогнозы, что будет развиваться быстрее. Ведь это важно и для инвесторов, и для тех людей, которые на рынке труда ищут свое место, и для, собственно говоря, нашего общего понимания государства, правительства, какие отрасли поддерживать. Может быть, не отрасли поддерживать, а, допустим, цифровизацию как общий тренд для всех отраслей.

Остапкович: Вопрос, конечно, диалектический, кого поддерживать и какие отрасли. Но мне кажется, что в лучшей ситуации будут находиться отрасли и предприятия, экономические агенты, которые напрямую или косвенно аффилированы с государством. Государство своих не бросает, понимаете? Кто больше всего пострадал в эту пандемию? Малый бизнес, микробизнес, домашние хозяйства в определенной степени пострадали. Это первое.

Второе — кто, наверное, будет в лидерах. Сегодня фармацевтика может стать второй нефтью, наверняка будут создаваться госкорпорации, это будет высокорентабель-ный бизнес.

И я не стал бы отдавать такое огромное предпочтение цифровизации. Цифровизация — это полезно, это нужная вещь. Но понимаете, те отрасли, которые создают основной ВВП… Цифровизацию вводить на металлургическом заводе или в сельском хозяйстве — дело нужное, но достаточно тяжелое.

Кто пострадает? Конечно, пострадает сфера услуг, пострадает торговля. На ближайшие два года, я думаю, резко сократятся встречи, будет меньше международных форумов, съездов, слетов, конференций, даже международных соревнований. Пока не произведут утвержденную, одобренную во всем мире вакцину (а это, я думаю, не раньше чем через два года), эти коммуникации людей будут резко сокращены. Сокращается коммуникация людей — падают услуги, падает торговля, падает строительство. Падает транспорт, потому что нужно перевозить людей.

И мне кажется, что реальный сектор имеет преимущество, в частности промышленность. Она же потенциально никуда не упала, она остановилась. Она не стала хуже работать. Поэтому, если пойдет нормальный процесс восстановления, то промышленность пойдет вперед, и у нее потенциал, из всех отраслей — у промышленности и сельского хозяйства — самый высокий. А промышленность в совокупности по четырем укрупненным отраслям дает 30% в структуре ВВП.

Торговля, сфера услуг — они зависят от платежеспособного спроса. Как поведут себя реальные доходы — мы никто не знаем, неопределенность великая. Как в этой ситуации делать прогнозы? Ни одна прогнозная модель не работает. Поэтому сегодня хочешь — говори 3,8%, как Минэкономики говорит, хочешь — держи планку 5,5%, как Центробанк это в минусе держит, хочешь — выходи на 6%минуса.

Бодрунов: Скажите, пожалуйста, Владимир Викторович, а вы как смотрите на эту ситуацию? На что можно рассчитывать, что можно видеть впереди?

Климанов: Я абсолютно соглашусь с той мыслью, что восстановление в разных секторах будет идти по-разному и появятся какие-то новые если не отрасли, то сегменты, которые будут более востребованными. В целом идет ориентация на возврат к личному потреблению в ущерб каким-то общественным интересам, будет возврат к каким-то индивидуальным потребностям людей.

Кроме того, по-новому будут востребованы вопросы безопасности. Страхование, кстати говоря. Я не очень пока понимаю, как поведет себя страховой рынок, потому что учет рисков будет закладываться практически везде, от выпуска продукции в реальном секторе до жизненной деятельности, которая опять же вся в рисках. Придет новая волна пандемии — все будет по-новому.

Мы сейчас говорим о том, что фармацевтика рванет, как и в целом система здравоохранения будет работать на каких-то новых принципах. Но я бы не сбрасывал со счетов и сельское хозяйство.

Есть, опять-таки, отрасли, которые, мы думали, пойдут по другому пути. У меня, например, вопрос к экологическим требованиям к продуктам. Последние пару лет много говорили о том, что будет новая волна этих требований. Но мы все вернулись к пластиковым пакетам, к каким-то одноразовым предметам, что явно идет вопреки прежним требованиям.

Бодрунов: Вы сказали об упаковке. Да, можно было наблюдать, особенно в некоторых странах Европы, переход от пластиковых пакетов к бумажной упаковке. Сейчас ситуация другая — возврат, наоборот, к полной упаковке любого продукта вплоть до отдельного огурца. Но здесь, мне кажется, есть перспектива для разработки быстроразлагаемых пластиков и запуска таких производств. Это целое новое направление!

Вы говорите об индивидуализации. Это мировой тренд в связи с развитием технологического прогресса и возможностью предоставить человеку индивидуально разнообразные услуги. Наверное, на это тоже стоит обращать внимание. Та же доставка больше ориентируется на индивидуальные потребности.

Что касается страховой деятельности, тоже большие проблемы. Страховая деятельность основана на чем? На уверенности, незыблемости неких трендов, а вот отклонения от них как раз страхуются. А если у нас, так сказать, неизвестно, будет следующая волна, не будет волны, какая она будет, какие последствия будут у этих болезней, не будет этих последствий… Такая неопределенность в тот же страховой бизнес вносит очень большие коррективы. Надо думать, он вообще может радикально измениться, если мы будем дальше продолжать жить в такой жизни.

Та же выставочная деятельность. Мое мнение было всегда: с развитием коммуникационных технологий это сойдет на нет. С развитием технологий человек может это увидеть, ощутить, пощупать, понять, оценить со всех сторон, посмотреть. Зачем ему ехать? Это тоже тренд, тренд долгосрочный, и на это тоже надо обратить внимание. А пандемии усилила эти тренды, показала, что они действительно есть в обществе, что они, наверное, будут влиять на экономику в будущем. Кризис, как говорится, это время возможностей. Поэтому хотелось бы, чтобы мы эти возможности не упустили.

Технологическая революция и неравенство. Беседа с Джеймсом К. Гэлбрейтом

Новые технологии предоставляют нам возможности для производства и распространения новых услуг и товаров, но одновременно приводят к концентрации доходов в руках очень небольшого круга лиц. Как бороться с возникающим неравенством? Какой путь наиболее предпочтителен для России и на опыт каких стран необходимо опираться?

По материалам программы «Промышленный клуб» на телеканале «Санкт-Петербург» от 16.06.2020 года

Джеймс К. Гэлбрейт,

член Международного комитета ВЭО России, профессор Школы по связям с общественностью им. Линдона Джонсона Университета Техаса, США

 

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов,директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д.э.н., профессор

 

Бодрунов: Мы находимся в новом технологическом укладе, начинают развиваться новые технологии. В это время возникает возможность снизить неравенство за счет технологического развития, за счет улучшения производства продукта. В то же время неравенство в мире растет.Почему это происходит и можно ли с этой проблемой идти в светлое цифровое будущее?

Гэлбрейт: Новые технологии предоставляют нам возможности для производства и распространения новых услуг и товаров. Однако несмотря на то, что эти технологии имеют универсальный эффект, они приводят к концентрации доходов в руках очень небольшого круга лиц — как физических, так и корпораций. С точки зрения корпораций, в первую очередь приходят на ум компании, которые занимаются IT-технологиями или оказывают услуги в интернете, такие, например, как Facebook. В результате мы видим концентрацию богатства в руках 6–12 человек, не более, если говорить о США. Эти люди становятся также господствующими игроками на политической арене и получают возможность контролировать колебания капитала и распределение богатства. С моей точки зрения, именно это приводит к увеличению неравенства.

В общем, ситуация сложная, и еще более она осложняется пандемией коронавируса, которая может привести к настоящей экономической катастрофе. В чем выражается эта экономическая катастрофа? В том, что обрушился мир, обрушилась реальность большого количества производителей и компаний, которые работают в сфере услуг. В результате снизились или обнулились доходы огромного количества людей. И, соответственно, если мы говорим о неравенстве до пандемии, ситуация была далеко не радужной. Однако после того, как мы столкнулись с коронавирусом нового типа, с моей точки зрения, неравенство усугубилось.

Бодрунов: Наверное, это абсолютно точная формулировка того, что происходит сегодня в мире. По моему представлению, ситуация, которая сегодня высвечивается пандемией, началась давно, и, собственно говоря, любой технологический уклад, который появлялся, он укреплял финансовые возможности тех людей, которые владели основными активами этого технологического уклада. В настоящее время такие активы — это активы цифровые, это активы информационных технологий, это активы технологий следующего технологического уклада. Мы видим, какая борьба ведется сейчас между странами, между крупными конгломератами тех лиц, которые владеют такими активами. И мне кажется, что мы можем ожидать любых неприятностей и любых неожиданностей.

Гэлбрейт: Вы совершенно правы. У Китая совершенно определенный вид преимущества. И это преимущество, технологическое и промышленное, которое у Китая имеется, стало особенно четко заметно вследствие эпидемии коронавируса. Что мы имеем в Китае: создана сеть промышленных предприятий, которая покрывает, по сути, весь спектр технологий и весь сектор промышленного производства. США, к сожалению, на данный момент такой сетью промышленных предприятий не обладает.

Приведу пример. Рассмотрим поставки основных медицинских препаратов или таких вещей, как маски для лица.К сожалению, США были не способны за короткие сроки обеспечить производство медицинских масок. В Китае, где количество населения значительно превышает население США, маски были в должном количестве предоставлены за несколько недель. Например, на начало 2020 года в Китае производилось порядка 15 миллионов масок в день. За несколько недель Китай смог нарастить объем производства до 115 миллионов в день. И достигнуто это было —обращаю ваше внимание — в том числе и за счет тысяч маленьких компаний. Понятно, что в производстве масок принимали участие и большие корпорации с государственным участием или полностью принадлежащие государству, однако и маленькие компании получили соответствующие указания от правительства, им были обеспечены условия коммерческого производства, — они знали, что они смогут реализовать эти маски. Что же случилось в США?

Разумеется, в США есть компании, которые смогли бы переориентироваться на производство масок, однако они занялись расчетами: каковы будут затраты, а смогут ли они потом свои расходы окупить… Компании ожидали каких-то сигналов от правительства, возможно, субсидий, гарантий. Ничего этого они не получили, в результате время было потеряно, и ситуации в Китае и в США сложилась совершенно разная. С другой стороны, стоит отметить, что США по-прежнему остаются технологическим лидером, и китайская промышленность во многом зависит от американских технологий, например, в области полупроводников и основных производственных процессов. Однако Китай очень быстро движется вперед, и можно ожидать, что преимущество США в скором времени, может быть, в течение нескольких лет, полностью исчезнет.

Большой плюс китайской экономики в том, что там создана система больших корпораций, которые частично или полностью принадлежат государству. Эти корпорации постоянно модернизируются, правительство тщательно отслеживает их состояние и инвестирует в их развитие. Кроме того, при развитии промышленности в Китае учитываются интересы не отдельного предприятия и даже не конкретной отрасли, а интересы всей страны в целом.

Если мы рассмотрим исторические примеры такого подхода к организации промышленности, то мы увидим,что в 50–60-е годы прошлого века американские корпорации строились именно по такому принципу. Именно об этом писал мой отец Джон Кеннет Гэлбрейт в своей книге «Новое индустриальное общество». Модель, которую он описывал в этой книге, и взял на вооружение Китай. Также я вижу, как она успешно внедряется в Японии и Германии. Мы, я имею в виду США и Великобританию, окончательно отошли от этой модели в 80-е годы: успешная модель,о которой писал мой отец и о которой говорите вы в своих работах, — эта модель пережила финансиализацию, приоритетом стала капитализация компаний. Но мы сейчас видим, что высокая капитализация для компании совсем не означает высокой стабильности. И хочется задать вопрос: где эти компании окажутся через 15–20 лет? Узнаем, посмотрим…

Бодрунов: Я думаю, что это очень важное наблюдение. Та ситуация, которая сложилась и в промышленности, в структуре промышленности, уход от тех моделей, которые вели к снижению неравенства, ведет сейчас как раз к усугублению неравенства. Но вот что мне кажется важным: мне кажется, что России сейчас надо искать путь снижения неравенства, искать тот путь, который позволит нам выйти на лучшие показатели в этом отношении. И мы смотрим на разные страны — мы смотрим, что делают в США, как там борются с неравенством, мы смотрим, как этим занимается Китай.

Китай 20–30 лет назад был одной из бедных стран мира, а уже в 2020 году по международным критериям не остается бедных в этой стране. Несмотря на то, что в Китае тоже есть миллионеры и люди, имеющие капитал, но та модель, которая применяется китайским правительством, направлена на решение социальных проблем и снижение неравенства. В США мы наблюдаем, к сожалению, другую модель. И мне хотелось бы спросить: насколько разнятся подходы к решению проблемы неравенства в США и в России? И мне кажется, что вы могли бы посоветовать нам, по какой модели нам решать проблемы неравенства?

Гэлбрейт: Как представитель США я считаю, что необходимо быть крайне осторожным с советами для России: в 90-е годы определенные рекомендации были даны, и мы все знаем, чем это закончилось.

Что касается неравенства в Китае и США, то 40–50 лет назад Китай был крайне бедной страной, но это по большей части была страна равенства. Неравенство появилось в результате экономических реформ, но китайское правительство в первую очередь пыталось добиться стабильности в распределении накопляемых средств и богатств. И эта стратегия сработала.

Ситуация в США складывалась и продолжает складываться совершенно другим образом. Я бы не сказал, что США — это страна, которой чужда солидарность. Однако эта солидарность скорее наблюдается на уровне муниципалитетов или на уровне штатов. На национальном уровне страна разделена практически на два лагеря: вне зависимости от того, кто является президентом, республиканец или демократ, примерно половина страны не пойдет за этим человеком и не будет выполнять его указания. Просто в силу своих политических убеждений.

Что касается России, мне кажется, что многие проблемы, которые сейчас существуют, являются последствием раздела страны, который произошел в 90-е годы.И сейчас основной задачей правительства является восстановление его авторитета среди населения. Это необходимо в первую очередь для того, чтобы население могло отвечать возникающим вызовам. С точки зрения того, куда можно идти, мне кажется, что бы вы ни сделали, это все равно будет лучше, чем то, что произошло в 90-е.

Что необходимо сделать правительству, с моей точки зрения? Нужно в первую очередь заботиться о населении. Необходимо обеспечить занятость, а также доступ к образованию и культуре — это крайне важно. У России с этой точки зрения огромное количество возможностей, богатые традиции, которые можно использовать для роста благосостояния, а не только расходовать природные ресурсы.

И еще одна небольшая ремарка. В 1993–1997 годах я был советником китайского правительства. И когда китайцы спросили меня: что, собственно говоря, им делать в текущей ситуации, главный совет, который я смог им дать, — следовать своим инстинктам. Вам необходимо в первую очередь действовать в интересах своей страны и выбирать тот путь, который является оптимальным именно для вас.

Бодрунов: Мне кажется, нам очень важно действительно следовать своим интересам, собственным национальным интересам России. Мы четко должны понимать, что главным у нас должно быть построение социального государства, и то, что у нас написано в конституции, должно быть реализовано на деле. Вот тогда мы действительно можем думать о снижении неравенства. И я бы даже сказал: не так важно неравенство, как снижение уровня бедности в рамках этого неравенства. И что нам надо делать? Нам надо консолидировать общество.

Я согласен полностью, что необходима правильная региональная политика. У нас в России сильное экономическое разделение между регионами. И поэтому, естественно, нам нужно думать о том, чтобы обеспечить равный, более равномерный уровень доходов этих регионов и уровень доступа населения к образованию, достижениям культуры, науки, технологического прогресса.

Я бы добавил, что очень важно повышать уровень доверия к власти, уровень доверия в обществе друг к другу, доверия между различными категориями в обществе. Это может консолидировать общество на решение этой важной задачи.

Но я не зря коснулся технологического аспекта. Если мы говорим о технологическом прогрессе, мы должны понимать: если этот инструмент в правильных руках и эти руки преследуют правильные цели, то мы можем добиться прогресса в решении проблемы неравенства. Если же цели ставятся другие — извлечение прибыли, рентабельности, повышения доходов тех, кто владеет этим инструментом — технологическим прогрессом, — тогда неравенство будет только расти. Наша задача, мне кажется, как раз в другом — в повышении доступа разных категорий населения к благам нашей цивилизации, нашего общества.

Гэлбрейт: В истории США есть много примеров, когда региональная политика являлась фундаментальным звеном, которое обеспечивало благосостояние нации. Например, в свое время правительство предоставило земли для организации общественных учебных заведений, и сейчас большое количество научных и технологических центров организованы на базе таких университетов. Причем они находятся не в таких богатых регионах, как Калифорния или Нью-Йорк, а, например, в сельскохозяйственных штатах, и являются центрами притяжения и для технологий, и для рабочей силы, и для развития знаний. Университет Техаса, в котором я сейчас преподаю, служит прекрасным примером того, что было сделано на государственном уровне. Еще раньше, в 30-е годы, в рамках программы Рузвельта «Новый курс» произошла электрификация южных штатов США. На тот момент, когда программа начала работать, население там было бедным, в большинстве своем афроамериканским, земля перестала быть плодородной в результате интенсивного землепользования. И при помощи электрификации, проведения новых транспортных веток и шоссе правительство США смогло вдохнуть новую жизнь в южные штаты. В истории Китая и Советского Союза также можно найти примеры электрификации, газификации,которые серьезно повлияли на развитие этих стран.

Что касается доверия, то, как мы знаем, доверие необходимо заслужить. Доверие должно стать частью системы,когда у людей есть определенная оправданная уверенность в том, что с ними будут поступать справедливо. Причем не только на уровне межличностных отношений, но и на уровне государства. Если мы снова обратимся к истории — и России, и США, и Великобритании, — мы найдем там примеры хищнического поведения государства и неоправданного мошеннического обогащения за счет населения. Понятно, что такие примеры уменьшают доверие населения к правительству. В США за последнее время эта проблема усугубилась. Например, в 80–90-х годах прошлого века в результате кризисов займа стоимость домов большинства представителей среднего класса была обрушена, это было сделано сознательно и намеренно. Далее возникла проблема с ипотечными кредитами, сегодня это раздувание своей капитализации большими корпорациями. Все это ведет к глубокому системному кризису в США. И, с моей точки зрения, те, кто считают, что с окончанием эпидемии эти проблемы уйдут, необоснованно оптимистичны в своих прогнозах. Я считаю, что эти проблемы носят крайне глубокий характер, и в ближайшее время мы от них избавиться не сможем. Однако увеличение доверия — это один из способов решения этих проблем, и в России тоже.

Я верю в потенциал технологий, и то, что мы сейчас с вами в условиях коронавирусной инфекции можем провести такое интервью, как раз во многом заслуга технологий. Однако одновременно с тем, что возможности технологий увеличиваются, не всегда наблюдается увеличение доступа широких слоев населения к этим технологиям.Для меня это крайне важно, и на данный момент я внес предложение в Конгресс США, которое позволило бы обеспечить доступ в интернет для всех лиц, находящихся на территории страны. С моей точки зрения, это будет способствовать процессу демократизации и повышения равенства, если, конечно, это должным образом будет внедрено.

И еще один вопрос, который я хотел бы затронуть, — это роль наций и отдельных стран в процессе решения глобальных проблем, в том числе решения проблемы неравенства. Понятно, что у всех супердержав есть свои интересы и своя повестка дня. И современные политические тенденции очень часто приводят к мысли о том, что это обязательно ведет к конфликту интересов. Но это в корне неверно, потому что есть масса примеров того, как Россия, Китай, Великобритания, США вместе работали над разными проектами, не представляя угрозы для национальных интересов друг друга. В первую очередь давайте вспомним «Союз-Аполлон» и космическую программу, прямо сейчас над нашими головами находится на орбите МКС. Это доказывает, что разные страны могут работать вместе для достижения общей цели, и никакого противоречия в интересах здесь нет. Поэтому, с моей точки зрения, очень важно, чтобы страны не расходились в разные стороны, а искали как можно больше того, что нас объединяет. Если бы мы выступали единым фронтом, в том числе перед лицом пандемии, нам было бы гораздо проще решать глобальные проблемы и вызовы, стоящие перед нами. Я считаю, что мы должны научиться работать сообща.

Яков Миркин: я бы не стал хоронить показатель ВВП

Оценивать экономическое развитие, особенно во время пандемии коронавируса, достаточно сложно. Что оно собой представляет и какие критерии необходимо учитывать для его оценки? В чем измерять? Как необходимо усовершенствовать критерии измерения этого показателя? И должен ли быть показатель ВВП единственным барометром экономического развития?

По материалам программы «Дом “Э”» на телеканале ОТР от 06.02.2021 года

Яков Моисеевич Миркин,

член Правления Вольного экономического общества России, заведующий отделом международных рынков капитала Национального исследовательского института мировой экономики и международных отношений им. Е.М. Примакова РАН, д.э.н., профессор

Александр Дмитриевич Некипелов,

вице-президент Вольного экономического общества России, директор Московской школы экономики МГУ им. Ломоносова, академик Российской академии наук, доктор экономических наук, профессор

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов, директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д.э.н., профессор

 

Бодрунов: Оценивать развитие экономики в цифрах очень сложно. А в условиях пандемии, пандемической неопределенности, пожалуй, еще сложнее. Делать это в основном через динамику ВВП, как считают многие специалисты, многие ученые, в общем-то, сегодня уже не совсем разумно, так как ВВП отражает лишь объем, скорость создаваемых товаров, услуг. В общем-то, ВВП фиксирует рост падения экономики, но не учитывает многие важные показатели, такие как здоровье людей, уровень образования, состояние окружающей среды и многое, многое другое. В последнее время все чаще приходится слышать, что ВВП плохо справляется с оценкой экономического благополучия. В чем суть таких, я бы сказал, основных претензий к ВВП как к некому стандарту для оценки экономического благополучия страны?

Некипелов: Спасибо большое, Сергей Дмитриевич, это действительно проблема, которая давно находится в поле зрения экономистов. В отношении ВВП обычно высказываются возражения, связанные с тем, что не все виды деятельности находят отражение в этом показателе, а только те, продукция которых проходит через рынок. Давно уже всем понятно, что если с утра вы сами приготовили себе завтрак, то это никакого отношения к ВВП не имеет. А если вы точно такой же завтрак приобретете по соседству в ресторане или в кафе, то это уже будет ваш вклад в валовой внутренний продукт.

Другого рода соображения высказываются в связи с тем, что побочные эффекты, в частности влияние на окружающую среду, не находят должного отражения в этом показателе. И вообще говоря, в экономической науке уже давно предпринимаются усилия, как усовершенствовать этот показатель. Еще Джеймс Тобин предлагал показатель, который был назван NEW, Net Economic Welfare — такое чисто экономическое благосостояние. Делалась попытка учесть и труд в домашнем хозяйстве, и побочные эффекты экономической деятельности, которые не проходят через рынок.

Хорошо известно, что во время кризиса 2008–2009 годов тоже высказывались большие сомнения в отношении адекватности ВВП как показателя, который отражает масштабы экономической деятельности.

Но есть здесь и более глубокий смысл. Он заключается в том, что любой агрегированный показатель при всех усилиях, которые мы можем прилагать, чтобы учесть в нем то, что сейчас не учитывается в валовом внутреннем продукте, он никогда, видимо, не может дать полностью идеальной оценки экономической активности. И это связано как раз с его свойством как агрегированного показателя.

То есть если, например, мы говорим, что доход трех человек равняется 1000 денежных единиц, а если он увеличился на 10%, то стал равен 1100 единицам, этот доход совокупный, то мы же хорошо понимаем, что этот доход может между этими тремя людьми быть распределен самыми различными способами. И все мы понимаем, что показатель 1000 и 1100 — это важные показатели, но, вообще-то, нас еще интересует масса других вопросов, в том числе связанных с распределением доходов, со структурой производства и так далее, и так далее. Поэтому мне кажется, что надо понимать ограничения ВВП, тем более что они сегодня уже хорошо известны. Но тем не менее ВВП более или менее адекватно характеризует масштабы экономической активности.

Но нельзя ориентироваться только на такого рода агрегированный показатель. Его нужно дополнять другими, которые в те или иные периоды времени выходят на передний план. Сегодня, в частности, в связи с пандемией коронавируса, проблематика приобретает специфический оттенок, так как возникает вопрос и о цене человеческой жизни. Обычно в последнее время, когда говорят о цене человеческой жизни, имеют в виду стоимость человеческого капитала, который может теряться, это как бы те инвестиции в человеческий капитал, которые могут теряться и теряются в результате пандемии.

Но есть и другая сторона цены человеческой жизни. А именно, какие жертвы общество готово принести для того, чтобы спасти одну дополнительную жизнь. И вот здесь оказывается, что существуют очень серьезные размены. Ну как, например, прекращать экономическую активность для того, чтобы свести на нет общение между людьми? Но это сопряжено с огромными другими издержками. И поиск оптимального решения — это вещь очень непростая. Здесь должна участвовать и политическая система. Экономическая наука, по моему убеждению, однозначного ответа на все случаи жизни дать не может. Она может только обрисовать, какие факторы следует принимать во внимание.

Бодрунов: Действительно, я с вами соглашусь, неоднократно сам приводил примеры подобного рода, что мы не можем через ВВП оценивать, ну, скажем, так безальтернативно, динамику экономического роста. Потому что это и структура роста, это и учет достижений научно-технического прогресса.

Самый простейший пример, что в сегодняшнем гаджете множество функций, которые можно приобрести сегодня, в выпуске стоят 100–200, 500 долларов, допустим. Если эти функции собрать воедино 20–30 лет назад, то у нас колоссальное падение ВВП с точки зрения стоимости произведенных благ, услуг. Но на самом деле это далеко не так, мы благ стали получать больше. Поэтому в этом плане такие примеры показывают, что ВВП не может быть универсальным, единственным критерием оценки роста экономики, ее состояния, я бы так сказал, экономического благополучия.

Яков Моисеевич, скажите, пожалуйста, вот при всем уважении тем не менее к ВВП, пусть это не единственный барометр экономической жизни, но есть ли альтернатива? Например, я слышал о таком показателе, как GPI, индикаторе подлинного прогресса?

Миркин: Я, во-первых, не стал бы хоронить так уж показатель валового внутреннего продукта. Потому что для нас важно же не только измерять экономический рост, нужно иметь надежные международные сопоставления, это раз. Во-вторых, для нас самое важное — это уровень благосостояния на душу населения. И понятно, что если мы будем сравнивать страны, где ВВП на душу населения по номиналу 10 тысяч долларов и 50 тысяч долларов, то понятно, что между ними очень большая разница в уровне благосостояния. Вся шкала расположения стран, она хорошо видна, когда я знаю, что в этом 2020 году по прогнозу МВФ Малайзия перегнала Россию по показателю ВВП по номиналу на душу населения, а в следующем году перегонит по

ВП по паритету покупательной способности на душу населения, это тоже показатель, где цены сопоставимы… Вот это заставляет меня глубоко задуматься.

И точно так же меня заставляет глубоко задуматься, что мы по этому показателю ВВП по номиналу на душу населения находимся на 50-м месте в мире, по прогнозам МВФ, нас догонит Китай, хотя еще десять лет назад разрыв между Россией и Китаем был очень велик. То есть для таких вот грубых, жестких, ясных, понимаемых дискуссий, в центре которых стоит рост нашего благосостояния, этот показатель является отработанным, прекрасным для международных сравнений, и, в общем-то, хорошо используется. Это первое.

Второе, да, действительно, ВВП имеет массу проблем с точки зрения того, что не все виды деятельности в нем отражены, в нем плохо отражено распределение доходов. Например, у нас уровень валового регионального продукта на душу населения чрезвычайно высок на Сахалине, но при этом очень низка продолжительность жизни, и качество жизни на Сахалине тоже достаточно низкое. Вот все те показатели, которые вы называли, — это, конечно же, конструкции ученых мужей, попытка очистить ВВП, добавить туда компоненты. По поводу каждого из этих показателей будут идти безумные споры, потому что, совершенно согласен с Александром Дмитриевичем, ни один универсальный валовый показатель не может учесть всё. И они вполне достойны того, чтобы их использовать, понимая их недостатки или их достоинства.

Еще один важнейший ключевой показатель, который тоже стоит рядом с ВВП в этой системе, — это, наверное, индекс человеческого развития — показатель, который рассчитывается ООН, который включает компоненты, учитывает и продолжительность жизни, и образование, и доступность разного рода услуг, интернета и так далее, и тот же самый ВВП на душу населения. По индексу человеческого развития мы находимся на 49-м месте по последним измерениям в мире. Для меня продвижение к 20-му месту, к 15-му месту гораздо важнее, чем объемы тонн или количество мегаватт, которые произведены в российской экономике.

Бодрунов: Я с вами согласен, Яков Моисеевич. Тем не менее очень хорошо вы охарактеризовали те недостатки, которые есть, те позиции, которые пытаются ученые как-то учесть, но, думаю, самое правильное было бы сказать о том, что, вообще говоря, ВВП все-таки как-то глобально коррелируется с некоторыми из этих показателей. Потому что продолжительность жизни зависит часто от того, насколько человек благополучен и насколько экономика государства благополучна. Поэтому, если бы мы брали все эти индексы в совокупности и собрали некий пакет индексов, показателей, возможно, что можно было бы пусть не универсально, но как-то оценивать более-менее адекватно, что ли, благополучие страны. Как вы думаете?

Миркин: Да, конечно. Мы берем даже пять, шесть, семь ключевых показателей, и очень хорошо демонстрируется, как страны собираются в кластеры и как они более-менее равны. Мы как раз страна, которая, наверное, в кластере по уровню развития, благосостояния находится где-то на 40-х, 50-х, 60-х местах. И для нас очень важно движение к соответствующим вершинам. Еще, что интересно, этот показатель, валовой продукт, очень здраво может быть применим к оценке уровня развития и благосостояния регионов. Региональный валовой продукт в России, например, в Москве где-то на уровне Чехии, то есть больше 20 тысяч долларов, где-то 23–24 тысячи долларов. У нас есть регионы, где ВРП находится на уровне беднейших стран. И это замечательная вещь для того, что мы называем управление экономикой, управление обществом, где ты все время концентрируешься, должен концентрироваться на помощи, на развитии тех, кто является беднейшим, и на стимулировании того, чтобы самые состоятельные показывали наиболее высокие темпы скорости.

Но я еще раз повторяю, для нас очень важно оценивать уровень благосостояния. И мы должны очень точно понимать, когда показатель ВВП, например, начинает использоваться для того, чтобы обосновать, что реально бедная страна является более благополучной. Это страна, которая находится в стагнации, пусть так и будет, пусть темпы экономического роста, пусть они и будут как таковыми небольшими. Для меня самым важным показателем, ключевым, который находится рядом с ВВП на душу населения, является продолжительность жизни. Мы, как известно, находимся где-то на 100–106-й позиции по продолжительности жизни, отстаем от того же Китая или Малайзии. Еще один показатель, который рядом с продолжительностью жизни и который во многом его определяет, — это показатель детской смертности — смертности до года, смертности до 4 лет. Вот это важнейшие индикаторы, по которым страны выстраиваются с точки зрения благополучия, потому что мы хорошо видим, что на вершине этой лестницы находятся страны той группы, которую мы называем развитыми, то есть той группы, где интенсивность благосостояния на душу населения более высокая. Еще один важнейший ключевой показатель, который тоже стоит рядом с ВВП в этой системе, — это, наверное, индекс человеческого развития — показатель, который рассчитывается ООН, который включает компоненты, учитывает и продолжительность жизни, и образование, и доступность разного рода услуг, интернета и так далее, и тот же самый ВВП на душу населения. По индексу человеческого развития мы находимся на 49-м месте по последним измерениям в мире. Для меня продвижение к 20-му месту, к 15-му месту гораздо важнее, чем объемы тонн или количество мегаватт, которые произведены в российской экономике.

Бодрунов: Я с вами согласен, Яков Моисеевич. Тем не менее очень хорошо вы охарактеризовали те недостатки, которые есть, те позиции, которые пытаются ученые как-то учесть, но, думаю, самое правильное было бы сказать о том, что, вообще говоря, ВВП все-таки как-то глобально коррелируется с некоторыми из этих показателей. Потому что продолжительность жизни зависит часто от того, насколько человек благополучен и насколько экономика государства благополучна. Поэтому, если бы мы брали все эти индексы в совокупности и собрали некий пакет индексов, показателей, возможно, что можно было бы пусть не универсально, но как-то оценивать более-менее адекватно, что ли, благополучие страны. Как вы думаете?
Миркин: Да, конечно. Мы берем даже пять, шесть, семь ключевых показателей, и очень хорошо демонстрируется, как страны собираются в кластеры и как они более-менее равны. Мы как раз страна, которая, наверное, в кластере по уровню развития, благосостояния находится где-то на 40-х, 50-х, 60-х местах. И для нас очень важно движение к соответствующим вершинам. Еще, что интересно, этот показатель, валовой продукт, очень здраво может быть применим к оценке уровня развития и благосостояния регионов. Региональный валовой продукт в России, например, в Москве где-то на уровне Чехии, то есть больше 20 тысяч долларов, где-то 23–24 тысячи долларов. У нас есть регионы, где ВРП находится на уровне беднейших стран. И это замечательная вещь для того, что мы называем управление экономикой, управление обществом, где ты все время концентрируешься, должен концентрироваться на помощи, на развитии тех, кто является беднейшим, и на стимулировании того, чтобы самые состоятельные показывали наиболее высокие темпы скорости.
Бодрунов: Вообще говоря, мы не видим через ВВП напрямую уровень образования страны, уровень медицинских услуг. И это, наверное, самый крупный недостаток сегодняшнего ВВП, потому что для чего существует экономика? Она для счастья существует, чтобы удовлетворить потребности человека. Эти индексы, о которых я говорил, они в некоторых случаях учитывают ВВП, они более адекватные? Александр Дмитриевич, как вы полагаете?
Некипелов: Сергей Дмитриевич, замечательно было бы, если бы мы могли построить функцию общественного благосостояния и считать вот уровень счастья, его динамику и так далее. Чисто теоретически функцию полезности мы представляем. Но проблема социального выбора, есть такая колоссальная теоретическая проблема в экономической теории, говорит о том, что, к сожалению, непонятно, как перейти от индивидуальных предпочтений, от индивидуальной функции полезности к групповым функциям полезности и функции общественного благосостояния. Хотя на практике проводится достаточно много исследований, где условно конструируются соответствующие показатели. Поэтому ВВП, я так понял, что общий пафос наших выступлений с Яковом Моисеевичем заключается в том, что ВВП по природе своей не приспособлен и не может быть приспособленным для того, чтобы отражать те структурные вещи, о которых мы говорили, именно потому, что всё это пропадает в агрегированном показателе. Более того, когда мы используем систему показателей, скажем, ВВП и дополняем ее какими-то другими показателями, возникает очень много проблем. Потому что дальше возникает ситуация, как прийти к какому-то общему, хотя бы скалярному виду? И опять мы наталкиваемся на известную всем экономистам проблему индексных чисел, которая относится и к сравнениям этих показателей во времени и в пространстве. Все зависит от того, что мы берем за базу. Сравниваем мы две страны по ВВП, значит, что мы берем, чьи цены мы берем за базу или чью структуру производства мы берем за базу?

ВВП, как и любой другой агрегированный показатель, решает определенные проблемы, его нужно использовать. Но нужно понимать, что он учитывает, что он не учитывает, где некоторые условности в его основе заложены, и пытаться корректировать. И вот с точки зрения проблемы социального выбора громадное значение имеет функционирование политической системы. Потому что в рамках политического процесса вырабатывается более или менее соответствующее представление, по крайней мере, большинства общества в отношении тех вопросов, которые являются наиболее болезненными, на которые нужно обращать особое внимание, в пользу которых нужно перераспределять ресурсы и так далее.

Бодрунов: Если кратко подвести итоги нашего разговора, наверное, можно сделать такой вывод, что альтернативные индикаторы позволяют лучше, наверное, раскрыть отдельные аспекты текущей экономической ситуации. Но пока, в общем-то, не могут выступать полноценной заменой ВВП, в том числе при принятии решений по ключевым экономическим вопросам, вопросам экономической политики. Ну и в любом случае не стоит, наверное, забывать, что ВВП — это лишь один из все-таки множества макроэкономических индикаторов. А серьезный анализ экономики никогда не ограничивается использованием одного-единственного показателя. Хотя он, в общем-то, часто фигурирует в средствах массовой информации, в выступлениях наших лидеров как некий универсальный показатель. На самом деле экономисты анализируют множество параметров для того, чтобы определить благополучие нашей экономики.

Олег Смолин: принудительного перевода школьников на дистант не будет

Введение дистанционного образования в прошлом году, когда Россия боролась с первой и второй волнами пандемии коронавируса, вызвало в обществе достаточно серьезную негативную реакцию. И тем не менее есть ли плюсы в дистанционке? Каким образом взять из этого формата хорошее и не «выплеснуть с водой ребенка»?

Олег Николаевич Смолин,

член Президиума Вольного экономического общества России, первый заместитель председателя Комитета по образованию и науке Государственной Думы, доктор философских наук, профессор

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов, директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д.э.н., профессор

 

Бодрунов: Сегодня мы поговорим о дистанционке. Как будем учиться? Для всех не является секретом, что в прошлом году родители бурно реагировали на дистанционный формат обучения школьников. Понятно, что в основном реагировали отрицательно, бурно, активнее всего протестовали в Москве. Появилось даже некое общественное движение против дистанта, объединившее более 20 тысяч родителей. Это, в общем-то, объяснимо.

В Минобрнауки признали, что качество дистанционного обучения, особенно на первом этапе, было ниже очного. Рассмотрение законопроекта о донастройке дистанционного образования в первом чтении решили отложить из-за того, что многие родители опасаются вытеснения живого образования цифровым. По этому поводу высказывались многие наши лидеры государства, высказывались специалисты системы образования, даже президент России по этому поводу говорил. Сегодня и мы поговорим о том, почему возникли вот такие опасения и насколько они оправданы.

Олег Николаевич, очень многие родители опасаются, что законопроект, касающийся регулирования дистанционного обучения, открывает возможности для того, чтобы без особой на то нужды переводить учащихся на дистанционку. Давайте развеем их опасения. Для чего нужен законопроект о донастройке дистанционного образования?

Смолин: Прежде всего отделим, как сейчас модно говорить, мух от котлет. Первое, родители абсолютно правы, когда они протестуют против так называемого обучения на дому с использованием дистанционных технологий в том виде, в котором оно применялось. Они правы, потому что действительно есть специальные опросы, которые проводились специальным центром Минздрава, которые показали, что дистанционное обучение в том виде, как оно подавалось, крайне вредно, в частности, для здоровья детей. Опросили 30 тысяч ребят, и у 84% проявились неблагополучные психические реакции, испытали нарушения сна — 56%, пережили частую смену настроения — 44%, испытали депрессивное состояние — 42%, нормально всё это пережили только 32% детей. Это только одна составляющая.

Есть и другая. Действительно, дистанционные технологии в том виде, как они применялись, понизили качество образования. Нам, правда, говорят, да нет, не понизили. Смотрите на результаты Единого государственного экзамена, вот ЕГЭ же показал, что результаты практически те же, что и в предыдущем году. Но ЕГЭ показывает результаты обученности по узкому кругу предметов! Ведь в чем заключается технология подготовки к ЕГЭ? Дети перестают учить остальные предметы и учат только то, что собираются сдавать. В условиях так называемой дистанционки они еще меньше занимались другими предметами, еще больше дрессировались на тех, которые собирались сдавать. Поэтому результат оказался в целом не хуже. Кстати, примерно 100 тысяч ребят наиболее слабых не сдавали ЕГЭ в 2020 году. Это тоже сказалось на результатах.

Повторю, родители правы, с одной оговоркой, а выбор… Я повторяю, мы — противники принудительного перевода детей на дистанционные технологии. Но мы понимаем, что, когда приходилось выбирать: или распространение пандемии или, соответственно, перевод на такое некачественное обучение, у властей, например, города Москвы особого выбора-то и не было! Слава Богу, сейчас вернулись на нормальное обучение. Но это одна сторона вопроса.

Вторая сторона — это уже про законопроект, по поводу которого были массовые протесты. Хочу сказать, что, если честно, законопроект тут ни при чем. Он только об одном — о перераспределении полномочий между двумя министерствами, и все. Он и не в плюс, и не в минус, больше там ничего нет.

Другое дело, что еще до коллег из Совета Федерации мы внесли другой законопроект, касающийся электронного обучения и дистанционных технологий. А в нем две ключевые идеи. Первая — перевод на электронное обучение и дистанционные технологии в школе возможен только с согласия родителей. Напоминаю, 93% родителей против. Вторая — если государство в особых условиях, а это может быть режим чрезвычайной ситуации, чрезвычайного положения или повышенной готовности, как сейчас обзывается то, что у нас происходило, переводит учащихся на дистанционный режим обучения, тогда государство обязано обеспечить по крайней мере детей из семей с невысокими доходами компьютерами, а всех детей — всем необходимым. У нас же, не секрет, половина сельских школ не имеет доступа к широкополосному интернету. Такой законопроект мы предложили. И я думаю, что, если бы правительство его поддержало, то это бы успокоило родительское сообщество. Пока мы принимаем к сведению заявления и президента, и министра просвещения, и, если будет угодно, мое заявление как официального куратора Совета по информационным технологиям образования и науки при профильном комитете о том, что не будет принудительного перевода школьников на дистанционные образовательные технологии в нормальных условиях.

Бодрунов: Очень важное заявление на самом деле, Олег Николаевич. Я понимаю, что многие опасения родителей по поводу качества дистанционного образования были оправданы. Но в то же время нет никаких оснований полагать, что с принятием законопроекта от Совета Федерации будет принудительный перевод на дистанционное обучение.

Смолин: Этот законопроект не в плюс и не в минус. Это законопроект не для граждан, а, скорее, для министерств, для чиновников.

Бодрунов: Да, для ведомств. Есть, кстати и еще одна сторона вопроса — сама по себе школа. Какие уроки она вынесла из пандемии? Ведь не секрет, что это большая дополнительная нагрузка на учителей, это какие-то особые условия труда для школ и для системы образования. Что вот с этой стороны?

Смолин: В прошедшем году мы все дружно благодарили врачей и совершенно справедливо. Многие из них проявили подлинное мужество и героизм в невоенных условиях. Но я думаю, что можно было бы поклониться и учителям. Дело в том, что от них потребовалась колоссальная дополнительная работа, связанная с использованием дистанционных образовательных технологий. Я знаю, что резко увеличилась продолжительность рабочего времени учителей. Я вспоминаю историю, которую слышал от моего друга, известного академика и педагога Евгения Ямбурга, когда ему звонил муж молодой учительницы и требовал не разрушать семью. Потому что молодая учительница занималась не только проведением уроков, но и подготовкой к урокам не только днем, но и ночью.

К сожалению, я не знаю, как в отдельных регионах, но в целом по Российской Федерации никто учителям за это ничего не доплатил, хотя мы на этом настаивали, между прочим, и считаем, что это было абсолютно справедливо. Врачам хотя бы некоторым доплатили, педагогам не доплатил никто. Поэтому давайте скажем спасибо нашим педагогам! Кстати, если верить социологам, некоторые родители отметили, что они теперь лучше относятся к педагогам, потому что они на себе поняли, насколько это сложная работа — организовывать обучение детей, в том числе в таком режиме. Часть работы легла на плечи и родителей, надо об этом сказать совершенно прямо.

Мы не знаем, когда закончится пандемия, но мы очень хотим надеяться, что нам больше не придется переводить детей на дистанционные технологии. Но готовность к этому должна быть. С сожалением хочу констатировать, несмотря на прямое поручение президента от 15 января прошлого года, несмотря на прямое заявление президента, соответственно, по-моему, 23 июня прошлого года и на прямой линии в декабре о том, что в этом году в школы должны прийти самые современные технологии, мы видим расходы федерального бюджета на 2021 год по сравнению с плановыми, связанные с присоединением к широкополосному интернету, оборудованием школ на этих цели, сокращены на 4 миллиарда рублей. Это мне, честно говоря, непонятно. Тем более, Сергей Дмитриевич, как мы с вами прекрасно знаем, стабилизационный фонд в 2020 году практически не был затронут, он сохранился на прежнем уровне. А ведь мы создавали его именно на такие случаи и на случаи кризисов. Мне кажется, что экономить на детях — это совершенно неправильно!

Бодрунов: Всемирный банк готовит доклад «Covid-19. Человеческий капитал», в котором информирует, что российские школьники из-за пандемии пропустили около трети учебного года и, по мнению банка, это приведет к проблемам в будущем, в том числе к падению их доходов в будущем. Там даже оценили на сколько — на 2–2,5%.

Смолин: Экономическая социология однозначно говорит, что если брать не отдельного человека, а общественные группы, то чем выше образование, тем выше вклад людей в создание валового внутреннего продукта и тем выше в среднем доходы. Образованные люди получают в среднем больше, чем необразованные, и, кстати, создают больше национального богатства или валового внутреннего продукта, чем люди без соответствующего образования. Поэтому, что касается потерь, да, потери очень большие, потому что фактически не везде можно было вести нормальные занятия и потому, что фактически мы прекрасно понимаем, что эффективность занятий в дистанционном формате очень разная в зависимости и от того, насколько дети мотивированы на обучение.

Бодрунов: Олег Николаевич, я с вами полностью соглашусь. Более того, я со своей стороны, как экономист, разрабатывающий теорию ноономики, могу сказать, что по представлению нашей научной школы основной фактор производства сейчас, в нынешних условиях, в условиях перехода к новому технологическому укладу, — это знание. Знаниеёмкость продукта растет, и, соответственно, растет вклад знания и в квалификацию, и в результат работы, то есть в продукт сам по себе. И действительно, доля тех про- дуктов, которые имеют большую знаниеёмкость, она, конечно, все более и более превалирует на рынке. И, соответственно, мы говорим о том, что если мы знания недодадим, если мы людей не подготовим квалифицированных, то в этом случае и успехов на рынке, роста ВВП, в общем-то, ожидать не следует. Я не готов спорить с экспертами по поводу цифр, потому что таких расчетов мы не делали, но в целом тренд совершенно очевиден.

В связи с этим есть важная проблема: пандемия привела к росту неравенства между учениками. Кто-то в городе имеет широкополосный интернет, кто-то в деревне его не имеет. И здесь я согласен: важно обеспечить семьи средствами для дистанционного обучения, если оно возникает. Дети, которые не могли учиться эффективно из-за того, что нет интернета, рабочего места и так далее, таких детей по данным Минпросвещения около 700 тысяч по всей России. Это огромная цифра! Скажите, есть ли в будущем какие-то перспективы решения этой проблемы? Должно быть все-таки равенство в доступе к образованию, это гарантировано нашей Конституцией.

Смолин: Что касается Единого госэкзамена как великого уравнителя, он действительно отчасти уравнивает возможности ребят, и их доля из нестоличных регионов в вузах Москвы, Питера, Новосибирска выросла с появлением Единого государственного экзамена.

Что касается социального неравенства, то ситуация выглядит несколько иначе. Есть официальные данные, согласно которым, если мы поделим все население России на десять общественных групп по уровню доходов, первые две группы (богатые, условно) тратят на образование минимум в пять раз больше, чем две последние группы. Причем за редким исключением успешные дети готовятся к Единому госэкзамену с помощью репетиторов. Деньги на репетиторов есть далеко не у всех. Не у каждого родителя есть возможность нанять репетиторов, поэтому, будучи уравнителем в территориальном плане, ЕГЭ отнюдь не уравнитель в социальном плане. Социальное неравенство, связанное с ЕГЭ, никак не уменьшается. Это позиция номер 1.

Позиция номер 2. Перевод на дистанционное обучение увеличил неравенство в технологическом смысле, поскольку многие сельские дети для того, чтобы даже получить задание или позаниматься в рамках дистанционных технологий, вынуждены были, там, кто на берёзу взбираться, кто на пожарную каланчу, чтобы более-менее стабильно подключиться к интернету. Во многих сельских школах широкополосного скоростного интернета нет вообще. Это одна сторона дела.

Но есть другая, о которой я уже начинал говорить. Результаты дистанционного обучения очень сильно зависят от мотивации ученика, так как ослабевает контроль. Если ребенок мотивирован на обучение или над ним стоят мотиваторы в виде родителей, тогда он более или менее поддерживает качество образования. Если ребенок не особенно мотивирован на обучение, соответственно, он подключился к уроку, играет, отвлекается, занимается чем-то еще, а то и нарушается связь — в итоге, конечно, качество образования в таком формате значительно падает. И это будет сказываться в том числе и на образовательном неравенстве. А образовательное неравенство потом будет сказываться, соответственно, и на социальном неравенстве. Повторю, мы внесли законопроект, который обязывает правительство Российской Федерации совместно с региональными властями, если мы вынуждены переводить детей на такой формат обучения, обеспечить их всем необходимым. Это совершенно справедливо.

Но сверх всего прочего, конечно, нужно и ограничивать уровень социального неравенства в стране. Потому что, увы, Российская Федерация — рекордсмен в Большой двадцатке по уровню социального неравенства. Это официальные данные различных международных агентств, которые нам известны. Мы считаем, что хорошо, например, что ввели наконец закон о бесплатном школьном питании в начальной школе. У нас минимум 10% семей, которые говорят, что им не хватает денег на еду. Еще примерно 30% говорят, что не хватает денег на одежду. И по официальным данным, это даже не пенсионеры, это прежде всего семьи с детьми, поэтому нужно увеличивать поддержку семей с детьми, чтобы уменьшать неравенство образовательных возможностей.

Бодрунов: Олег Николаевич, я думаю, что это очень важная на самом деле мысль. И мне представляется важным, что эти мысли исходят от вас как депутата Государственной Думы, которая стоит во главе законотворческого процесса, призванного поддержать разрешение этих важных для нашего общества проблем. Эти проблемы вызваны на данный момент, казалось бы, только пандемией. На самом деле — нет. Они вызваны технологическим прогрессом, они вызваны тем, что мы рано или поздно перейдем всё равно в новый технологический уклад, где дистанционные формы обучения и недистанционные будут сочетаться. И я надеюсь, страсти по дистанционному образованию, страхи какие-то, они, в общем-то, улягутся. Не хотелось бы демонизировать дистанционное образование, если мы разрешим те проблемы, о которых мы с вами сегодня говорим.

Смолин: Сергей Дмитриевич, я бы хотел продолжить и сказать больше. Действительно, не надо ничего демонизировать, не надо кричать «да здравствует» и не надо кричать «долой». Электронное обучение, вообще, интернет — это великое достижение и великая проблема. И наша задача не всё приветствовать или всё отвергать, а пройти, как когда-то предлагал наш выдающийся писатель-фантаст Иван Ефремов, по лезвию бритвы. В этой связи я выскажу мысль, которая, может быть, не всем понравится. Что касается высшего образования, к сожалению, Россия — единственная из стран Большой двадцатки, где до сих пор нет ни одного электронного университета. Почему? Потому что под видом борьбы с некачественным образованием у нас государственную аккредитацию не прошли университеты, которые позиционировали себя как электронные.

Почему плохо, что у нас нет электронных университетов? Мы проигрываем международную конкуренцию. Мы проигрываем, потому что наша молодежь активно тянется в зарубежные электронные университеты, а через них происходит массовая утечка умов из Российской Федерации. По оценкам Германа Грефа, наши потери от утечки человеческого капитала из страны превышают потери от утечки финансового капитала. А потери от утечки финансового капитала, если верить международным данным, порядка 2 триллионов долларов за послесоветское время.

Мы не можем закрыть интернет, как предлагают некоторые наши радикально настроенные родители. Хотя интернет, повторяю, содержит и великие возможности, и великие опасности. Значит, что мы должны делать? Мы должны создавать собственные конкурентоспособные электронные университеты. Надеюсь, что пандемия в этом отношении нас чему-нибудь научит.

Поэтому ни в коем случае не предлагая вытеснять живое высшее образование электронным обучением, мы должны открыть возможности для тех, кто хочет, получить его и в такой форме. Такова наша позиция.

Бодрунов: Олег Николаевич, сегодня мы говорим о том, что строим цифровую экономику, и цифровизация сегодня — один из главных трендов экономического и социального развития. Скажите, а как электронные уни- верситеты связаны с решением этой проблемы?

Смолин: Связаны самым прямым образом. Лидеры электронного обучения, создания электронных университетов — они же сплошь и рядом и лидеры по цифровой экономике. Южная Корея считается лидером электронного обучения. Там интернет для обучения используют 20% граждан. У нас до недавнего времени, до пандемии, — 3%. Вот вам другой пример. Экспорт товаров, связанных с информационно-коммуникационными технологиями, доля в мировом экспорте: Китай — 30%, Россия — 0,1%.

Поэтому, повторяю, мы не должны вытеснять живое образование электронными технологиями. Но мы должны, по крайней мере в высшем образовании, открыть возможность для получения образования и в такой форме, если мы хотим технологического прогресса.

Михаил Ершов: проблема длинных денег – основополагающая

Проблема наличия длинных денег в экономике стоит на экономической повестке дня России с начала 2000-х годов. Без них не будет роста экономики, именно они являются одним из главных стимулов для этого процесса. Как привлечь длинные деньги? Какие возможности есть у Банка России для решения этого вопроса?

По материалам программы «Дом “Э”» на телеканале ОТР от 24.10.2020 года

Михаил Владимирович Ершов,

член Президиума ВЭО России,
главный директор по финансовым исследованиям Института энергетики и финансов, профессор Финансового университета при Правительстве РФ, д.э.н.

Никита Иванович Масленников,

ведущий эксперт Центра политических технологий, руководитель направления «Финансы и экономика» Института современного развития

 

Сергей Дмитриевич Бодрунов,

президент ВЭО России,
президент Международного Союза экономистов, директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, д. э н., профессор

Бодрунов: Михаил Владимирович, центральные банки практически всех развитых стран ведут политику по эмиссии долгосрочных финансовых инструментов и ресурсов и в целом по расширению так называемых длинных денег в своих экономиках. Я знаю, вы полагаете, что нашему Банку России также следовало бы уделить внимание этому направлению, потому что воспроизводство длинных денег — это основа и инвестиций, и устойчивого развития. Мы сегодня поговорим об этом: почему, собственно говоря, без длинных денег не будет роста.

Итак, первый вопрос. «Нет длинных денег — нет роста». Так называлась ваша, ставшая известной, совместная статья с академиком Абелом Гезевичем Аганбегяном, опубликованная в известном деловом издании. Так почему без длинных денег не обойтись?

Ершов: Мы все прекрасно понимаем, что проблема длинных денег является основополагающей. И более того, мы также понимаем и помним, что эта проблема у нас в новой России находится, стоит на повестке дня с начала 2000-х годов. И более того, мы прекрасно, опять-таки, понимаем, что чем более предсказуемым и чем более системным для рынка будет финансовое состояние и в валютном плане, и в длинных ресурсах, тем более прогнозируемой будет их экономическая деятельность. Что надо иметь в виду? Вот мы — и бизнес, и регуляторы, и экономика в целом — немножко, мне кажется, скромничаем с точки зрения формирования длинных денег у себя. И, в общем, если бы мы пошли теми более активными, настойчивыми путями, которыми идут наши основные конкуренты, ведущие экономики мира, то я думаю, что проблема была бы у нас более эффективно решена. А возможностей, на самом деле, у наших регуляторов и у нашей экономики здесь достаточно много.

Вот давайте, например, посмотрим на валютную проблематику. В конце сентября 2020 года все у нас были обеспокоены новым витком обесценения рубля. Чем выше волатильность рубля, то есть движение вверх-вниз, вверх-вниз, чем сильнее тренд на обесценение национальной валюты, тем, конечно, будет меньше у длинных инвесторов желания с этим инструментом, с нашим рублем, работать. Потому что кто же будет вкладывать свои ресурсы в длинную в тот актив, который обесценивается? У наших регуляторов есть на то большие возможности в плане стабилизации ситуации на валютном рынке. Тем более что российский рубль является одной из самых обеспеченных валют по сравнению со многими вполне уважаемыми валютами других стран: и японской иеной, и швейцарским франком даже, и уж тем более — американским долларом, который совсем плохо себя с этой точки зрения чувствует.

Что это фактически означает? Что если бы наш регулятор хотел, он бы на валютном рынке установил тот диапазон колебаний и тот курс, который считает целесообразным. И, соответственно, волатильность тоже решается одномоментно очень легко. Если регулятор хотя бы говорит рынку, что он считает нецелесообразной повышенную волатильность, и в случае, если рынок будет себя вести иначе, то может на этот рынок так или иначе войти и хотя бы частично на рынке стабильность восстановить. Рынок всё это мгновенно уловит.

Если мы посмотрим на другие компоненты (они не менее, а, может быть, в чем-то столь же или даже более значимы) денежно-кредитной и бюджетной политики, то международное агентство Fitch сделало исследование, где рассмотрело большую группу достаточно сильных стран (там были и страны БРИКС, часть — Бразилия, Южная Африка, Индонезия, Индия и Россия) с точки зрения двух компонентов. По двум параметрам они рассмотрели, как эти страны себя ощущают в плане денежно-кредитной сферы, с одной стороны, и в плане бюджетной сферы, с другой стороны. И там, и там (и в бюджетных компонентах, и в денежно-кредитных компонентах) Россия на первом месте. То есть они сочли, что и в сфере денежно-кредитной, и в сфере бюджетной у нас, у России, самое лучшее положение по сравнению с этими странами с точки зрения возможности маневра и с точки зрения осуществления наших подходов и политики в сфере денежно-кредитной и в сфере бюджетной.

Поэтому, еще раз резюмируя коротко ответ на вопрос, что и в сфере валютной, и в сфере денежно-кредитной, и в сфере бюджетной у нас, у России, есть хорошие и пока еще мало используемые возможности с точки зрения того, чтобы обеспечить те механизмы, которые нам необходимы для обеспечения длинных инвестиций и длинных денег.

Бодрунов: Скажите, какие наиболее перспективные вы видите у нас механизмы? Может быть, их перечислить как-то, охарактеризовать?

Ершов: Совершенно верно. Это очень системный, фундаментальный вопрос, Сергей Дмитриевич. Если посмотреть на балансы трех центральных банков: американского, ФРС США, Банка Японии и нашего уважаемого Банка России с точки зрения того, каким образом эти национальные банки осуществляют эмиссию своей национальной валюты, то мы видим, что у двух самых мощных финансовых систем мира, у японской и американской, 90%, почти 95%, основы всей эмиссии составляют национальные государственные бумаги, длинные, как правило, бумаги своего Минфина.

Что это означает? Что, по сути, эти экономики, эти центральные банки осуществляют ту самую так называемую денежно-промышленную политику, которая все более и более устойчиво проводится в последние годы ведущими странами. Так называемая industrial policy, когда у вас не просто эмиссия, а там рынок разберется, а вот у вас эмиссии на ипотеку, а вот у вас эмиссия на малый бизнес, а вот у вас эмиссия на наукоемкие производства, а вот у вас эмиссия на региональные программы и так далее — то, что нужно национальной экономике.

И вот если у вас в балансе ФРС 90% с лишним занимают национальные целевые государственные бумаги, по преимуществу длинные (в США — до 30 лет, в Японии — до 40), это означает, что на эти цели, на цели эмиссии (на ипо- теку, на регионы, на космос, на все остальное) центральный банк дает экономике системный длинный ресурс. Сейчас (вот после пандемии и во время пандемии это особенно стало отчетливо проявляться) некоторые страны (например, Австрия, Бельгия) стали выпускать столетние облигации, облигации со сроком на 100 лет. Естественно, если экономика получает столетний ресурс от своего центрального банка, да еще и, ко всему прочему, целевой, ну конечно, с этим столетним ресурсом много что можно сделать. Причем у вас будет полное системное понимание, что деньги останутся в экономике столько, сколько нужно, потому что эта бумага держится на балансе центрального банка, он обратно деньги свои не оттягивает из экономики, то есть экономика получила столетий ресурс или тридцатилетний, как в США, — и так 30 лет эти деньги находятся там. Более того, были прецеденты, когда, например, срок бумаги истекал, и, по идее, нужно было деньги оттянуть назад, а деньги были экономике нужны по-прежнему.

Операция повторялась еще раз. Новая эмиссия, новый тридцатилетний ресурс попадает вновь — и всё, 30 плюс 30. Деньги превращались, по сути, в бессрочные. Ну конечно, если вот такие подходы самые зрелые финансовые системы устойчиво практикуют многие десятки лет, наверное, есть над чем подумать.

И здесь возникает вопрос: не этими ли подходами эти экономики обеспечивают себе мощь и свои лидирующие позиции в мировой финансовой системе? И параллельный вопрос: не связаны ли наши российские трудности и с нехваткой длинных денег, и с их дороговизной, с волатильностью валютного рынка и со всеми теми вещами, о которых мы с вами неоднократно говорили, с тем, что у нас в России подходы диаметрально противоположные тем, которые практикуются в этих наиболее зрелых и устойчивых финансовых системах мира? Что мешает нам сделать переход от той системы, которая делает нас не очень устойчивыми и не очень, что называется, прочно стоящими в этом смысле на ногах, к той системе, которая успешно и многие десятки лет практикуется ведущими экономиками мира?

Бодрунов: В качестве таких государственных механизмов эмиссии длинных денег можно использовать какие-то государственные инструменты, которые могут иметь длинный характер. Это, конечно, очень правильно с точки зрения того, что мы вбрасываем в экономику длинные деньги. Но очень важно также и понимать, что для государства это государственный долг, и поэтому есть разные мнения по этому вопросу. Кто-то считает, что таких долгов бояться не надо. Кто-то считает, что они могут нанести определенный ущерб нашей экономике. Я думаю, что здесь, как всегда, истина находится где-то в процессе исследования и применительно к обстоятельствам.

Я хотел бы, чтобы мы послушали мнение одного из наших экспертов — Никиты Ивановича Масленникова.

Масленников: Будет возрастать госдолг. Бесспорно, будет возрастать. За ближайшие годы, ну, скажем, в 2019 году это 12,7% ВВП, а в 2023-м это будет уже порядка 21%. Но давайте сравним. Соединенные Штаты Америки этот финансовый год закончат с госдолгом 104% валового внутреннего продукта страны, у Китая — около 70%. У многих других стран тоже где-то, у развитых экономик, между 60 и 80%. Поэтому мы по этому показателю в одной из самых лучших, на самом деле, в одной из самых защищенных позиций в экономическом мире.

Есть и другая точка зрения: давайте занимать как можно больше. Но занимать мы у кого будем? У своей собственной экономики, у своих субъектов? Иногда это просто необходимо, как в 2020 году случилось: и сделали, сманеврировали удачно, ослабили цену падения рубля. Стоило бы поэтапно, спокойно снижать дефицит бюджета до приемлемого уровня. То, что получается по этому году, — это еще где-то 4,4% ВВП, это не здорово. Но без такого дефицита мы бы не смогли профинансировать антикризисные меры. На них уже потрачено в настоящее время порядка 4 триллионов рублей, а это 3,9% валового внутреннего продукта России. Вот если бы мы не потратили эти деньги и, стало быть, не получили бы такой дефицит, то спад нашей экономики в этом году был бы глубже как минимум на 2 процентных пункта. Вот если у нас сейчас прогнозируются 3,9%, то было бы больше 6%. Поэтому в данном случае дефицит оправдан, потому что это необходимо.

Другое дело, что нам нужно сокращать дефицит. На 2021 год есть предложения о снижении дефицита до 2,4% ВВП, а в 2022 году — уже до 1%. Но крайне важен бюджетный стимул для этого, который как раз в 2021 году и особенно в 2022-м будет затухать. Но это не слишком страшно, потому что если дефицит будет, скажем, те же самые 2%, но если мы получаем гарантированно 3 и более процентов экономического роста за счет этого, то это, в общем, вполне удачная тогда композиция, можно считать ее успехом.

Бодрунов: Возвращаемся к вопросу о длинных деньгах с точки зрения их использования. Вот мы говорим, что эко- номика без длинных денег будет страдать. Это уже установленный, понятный, достаточно объективный фактор развития экономики. Но все-таки, знаете, деньги используются по-разному. Могут использоваться в целях, которые неважны с точки зрения развития. Могут использоваться не очень эффективно с точки зрения того, в какие сроки, когда и куда инвестировать, и много чего еще бывает в ситуации, когда мы получаем какие-то деньги, ресурсы, а проектов под это дело особых нет и так далее, и тому подобное. То есть все зависит от многих-многих факторов. Как сегодня вы понимаете перспективу? Допустим, сейчас принят план развития экономики, есть цели национального развития. С точки зрения выполнения этих задач как эффективно использовать длинные деньги?

Ершов: В статье, о которой вы упомянули, с Абелом Гезевичем мы пишем и о наукоемких производствах, и об инвестициях в человеческий капитал, потому что мы прекрасно понимаем, что люди — это самое главное, особенно сейчас, когда мы в условиях пандемии почувствовали, что если люди будут себя чувствовать плохо, то и вся экономика будет тем более себя чувствовать плохо. Поэтому инвестиции и в экономику знаний, и в здравоохранение, и экономика образования — всё требует длинных устойчивых ресурсов.

Более того, тут возникает двойной фактор. Во-первых, у нас у всех, как у населения, возникает большая и большая уверенность в завтрашнем дне, и мы начинаем уже более активно участвовать в экономической жизни своей страны, своей экономики. Повышается наш спрос, которого сейчас, к сожалению, мало. Проблема отсутствия спроса — проблема тоже довольно долгая, последние пять-шесть лет у нас в России. А так мы будем чувствовать, что мы все-таки уже становимся более активными участниками, первое. И второе — повышается наша удовлетворенность тем, что происходит, то есть повышается фактор социальной стабильности. Мы ощущаем себя более комфортно в этой системе координат.

А что касается самих технологий движения средств, чтобы они не были растрачены бесцельно или не были украдены, наверное, здесь, конечно, уже есть отшлифованные, так или иначе отработанные механизмы, технологии движения ресурсов через казначейство, через спецсчета, через спецбанки, которые на этом уже как бы не первый год функционируют.

Бодрунов: Для того чтобы деньги не ушли, условно говоря, куда-то в теневой сектор.

Ершов: Или использованы не по назначению, напри- мер, на валютный рынок, где будет опять все это дело рас- шатываться, и все будет дестабилизироваться; то, о чем мы говорили в начале разговора. Совершенно верно. То есть все-таки должен быть обеспечен целевой характер движе- ния и использования средств.

Бодрунов: Мы с вами наблюдаем очень важный эффект, важный момент. Дело в том, что сама по себе эмиссия длинных денег, их использование и так далее панацеей не являются, если это сделано в отрыве от тех структурных преобразований, от тех вещей, которые необходимы для развития экономики в других ее элементах и частях.

В частности, только что вы сказали о спросе. Ну хорошо, замечательно, что спрос действительно поддерживает развитие экономики и экономический рост. И понятно, вы четко пояснили, в чем здесь роль длинных денег, как это может быть связано с этим фактором. А есть ли еще какие- то дополнительные механизмы экономического роста, которые так или иначе упираются в длинные деньги? Потому что длинные деньги — это как бы длинная жизнь.

Ершов: Нужно иметь в виду комплекс мер. Это и процентные ставки, и всякие спецмеханизмы, и спецпрограммы, и всё то, что, в общем, мы неоднократно говорили и говорим.

Но здесь я еще раз хочу подчеркнуть вот какое обстоятельство. Важна общая финансовая стабильность. И в качестве иллюстрации, конечно, здесь рынку важно понимать с точки зрения работы с длинными деньгами, насколько стабильны перспективы этой среды, этого рынка.

Я напомню (опять, скорее, в контексте валютной проблематики) один интересный эпизод. Он печальный, к сожалению, но все-таки с точки зрения финансового регулирования интересен тем, как восстанавливается финансовая стабильность. Когда были события, связанные с башнями-близнецами в Соединенных Штатах, — чудовищная катастрофа, американский рынок, естественно, закрылся. Но потом, когда он открылся, то объем рефинансирования, которое ФРС предоставила своей банковской системе, в первый же день работы рынка превысил обычные объемы более чем в 200 раз. То есть за один день сразу ФРС увеличила рефинансирование для своих американских банков в двести с лишним раз, за один день по сравнению с обычным объемом, который был до этой катастрофы, до этого кризиса. Плюс ставки были опущены вниз резко, плюс спецликвидность была тоже введена. И рынок через несколько неделю, две, три уже потихонечку стал от этого шока оправляться и стал восстанавливаться.

Это я к чему говорю? Что вот такие специальные меры по восстановлению стабильности на рынке могут, даже в таких шоковых ситуациях, добавить рынку стабильности и устойчивости. И в условиях вашего вопроса о длинных деньгах это тем более важно. И когда эта длинная перспектива не будет нарушаться короткими эпизодами провалов, вверх-вниз, вверх-вниз, которые мы наблюдали в последние в том числе сентябрьские, в 2020 году, дни на рынке, которые, конечно, подрывают доверие и к валюте, и к финансовой системе, и вообще ко всем процессам инвестирования.

Именно поэтому регулятору очень важно показывать свое внимательное присутствие на рынке. И когда регулятор с рынка уходит, пускает все как бы якобы на самотек, естественно, рынок теряет систему ориентации. Это все равно что если бы врач сказал больному: «Знаешь, ты там на собственные силы опирайся. Я как бы буду находиться рядом, но помогать тебе пока не буду. Тебе важно самому дисциплину самовыздоровления иметь». Но вообще, по идее, на то врач и есть, чтобы помогать больному, и на то и регулятор есть, чтобы помогать рынку в случае, когда рынок чувствует себя плохо, то есть рынок заболел — и регулятор должен рынку помочь. Рынок тоже такой же, по сути, почти живой элемент и живой механизм, поэтому с ним нужно тоже обращаться, давая ему устойчивость в понимании того, как все это есть.

Тем более в случае с длинными деньгами, которые действительно такие. Еще раз: длинные деньги — в чем их специфика, длинные, такие вот системные проблемы? Ведь тут репутация, устойчивость. Вы репутацию долго зарабатываете и очень быстро можете ее разрушить. Поэтому вам нужно, как регулятору, как всем участникам, вести себя очень последовательно, не меняя радикально свои подходы по сравнению с теми, которые были раньше, чтобы все понимали, что как вот было — так оно и будет. Чем больше будет такая перспектива устойчивости и движения в обозначенном направлении с учетом всех инструментов (бюджетных, процентных, денежно-кредитных, валютных), которые у регулятора есть, а у него их в изобилии, тем лучше рынок будет себя чувствовать.

Поэтому здесь просто нужно немножко поменять, я бы считал, идеологию этого настроя рынку. Тем более, повторяю еще раз, что у нас, у России, есть все необходимые ресурсы и все необходимые возможности, чтобы на рынке установить благоприятную, комфортную среду для всех участников. И когда мы эти возможности имеем, но почему-то ими очень робко пользуемся или не пользуемся вообще, это вызывает скорее недоумение. И поэтому я считаю, что все те задачи, которые перед нами сейчас стоят, а они становятся все более и более актуальными, более и более острыми, и после пандемии, я думаю, будут только возрастать их объем и актуальность, и все те, которые перед нами стоят и которые перед нами ставятся руководством страны, президентом во всех наших системных документах, — мы вполне можем их решить, но только это потребует неких более активных, более сфокусированных подходов и у участников рынка, и у регуляторов, и у всех нас.

Бодрунов: Я считаю, что из всего того перечня мер, которые вы назвали, мне хотелось бы подчеркнуть две очень важных вещи.

Первое — это инвестиционный процесс, менее экономический, чем психологический. Почему? Потому что инвестор всегда принимает решение на длинную, как правило, перспективу. Инвестиции, особенно в крупные инфраструктурные проекты, о чем сегодня мы, в общем-то, говорим, — для нашей экономики самое важное. Это круп- ные проекты в сфере промышленности, индустрии, особенно сложных областей и сфер индустрии. Это длинные проекты. И рассчитывать на то, что инвестиции вернутся, что будет соответствующая рентабельность, можно только в условиях более-менее приличной стабильности, меньшей волатильности рынков, в том числе финансовых рынков, и так далее и тому подобное. Потому что с финансовых рынков получаются финансовые ресурсы, ну и прочее, прочее. Поэтому, конечно, длинные деньги придают устойчивость экономике и надежность инфекционного процесса, что, собственно говоря, и есть один из важнейших толчков развития экономики. Об этом говорит постоянный участник наших дискуссий академик Аганбегян, о котором мы сегодня говорили. И это было подчеркнуто на Московском академическом экономическом форуме в 2020 году в мае месяце, и это было подчеркнуто неоднократно на наших сессиях ВЭО. И я считаю, что это абсолютно правильное наблюдение и правильная закономерность, которую необходимо обязательно учитывать в разработке мер по развитию нашей экономики. Очень важна сама по себе устойчивость не только для инвестиционного процесса, но и для того, чтобы субъектам экономической деятельности принимать правильные решения, ориентируясь на те устоявшиеся, или установленное, или какие-то более-менее стабильные правила и нормы, которые есть в экономике. А она, опять же, может быть стабильной и устойчивой, только если в ней есть длинные какие-то некие, условно говоря, столпы, на которых она стоит.

И вот в этом плане, конечно, Центральный банк выполняет определенную функцию такого надзирателя поведения на этом рынке и поддержки этого рынка. И, конечно, мы считаем, что движение в эту сторону у нас идет, и зависит это не только, конечно, от Центрального банка, зависит и от решений правительства, от того плана мер, который сегодня реализуется в стране. Ну и зависит от того, как мы будем себя чувствовать в мировой экономике.

Альберт Бахтизин: депопуляционный тренд в России можно переломить

Альберт Бахтизин,

Директор Центрального экономико-математического института Российской академии наук (ЦЭМИ РАН), член-корреспондент РАН

2020-й год во многом был определен пандемией со всеми вытекающими последствиями. Это и разрыв глобальных производственных цепочек, и рост неравенства. За последний год число долларовых миллиардеров США увеличилось на 50 человек, и их состояние приросло на 40%. Но, тем не менее, этот год послужил толчком для цифровой трансформации. По оценкам IDC, к 2025 г. прогнозируется, что 75% предприятий будут использовать цифровые платформы в своей текущей деятельности.

Динамика впечатляет. Сейчас по широкому определению масштаб «цифровой экономики» это уже более 15% ВВП. И тут два явных лидера как по расходам на информационно-коммуникационные технологии, так и по развитию интернета вещей, по развитию поисковых систем, социальных сетей, онлайн-торговли, платежных систем. Тут, конечно, два явных лидера – это США и Китай.

Вместе с этим практически экспоненциально растет интернет-трафик. За последние 20 лет он вырос в полторы тысячи раз и на данный момент представляет 150 терабайт в секунду, хотя в 2002 году это было 100 гигабайт. Также растет трафик облачных сервисов. И в ближайшие 10 лет, по прогнозам конференции ООН, более 80 млрд устройств будут общаться друг с другом без участия человека, то есть это полноценный интернет вещей.

Стартует очередная встреча рабочей группы стран БРИКС по высокопроизводительным вычислениям, куда со стороны России входит МГУ и наш институт. Но опять мы топчемся на месте, уже пятый год подряд. Другие страны начинают презентацию своих производительных систем с тем, что у них прирост. У нас, к сожалению, прироста нет. И тут видно, что наши самые мощные системы «Ломоносов» и «Кристофари» Сбербанка – это 6 петафлоп. Что касается других стран, то видно, что тут опять два явных лидера, у них сотни систем, которые входят в топ 500. И в 2020 году все говорили про суперкомпьютер Фугаку от Японии. В конце этого года будет введен в эксплуатацию компьютер Люмиа от Финляндии, это уже больше половины экзафлоп, и сейчас идет гонка, кто первый выйдет на мировой рынок с вычислительным экзафлопом. Предполагается, что это будет Китай, разгонит свой млечный путь до экзафлопного уровня.

Поэтому не случайно, что Россия, к сожалению, находится на 43-м месте по индексу цифровой конкурентоспособности, которая определяется и знаниями, и технологиями, и возможность развития этого рода систем. Но барьерами, которые тормозят эти процессы, чаще всего называется недостаток финансирования, недостаток компетенций, консервативность приятия новых технологий и угроза информационной безопасности.

Если говорить про угрозы как таковые, то сошлюсь на оценки данных Всемирного экономического форума, проведенного в 2021 г., какие угрозы в ближайшее время будут наиболее серьезными. Это по оценкам как экспертов форума, так и представителей бизнеса, домашних хозяйств, в общем очень широкого круга людей. В первые очередь называют инфекционные заболевания по понятной причине и рост неравенства. Вот это основные факторы, которые называются и в течение ближайших двух лет будут определять риски. И данные МВФ. Чаще используется индекс геополитических рисков и индекс неопределенной глобальной экономической политики. И тот, и другой индексы – они очень волатильны, и поэтому в таком пространстве, мы для себя сделали вывод, что прогнозировать становится все труднее.

Поэтому далее перехожу к результатам, которые мы получили совместно с коллегами из Федеральной службы охраны. Мы в течение последних 2–3 лет разрабатываем более комплексные индексы, которые обозначены как индекс национальной силы и индекс национальной безопасности для всех 193-х стран-членов ООН. Они являются композитными, то есть меньше подвержены волатильности, и включают в себя множество показателей, которые можно представить в виде 6 тематических блоков: ресурсы, население, труд, экономический показатель, вооруженные силы, наука, инновации. Если по индексу национальной силы, наша страна на 4 месте. По сути, это потенциал нашей страны. Если по индексу национальной безопасности, это уже нормированный на душу населения показатель национальной силы, но немножко скорректированный, их тут больше используется – это 12-е место, то есть мы не входим в первую десятку, хотя до введения санкций, примерно 2010 год, мы были на 10 месте. Текущая геополитическая обстановка определяется двумя полюсами. Две страны, которые забирают на себя более 30% совокупного потенциала всего мира – это США и Китай. А 15 стран-лидеров по национальной силе – это 66%.

Далее я перехожу к данным, которые мы посчитали совместно с консорциумом, куда входит национальный суперкомпьютерный центр Китая, ряд софтверных компаний из Китая. Мы вместе с ними разработали межстрановую модель, которая позволяет оценивать различные последствия различных реализаций рисков, которые возникают в глобальном пространстве, и просчитали два сценария.

Первый сценарий, мы называли его «регионализация», то есть исходя из текущих тенденций по реорганизации товарных рынков, по переносу производственных мощностей из Китая в США и в страны Вьетнам, Малайзию и так далее, по увеличению доли нашей страны на рынках АТР, мы посмотрели, к чему это приведет к 2025 г. именно с позиции увеличения обобщенных интегральных индексов. Основные выводы. Текущая геополитическая ситуация сохраняет конфигурацию двух стран, которые будут бороться за глобальное превосходство – это США и Китай. При этом сохраняются полюса, которые потенциально могут быть новыми точками концентрации силы – это Индия, Россия и Германия. В целом же эта регионализация и разрыв глобальных производственных цепочек, в принципе, не особо чувствителен для региональных игроков. Это принципиальный вывод.

И второй сценарий – это продолжение пандемии. Тут видно на графике: прошла первая волна, заканчивается пик второй, и предположительно будет третья. И мы просчитали так, что несколько последующий лет будут определяться снижением туристического потока и смежных с ним областей. В наложении к предыдущему сценарию к чему это приведет? Выводы такие, что по-прежнему будут два основных игрока, и будет определяться дальнейшая повестка представленными данными, на что это повлияет в краткосрочном периоде.

Тут еще такой принципиальный момент: в процессе расчета этих индексов мы посчитали факторные нагрузки, которые определяют комплексные показатели национальной силы и национальной безопасности. Национальную силу во многом определяют экономические показатели и показатели, связанные с вооруженными силами. Национальную безопасность определяют показатели, связанные с уровнем жизни, финансовые показатели и показатели, связанные с развитием науки (про это коллеги уже много говорили).

И дальше хотел кратко пробежаться по диапазону значений внутри кластера, куда входит наша страна, выход за который создает угрозу для национальной безопасности нашей страны. С ресурсами у нас, понятно, все в порядке. Дальше начинается проблема, связанная с показателями населения – это ожидаемая продолжительность жизни, это показатели, связанные со сверхсмертностью (мы это наблюдаем), это показатели, связанные с убийствами, с ДТП, и показатели, связанные (про это очень много говорили коллеги) с финансами, то есть это денежная масса, это индекс потребительских цен, несмотря на таргетирование со стороны Центрального банка. Все это создает угрозу для национальной безопасности нашей страны. И, естественно, показатели, связанные с развитием научной составляющей.

Далее я хотел коснуться расчетов, которые мы произвели с использованием нашего инструментария, который мы разрабатывали у нас в институте уже не один год – это модель, которая позволяет проводить расчеты влияния сектора НИОКР мультипликативно на всю остальную часть экономики страны. И прогнали, насколько реализация национального проекта «Наука», который, к сожалению, и в том числе на этой трибуне уже говорилось, что не будет реализован хотя бы по увеличению доли исследований; к сожалению, они сокращаются. Но хотя бы посмотреть, к чему это потенциально может привести. Увеличение затрат на исследования с точки зрения других показателей. Здесь представлены внутренние затраты, которые, к сожалению, достаточно маленькие, это 1% от ВВП, в то время как у лидеров это более 4 %. Мы использовали, с моей точки зрения, уникальный, инструментальный, разработанный под руководством академика Макарова, который как раз учитывает эффект от сектора НИОКР. И результаты показывают, что в краткосрочном периоде нет, но в среднесрочном периоде инвестиционная подкачка НИОКР, конечно, выводит страну и смежные с ней отрасли на принципиально другой уровень.

И далее хотел поделиться опытом по разработке демографической агентоориентированной модели, которую мы сделали совместно с коллегами из администрации Президента. Это была по-своему уникальная работа не только в практическом плане, но еще и в научно-поисковом, потому что, как правило, для прогноза демографии используют метод передвижки возрастов и достаточно примитивные модели. Мы в свою очередь решили построить модели, охватывающие социум на индивидуальном уровне, и посмотреть, какие возможности есть для переломления текущей очень негативной тенденции, связанной с депопуляцией, насколько достижимы цели, обозначенные в «Едином плане по достижению национальных целей Российской Федерации на период до 2030 г.»

Видно, что все прогнозы, которые получены в пользу нашей модели, показывают, что при текущей конфигурации переломить депопуляционный тренд, к сожалению, не будет возможно, но мы проиграли различные сценарии по финансовому стимулированию, с одной стороны, на уровне отдельных индивидуумов, с тем, чтобы посмотреть, возможно ли в принципе переложить эту тенденцию пускай не в краткосрочном, но в среднесрочном периоде. И прогнали варианты по изменению мотивационных установок на уровне отдельных индивидуумов, чтобы посмотреть, насколько, в принципе, возможно изменить эту, к сожалению, сложившуюся ситуацию. Но принципиальный вывод, что в среднесрочном периоде это вполне возможно, и оценки показывают, что этот тренд можно переломить за счет, во-первых, увеличения финансирования соответствующей программой и за счет изменения ценных установок, расселения населения.

По материалам пленарного заседания МАЭФ-2021 на тему: «Глобальная трансформация современного обществаи национальные цели развития России»

 

1...767778...181Страница 77 из 181
© Журнал "Вольная экономика", Общероссийская общественная организация "Вольное экономическое общество России"