По итогам экспертных мероприятий ВЭО России, в том числе научного форума «Стратегия для России», сформирован доклад, содержащий предложения экспертов ВЭО России по восстановлению экономики. Журнал «Вольная экономика» поговорил с авторами доклада Абелом Аганбегяном, Александром Шировым и Борисом Порфирьевым и выяснил, каким образом можно преодолеть текущий кризис, и какую одну из самых сложных задач необходимо решить одновременно с восстановлением экономики.
Борис Николаевич Порфирьев,
академик РАН, доктор экономических наук, профессор, научный руководитель Института народнохозяйственного прогнозирования РАН
– Социально-экономическое прогнозирование в эпоху пандемии – дело не очень благодарное в связи с серьезным влиянием форс-мажорных обстоятельств на прогнозные показатели. А какие вообще можно выделить нюансы такого прогнозирования и есть ли методики оценки их влияния?
– Строго говоря, пандемия как таковая социально-экономическому прогнозу не помеха. Если мы ведем речь о долгосрочном прогнозе, то он опирается на достаточно устойчивые тренды. Если же мы имеем в виду среднесрочный прогноз, то в нем необходимо учитывать и определенные риски развития, которые могут быть неожиданными.
– Какие, например?
– Простейший пример – так называемые «черные лебеди». С одной стороны, конечно, мы их не учтем, но та же самая пандемия, например, «черным лебедем» не является. Если мы с вами посмотрим ежегодные доклады ВОЗ, то она еще с 2008 года предупреждала, что нечто подобное может быть И призывала, в частности, увеличить инвестиции на здравоохранение.
Понятно, почему – есть долгосрочный тренд, который заключается в том, что и процессы экономического роста, и урбанизация влекут за собой рост давления человека на окружающую среду
и вмешательство в существование естественных эко-систем. А это меняет среду обитания человека. И тот же коронавирус, это феномен пересечения экологического и социального.
– Что конкретно привнесла пандемия в социально-экономический прогноз?
– Мощнейшую неопределенность, прежде всего. Во-первых, связанную с масштабом заболеваемости и смертности. Та статистика, которая публикуется, довольно честная, с одной стороны. Но есть данные оперативного штаба, например, а есть данные Росстата, при этом первые учитывают факт наличия коронавируса как таковой, а вторые – вклад корона- вирусного фактора в, к сожалению, летальном исходе.
Вопрос-то заключается в том, что если мы посмотрим данные обследований по миру, то число подтвержденных случаев в разы, а то и в десятки раз выше, чем сообщается постфактум. По России, если, правда, брать с поправкой на статистику Росстата, эти данные в 12 раз выше, в Индии – в 200 раз, в США – в 7 раз, в Швеции – в 17 раз. Что касается смертности, то разночтения тоже есть.
– И о чем такой разброс говорит?
– О том, что очень сложно прогнозировать кривые заболеваемости и смертности.
– Получается, что адекватного экономического прогноза с учетом таких «пандемийных» факторов выстроить нельзя?
– Есть еще момент, связанный с вакцинацией. С одной стороны вакцины были мгновенно разработаны, темпы разработки во всем мире превысили те, к которым мы привыкли, раза в четыре. Но распространение… По имеющимся данным, полностью удастся удовлетворить потребность в вакцине по наименее, прошу прощения за формулировку, развитым странам, к 2024 году. Та же Индия, например, закроет потребности к 2023 году, Россия, считается, к концу 2021 года.
Это, понимаете, тоже вносит неопределенность в прогноз. Ведь если есть вакцина, то мы можем открывать производство, наращивать динамику роста экономики. А если нет? Если взять общий показатель ВВП, то прогнозы, которые делались на разных уровнях развития пандемии, различались на проценты!
– Например?
– По мировому ВВП, разница в сценариях достигает 3-4 процентов, если брать за прогнозную точку 2023 год и оценивать различия между негативным и позитивным сценарием. По данным МВФ, допустим, разница меньше, в несколько процентных пунктов, но это тоже весьма ощутимо.
– И что получается в итоге?
– Что касается прогнозирования в эпоху пандемии, то нужно смотреть общий вектор экономической динамики. Потому что не надо забывать, что пандемия не только порождает отрицательную динамику, но создает спрос на продукцию целого ряда секторов, которые вносят позитивный вклад в динамику экономического роста. Финансовый сектор в России, например, на 7 процентов вырос. Прогнозы должны быть, и они будут. Пандемия также подлежит моделированию и эти модели можно встроить в расчеты.
– В докладе с предложениями экспертов ВЭО по восстановлению экономики говорится, что крайне важно повышение уровня и качества жизни народов России. Какими конкретно должны быть эти уровень и качество?
– С одной стороны, уровень жизни, это показатель объективно оцениваемый. Мы можем использовать набор показателей, которые прежде всего увязаны с располагаемыми доходами населения. Ясно, что если говорить об уровне жизни, то мы будем ориентироваться, допустим, на страны Европы. Второй важнейший момент – рост уровня жизни. Людям очень важно почувствовать, что их уровень жизни растет. Скажем, уровень жизни в Китае пока остается ниже, чем в России, но за последние годы люди увидели, что их уровень жизни вырос и это чрезвычайно важно.
– С уровнем, получается, более-менее понятно. А что с качеством?
– Здесь все гораздо интереснее. Есть одна сторона, что качество жизни это, прежде всего, здоровье. Вторая сторона – набор услуг, которые человек полу- чает и которые удовлетворяют его ожидания. Это касается образования, рекреации, культурного досуга. И исключительную роль здесь играют уже субъективные оценки. То, что устраивает гражданина США, допустим, в России может восприниматься совершенно по-другому в силу разного менталитета и ценностей. А вот когда начинаются подробности, все становится гораздо интереснее.
– Дьявол в мелочах?
– Да, вы абсолютно правы. Очень принципиально оценивать уровень и качество жизни по субъективным оценкам удовлетворенности людей качественными характеристиками. Да, можно «условно» взять здоровье, можно использовать показатели минздрава РФ и ВОЗ, но качество – все-таки субъективная категория. Вы можете, опираясь на цифры, сказать человеку, что система здравоохранения отвечает нормам, а он, этот конкретный человек, сталкивается с другой ситуацией и не будет удовлетворен. Динамика, как и с уровнем жизни, в этом случае тоже имеет принципиальную роль. Человек должен чувствовать, что качество его жизни меняется.
– Получается, что качество жизни — наиболее субъективное понятие, а уровень уже относительно объективен?
– В экстремуме это, как говорят математики, действительно так. Но в целом да, качество жизни — наиболее субъективная сторона вопроса, но коллективно субъективная, то, что называется социологическим феноменом. А уровень — да, это более объективистский показатель.
Но в конечном счете измерение уровня жизни нужно для того, чтобы можно было оценить качество жизни. И президент России тоже говорит о том, что, конечно, хорошо, когда у вас показатели растут и цифры позитивные, но вы сделайте так, чтобы мне люди-то не жаловались! И это — правильный подход.
Широв Александр Александрович,
директор Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, член-корреспондент РАН, доктор экономических наук
– Когда мы говорим о росте доходов населения, насколько быстро реализуемы те меры, которые озвучены в предложениях экспертов ВЭО России по восстановлению экономики?
– Что, во-первых, нужно понимать, что это меры не радикальные. На самом деле, в той или иной степени они прорабатывались правительством и в прошлом году, и сейчас дискуссия ведется.
Что касается введения таких мер, то это можно сделать, с одной стороны, быстро, а с другой, понятно, что у нас есть определенная логика бюджетного процесса, которая, по-хорошему, позволяет их реализовать за пределами 2021 года. Но при определенных условиях это можно сделать и раньше, так как тот объем средств, который требуется, например, на увеличение пособий по безработице и минимального уровня оплаты труда, в том числе в бюджетной сфере, это, с одной стороны, сотни миллиардов рублей, но с другой — не критически важная сумма. Более сложная история с повышением пенсий, так как там суммы более значительные, но и такой ресурс есть. Надо понимать, что, когда мы тратим таким образом деньги, мы их не выбрасываем, от них будет некий экономический эффект. Во-первых, он приведет к росту спроса. И, как мы видели по прошлому году, такого рода суммы во многом ушли на продукты питания, на фармацевтику и на ремонты, погашение долгов, то есть люди потратились совершенно рационально.
В результате это все приведет к инвестициям бизнеса, потому что он понимает, что нужно инвестировать тогда, когда есть спрос на его продукцию.
– Получается, что качество жизни — наиболее субъективное понятие, а уровень уже относительно объективен?
– Если говорить в логике тех, кто озвучивает такие опасения, то существует такой термин — разрыв выпуска. Он означает то увеличение производства, которое мы можем себе позволить без значимого влияния на динамику цен. Когда у вас рост производства не сопровождается возникновением избыточного спроса и не приводит к полной загрузке мощностей. Ведь рост цен и начинается тогда, когда производить уже «некуда». Сейчас понятно, что этих свободных мощностей выше крыши, потому что спрос упал по всем направлениям.
В прошлом году, кстати, федеральный бюджет увеличил свои расходы по сравнению с 2019 годом на 26,6 процента. Это колоссальный рост, но нарушение финансовой стабильности разве произошло? Нет! Вся ценовая драма, которая в том числе обсуждалась и у президента, связана не с нашими внутренними проблемами, а с тем, что происходило на внешних рынках, плюс то, что у нас возникает внутри страны в связи с курсообразованием. Процентов восемьдесят влияния на цены — извне. При этом резервы у нас такие, какие и были, а инфляция — в приемлемых рамках.
– Вот как раз по поводу резервов! Минфин России, стоит признать, достаточно тяжело расстается с деньгами, предпочитая аккумулировать их в фондах типа ФНБ. Что требуется, помимо политической воли, для того чтобы наконец «распечатать кубышку»?
– Некоторый сдвиг в идеологии в этом направлении уже произошел. В прошлом году дефицит бюджета был профинансирован преимущественно за счет внутренних заимствований у отечественных банков. Это было разумно, так как дало возможность сохранить те самые резервы и развить внутренний финансовый рынок (чем больше мы выпускаем облигаций, тем этот рынок шире — и это хорошо).
С другой стороны, и тут как раз про идеологию, такое финансирование текущего дефицита означает, что мы пришли к моменту, когда делим расходы на текущий бюджет, который финансируется за счет текущих доходов и заимствований и на бюджет развития, который финансируется из ФНБ. И вся дискуссия сейчас разворачивается как раз по поводу того, а что, собственно, мы из ФНБ будем финансировать?
Логично, конечно, финансировать такие расходы, которые ведут к росту потенциала экономики в среднесрочной перспективе. Это крупные инвестпроекты. Можно было бы часть средств использовать для возвращения наших социальных долгов, но я думаю, что в приоритете будут именно крупные проекты.
И это правильно, так как доходы ФНБ — нерегулярные и зависят от конъюнктуры на мировых рынках. И тратить их, соответственно, нужно на нерегулярные расходы.
– Во сколько оценивается максимально необходимая сумма? Можно ли уже говорить о том, что она «принесет» отечественной экономике больше?
– Норма накоплений — это отношение, по сути, инвестиций к валовому внутреннему продукту, находится на уровне 21 процента в течение очень длительного промежутка времени. Для того чтобы перейти к более-менее устойчивому росту, она должна быть минимум 24–25 процентов. Исходим из того, что ВВП у нас около 100 триллионов рублей, и 3–4 процентных пункта — это как раз то, что мы должны нарастить в инвестициях.
Но мы же понимаем, что у нас инвестиции в основном за счет государственных ресурсов, при- мерно 20 процентов! Соответственно — 20 процентов от 3–4 триллионов: подсчитайте, сколько должно вложить государство, а остальное вложит бизнес. Суммы-то небольшие, в районе 1 триллиона рублей в год и даже меньше.
– И когда эта сумма принесет отечественной экономике дивиденды?
– Средний инвестиционный цикл у нас сейчас чуть больше трех лет. Если это государство, то мы имеем дело с крупными проектами, понятно, что он растягивается до 3–5 лет. Но ведь инвестиции приносят доход и когда они работают, так как возникает спрос на машины, оборудование, строительные работы.
– А сколько принесет вложенный 1 триллион рублей на таком временном горизонте?
– Государственные инвестиции у нас, например, идут в развитие инфраструктуры. Сама эта деятельность уже приносит 2 рубля дохода на вложенный 1 рубль. Кроме того, тот рубль, который вложен, тащит за собой инвестиции бизнеса в пропорции 1:4 или даже 1:7. И эти дополнительные 3–4 рубля продуцируют еще по два дополнительных рубля каждый. То есть в результате получается довольно существенный инвестиционный мультипликатор. По сути, как большой и сложный автомобиль, который, допустим, медленно разгоняется, но если он поехал, его уже трудно остановить. Главная проблема в том, как запустить этот инвестиционный цикл.
– А кто еще должен запустить его кроме государства?
– А больше действительно некому, в этом вся история и состоит! То, что государство инициирует свои- ми инвестициями, порождая спрос со стороны бизнеса, должно сопровождаться импульсом со стороны экономики. Бизнес должен видеть, что в экономике есть спрос на его продукцию.
Абел Гезевич Аганбегян,
академик РАН, доктор экономических наук, профессор
– Реформа собственности, финансовой системы, налоговая реформа, реформа управления в регионах, возвращение к пятилетнему планированию — какие из этих видов реформ наиболее легко начать оперативно реализовывать?
– Прежде всего, в период кризиса я бы вообще не проводил никаких реформ. Повышение пенсий, пособий по безработице, зарплат — это не реформы, это восстановление потерянного уровня жизни, который был у нас в 2012 году. С того времени, кстати, реальные располагаемые доходы населения снизились к 2021 году почти на 15 процентов.
Чтобы на те же 15 процентов поднять доходы, недостаточно просто увеличить зарплаты или пособия. Необходимы «всероссийские меры», такие, например, как реорганизация долгов — сегодня в среднем на выплаты по кредитам тратится до 30 процентов зарплаты. Тем более, что банковская сфера, например, в кризис заработала больше всех.
– Получается, что все эти реформы должны быть начаты только тогда, когда восстановится как минимум покупательная способность населения?
– Не только восстановится! Реформы нужно начинать тогда, когда начнется значимый экономический рост. На 3–4 процента в год — минимум. Последний раз такие темпы наблюдались с 2010 по 2012 год.
– Каким образом можно его обеспечить?
– Прежде всего, от чего зависит экономический рост? Всего есть несколько драйверов. Главный — инвестиции в основной капитал. Если вы хотите под- няться, вам нужно начать массовое технологическое перевооружение базовых отраслей. В первую очередь машиностроения. В 2019 году все инвестиции такого рода составили 18 триллионов рублей, кстати.
Второй драйвер — рост экономики знаний. Потому что, если вы смените технологии, то вам нужны будут люди, которые будут владеть этими технологиями, управлять ими. И такие кадры необходимо готовить, формируя качество человеческого капитала через экономику знаний, через НИОКР, экономику образования, информационно-коммуникационные технологии. Что касается вложений в экономику знаний, то необходимый объем оценивается в 14–15 триллионов рублей на горизонте трех лет.
Нам нужно перейти к форсированному росту по этим двум направлениям!
– А сколько лет понадобится российской экономике для того, чтобы вернуться к таким темпам роста?
– Я думаю, что 2–3 года.
– Вы говорили о нескольких драйверах для роста…
– Третий в списке — жилищное строительство. Эта сфера обладает наибольшим мультипликативным эффектом. Если вы вводите больше жилья, то подключаете больше коммуникаций, больше вкладываете в инфраструктуру, в транспорт. Квартиры раскупаются, люди начинают платить по счетчикам. Весь комплекс, который начинает развиваться, когда вы начинаете двигать жилищное строительство, даст хороший прирост. Если вы увеличите ввод жилья на 10 процентов, то валовый продукт от этого вырастет на 2 процента в год. И это сделать очень легко!
– А почему тогда не делается до сих пор?
– Потому что мы не тратим деньги, а почему-то их копим. С 2017 года по август 2020-го мы потратили порядка 15 триллионов рублей на покупку иностранной валюты и золота. А сумма, необходимая для годового прироста по 10–15 процентов инвестиций и экономики знаний, оценивается в 5 триллионов. То есть, можно было 3 года вкладывать деньги в эту область и у нас уже в 2019 году, например, был бы 3-процентный рост ВВП.
Мы сидим на сундуках с золотом. В августе 2020 года объем золотовалютных резервов впервые перешагнул отметку в 600 миллиардов долларов. Сейчас у нас резервов больше, чем у США, и больше, чем у Германии, Франции, Великобритании и Италии вместе взятых. И эта сумма нам ни при каких обстоятельствах не понадобится!
– А сколько понадобится?
– За последние 30 лет самая большая сумма, которую мы потратили на минимизацию экономических проблем, это 211 миллиардов в 2008–2009 годах из 597 миллиардов долларов, но тогда мы упали по ВВП на 8 процентов и на 11 процентов — в промышленности. Сейчас мы упали на 3 процента по валовому продукту и на 3 по промышленности. Безработица тогда тоже выросла больше.
Так вот, какой смысл сидеть на таких деньгах и не тратить их? Да что говорить, в кризисный 2020 год у нас бюджет исполнился с профицитом! Ни у одной страны в мире нет такого, чтобы в тяжелой ситуации в бюджете оставались деньги. Вы не кушаете, но у вас дома лежит 100 тысяч рублей. Какой в этом смысл?
– В докладе, содержащем предложения экспертов ВЭО России по восстановлению экономики, говорится о том, что «самое сложное и вместе с тем главное дело — обеспечить сбережение (сохранность) российского народа». Что вы вкладываете в это понятие?
– Термин «сохранность народа» ввел еще Михаил Ломоносов в своей известной записке основателю Московского университета обер-камергеру и действительному тайному советнику Ивану Шувалову.
Сохранность народа России — цель государства и цель социально-экономического развития страны. Понятно, что сохранность народа напрямую зависима от уровня жизни.
Естественный, устойчивый рост населения — это и есть сохранность народа. Этот показатель мы пока не обеспечили, избыточная смертность в стране с апреля по 31 декабря прошлого года составила 358 тысяч человек, увеличившись сразу на 18 процентов. Конечно, сохранность включает в себя не только естественный прирост населения, но и продолжительность жизни. И рост смертности привел к тому, что на 1,5 года сократилась и продолжительность жизни — с 73,4 лет в 2019 году до 71,4 лет в 2020 году.
И это — самый главный убыток!
Это более важно, чем ВВП, более важно, чем промышленность, так как касается огромного числа семей. Ведь что значит, что умерло 360 тысяч человек? Из этого числа 60–65 процентов умерло мужчин, и в основном в трудоспособном возрасте — кормильцы семьи.
– А дальше что будет с этой динамикой?
– Уже в первом квартале 2021 года смертность увеличится до 400 тысяч человек. И в середине года может дойти до полумиллиона человек. И, к сожалению, я пока не вижу никакой серьезной государственной программы, целью которой было бы сокращение смертности, нет никакого плана. Да, средства массовой информации сообщают, что правительство сейчас работает над национальными целями. И я надеюсь, что в документах есть раздел, посвященный решению этой серьезнейшей проблемы — сокращению смертности населения страны.
– Для этого необходимы средства…
– Действительно, антикризисная программа и бюджет на 2021–2023 годы — заложены очень маленькие цифры. На антикризисную программу выделено немного, затраты на образование, например, снижаются, как и по целому ряду других важных статей.
При этом я не сомневаюсь, что правительство добавит средств. Потому что они составляли антикризисную программу и верстали бюджет тогда, когда вторая волна коронавируса только начиналась. И тогда не могло даже в страшном сне присниться, что максимумы второй волны втрое выше, а она сама оказалась вдвое продолжительнее, чем первая.
