Вторник, 1 октября, 2024
ВЭО России

Памятная дата: 300 лет Робинзону Крузо

300 лет назад в апреле 1719 вышла книга с длинным названием: «Жизнь и необычайные удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, который прожил двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устья реки Ориноко, куда был он выброшен после кораблекрушения, а вся остальная команда погибла. С добавлением рассказа о том, как он в конце концов удивительно был спасен пиратами. Написано им самим».

От этого названия в памяти человечества осталось короткое название книги «Робинзон Крузо», да и то по объему и содержанию сокращенной до детского варианта. Дефо, вероятно, и не подозревал, что описал в книге основные принципы экономики индивида.

Даниэль Дефо хорошо знал историю Александра Селькирка, шотландского моряка, который провёл 4 года и 4 месяца (в 1704—1709 годах) на необитаемом острове Мас-а-Тьерра (ныне — Робинзон-Крузо в составе архипелага Хуан-Фернандес) в Тихом океане, в 640 километрах от побережья Чили. Селкирк был необразован, буен и груб, ему не удалось обустроить свою жизнь на острове, спасший его экипаж встретило вполне одичавшее существо. Дефо поставил перед собой другую творческую задачу: посмотреть, чего в подобных условиях может достичь джентльмен, человек образованный и хорошего происхождения. Дефо наделили своего героя необходимыми ресурсами и показал, чего можно добиться трудолюбием и силой разума в экстремальных условиях. Эта идея привлекала к книге многие умы в истории.

Например, выдающийся французский мыслитель Руссо, один из тех, кто своими идеями подготовил Великую французскую буржуазную революцию, совершившуюся на исходе XVIII столетия под лозунгами свободы, равенства, братства. Роман Дефо сыграл роль в этой подготовке. Идея добротности человека, его воли к труду и преобразованию мира была подкреплена Руссо как примером книгой о человеке на острове.

В середине прошлого века американский философ и публицист Генри Торо, сделавшись робинзоном по собственной воле, правда, не в океане, а в лесу, описал свой опыт в книге «Жизнь в лесу». В споре с торгашеским преуспеянием, страсть к которому охватила его соотечественников, Торо развернул критику буржуазной цивилизации. Оспаривая блага, даваемые богатством и комфортом, он доказывал, что человек способен во имя своей же пользы обойтись очень немногим.

Ситуация Робинзона привлекает исследователей и в наши дни. Александр Некипелов, академик РАН, в своем труде «Общая теория рыночной экономики» сделал начальным пунктом исследования для чистой экономической теории  модель «робинзонады». Ее анализу целиком посвящен первый раздел книги – «Основы экономического поведения индивида». На этом уровне анализа в качестве подлинных издержек, которые несет «робинзон» рассматривается само время его жизни, расходуемое на производственную деятельность и досуг. Соответственно стоящая перед изолированным индивидом задача сводится к максимизации уровня благосостояния при помощи оптимального распределения времени между различными видами производственной деятельности и досуга. Опираясь на известные из микроэкономики аксиомы в отношении человеческих предпочтений и производственной деятельности, автор показывает, как решается эта задача, в том числе с учетом возможной ограниченности ресурсов, фактора времени, а также условий неопределенности.

А вы говорите – детская книжка.

Как строилась вертикаль власти в современной России и как это влияет на экономику

Сергей Алексашенко. Контрреволюция. Как строилась вертикаль власти в современной России и как это влияет на экономику.

Автор книги был активным участником «великой русской революции» начала 1990-х, когда тоталитарное государство с плановой экономикой трансформировалось в государство с рыночной экономикой. С 1989 по 1998 Сергей Алексашенко проработал в различных государственных структурах (заместитель министра финансов РФ и первый заместитель председателя правления Центрального банка России) и своими руками делал ту экономику, которая сложилась к 2000-м годам. А потом что-то пошло не так. К 2013 году развитие российской экономики практически остановилось. И это не жалобы отставника, а факт. В причинах этого явления и разбирается автор. Почему российская экономика после бурного роста застряла в стагнации, из которой уже много лет не видно выхода? Как из демократической страны Россия превратилась в изгоя, пугающего соседей и ссорящегося с партнерами? Книга «Контрреволюция» рассказывает о тех решениях власти, которые сильно повлияли на Россию, затормозили структурные изменения в экономике и в конечном итоге подорвали экономический рост.

What is to be done with Russian agriculture?

Macroeconomically, the agricultural situation is basically good. The sector’s share in GDP was 4.36% in 2017. And it has been growing over the last 6 years. According to every progress report, the sector is among the country’s top 5. But has our agriculture been really successful?

Alexander Petrikov,

Director of the A.A. Nikonov All-Russian Institute of Agrarian Problems and Informatics, Academician of the Russian Academy of Sciences, Member of the Presidium of the VEO of Russia

Underperformance

It would be a strategic error to reduce the role of agriculture in the economy to the production of food and raw materials for industry, and to evaluate its contribution to GDP based on that, as most economists unfortunately do and as required by the recently adopted Russian Spatial Development Strategy 2030, which prioritizes 14 agro-industrial regions based on their 2% share in the country’s GDP. It makes no mention of the agricultural development in the other regions.

In our opinion, the significance of the sector for the national economy is much broader. Agriculture is not merely production of goods and raw materials for industrial and bioenergy sectors.

Firstly, it’s the country’s food independence as a prerequisite for national security. The sector creates jobs in related industries; thanks to agriculture jobs have been created in more than 20 sectors of the economy. But first and foremost, what we are talking about is the preservation of the rural population and the rural way of life, the contribution of agriculture to the formation of the cultural landscape, the provision of social monitoring in rural areas. So far, those aspects have not been evaluated. And therefore the role of agriculture has been played down.

While assessing that role, we must not forget about the international aspect. Russia has the largest agricultural potential with its 9% of global cultivated land, 50% of global black soil area, 20% of fresh water reserves, 10% of the world’s production of mineral fertilizers. And with a mere 2% of the world’s population.

We need to effectively use this potential and to solve the world’s food problem in the interests of Russia. Currently, the country’s share in the global GDP created in the agricultural sector is just under 2%, which is much lower than its share in the production potential. Based on those figures, the sector’s underperformance is evident and so is its great potential.

Successes and challenges

Economic growth in agriculture has been observed every year since 1999, except for the drought years of 2010, 2012 and 2018. According to preliminary estimates, it is 99.4%. The stage of recovery growth in agriculture was over in 2017. For the first time in the post-reform period the gross output exceeded the 1990 indicators by approximately 2%. Import substitution in the domestic market has been achieved for major products. Very ambitious targets for increasing exports have been set. Those are well-known facts that are not worth talking about in detail. It would be much better to talk about the problems that accompany the economic growth, and we will point out the main ones.

Major ills of agriculture

• First of all, it is the extreme unevenness of growth in the agricultural sectors: in crop production, the 1990 level is exceeded by 42%, while animal husbandry is still below the pre-reform level by 28%.

• Agricultural production volumes fluctuate significantly from year to year, as can be seen from the variation of gross yields of grain and leguminous crops. Fluctuations can be as large as 20% or more, which is much larger than in the developed countries. They lead to significant volatility of the produce market and incomes of agricultural producers. Such instability provides a better insight in the sector than the growth rate per se.

• Agriculture, especially crop production, is unevenly spread across the regions, which leads to large fluctuations in the yields of major crops. Products are grown in regions with low bioclimatic potential, which, of course, affects the cost.

• Economic growth is mainly limited to a small bunch of agricultural producers. Those are major agricultural companies and large peasant farms which use a wide variety of technical equipment and advanced technologies. The rest of the enterprises and farms need modernization. For instance, the share of large companies with profits exceeding 100 million rubles significantly increased between 2009 and 2014, but the share of small farms in gross output has decreased. Production concentration can be assessed using the results of the 2016 all-Russian agricultural census compared against the 2006 census results. The figures show that the concentration of sown areas in large farms with sown areas of ​​over 10,000 hectares is still under way. While in 2006 they accounted for 19.5% of all the crops, in 2016 the corresponding figure is nearly 36%. At the same time, those enterprises account for just 3% of the total number of farms.

• The substantial dependence of our agriculture on technology imports which creates scientific and technological risks for the country’s food security. The price of agreements on technology imports (i.e. on licensing) is 10 times the price of export agreements.

• Growth in agriculture has not led to a slowdown in food inflation. Therefore, we can see that food inflation was higher than the overall inflation between 2012 and 2015; the opposite was  true only for 2016 and 2017, and in 2018 the situation reversed again. This factor, as well as the decline in real incomes of the population, has led to a situation where families in Russia have to spend a significant portion of their income on food, and that portion is even greater for low-income families. Naturally, such a situation shows that the economic affordability of food in our country leaves much to be desired, to say the least.

• Another alarming point. Economic growth in agriculture had little impact on our ability to solve the social problems of the countryside. And I would even say that the economic growth not only did not solve social problems but exacerbated the social situation in most rural areas. The standard of living in the countryside is still lower than in the cities. The process of social desertification has been gaining momentum in the majority of regions. Our institute was the first to rank the municipal districts by the number of personal subsidiary farms with abandoned land plots and empty houses (again, based on the results of the 2006 and 2016 agricultural censuses). We are especially concerned about the process due to the fact that it has been developing not only in the outlying regions of Russia (except the North Caucasus), but also in the historical center and in the north-west.

• And the final point, the unsatisfactory state of soil fertility. According to the results of the agricultural lands monitoring carried out by the Russian Ministry of Agriculture, the soils have low humus content. Soils with humus content below the required minimum make up more than 60% of the total area, and the ratio remains unchanged.

Summing up, we can say that the current model of agrarian policy has ensured growth in agriculture, food independence for key products, and a gradual increase in exports. But at the same time, the shortcomings of the policy have been revealed, such as the uneven development across sectors and regions, volatility, bipolarity of the agrarian structure, dependence on technology imports, and social distress in rural areas. We need to move from a policy that ensures economic growth to a policy of growth quality, that meets the economic, social and environmental efficiency criteria. Such a policy should be aimed at eliminating the structural, inter-sectoral and territorial disproportions mentioned earlier.

Five areas of agricultural development

• Improving the sectoral structure through the formation of food chains, creating added value according to the “field to counter” principle (which will require a government program for the development of agriculture, a set of sectoral subprograms within the current government program). The sectoral principle has been applied in a very limited fashion, with respect to dairy farming, flax production and production of seeds for certain crops. Russian Ministry of Economic Development, rather than the Ministry of Agriculture, has been put in charge of regulating growth of agricultural produce. No effort has been made to build the food chains or to eliminate the bottlenecks.

• Establishing specialized production zones for certain products based on agricultural zoning. The latest map of agricultural zoning was drawn up back in 1989. A deliberate policy of sectoral distribution of agriculture is absolutely essential. A key measure here is the equalization of state support for the production of individual products across the regions, so that those sectors are concentrated in areas where the bioclimatic potential is the best, and not where the government support is better. In addition, the development of processing and storage of products, as well as transportation, is of great importance, as evidenced by the experience of other countries where growing regions have been designated for the production of certain foodstuffs, like, for example, fruit belts in the United States.

• Giving priority to the development of small and medium-sized agricultural companies, peasant farms, which involves redistribution of budget support in favor of development of agricultural cooperation, the so-called contract agriculture, when a large enterprise, a market integrator, reassigns part of its production cycle to small agricultural units supplying them with necessary production resources and processing their products. That policy should focus on improving the access to subsidies and credits for medium and small businesses. Currently, as evidenced by the 2016 census, small and medium businesses have twice more difficulties in accessing subsidies than the large ones. At the same time, big businesses have currently reached their production limits, to a certain degree, while small businesses, which possess the majority of reserves, have stopped developing.

• Developing agricultural science and creating a system for implementing research results in production within the sector. It will require an increase in investments in agricultural research, both public and especially private. At present, the ratio of domestic expenditures on research and development in agriculture, gross and added value created within the sector, are going down and are 2 times lower than those for overall scientific research. Besides, it is necessary to create a private/state controlled corporation for agricultural innovation, comparable to the Skolkovo Foundation, Rostech, or the Industrial Development Fund, which not only finance applied research and development but also manage the implementation of the results in production. Yet the government has opened our market to major transnational innovative companies, like Bayer and Monsanto, which will soon be calling the shots in seed production, instead of creating a large domestic operator for that market.

• Adopting a new model of rural development. Currently, at the request of the President of the Russian Federation, an appropriate state program is being prepared on the development of rural territories until the year 2030. But there are some concerns about the principles on which it is supposed to be built. Most importantly, it will be an element of the agrarian policy; that is, the Ministry of Agriculture of Russia will be responsible for it. In our opinion, it should be a product of several government agencies, not just the Ministry of Agriculture. To this end, it is advisable to create an agency for rural development under the Russian government or to authorize the Ministry of Agriculture to coordinate the activities of ministries and departments in rural areas. The program should not be limited to rural settlements, it should include measures for the development of small towns and should stimulate non-agricultural employment in the countryside, which is not the case now, and, in my opinion, won’t be in the future. In the long run, it should be supplemented by measures for developing rural self-government.

Unimpressed with success

Ruhman Adukov,

Head of the Agro-Industrial Complex and Rural Development Management Division of the All-Russian Research Institute of Economics, Labor and Management in Agriculture, Professor

There’s no reason to say that the achievements are very significant. Those achievements have taken place in fast-growing industries. Grain production records are not very impressive either. The record grain harvest of 1973 has not yet been surpassed, the shortfall being 8 million tons. A harvest of 100 million tons of grain of more was achieved 10 times over the 23 years preceding the reform, and during the 28 years after the commencement of the reforms, there were 8 such harvests despite the fact that the farms are now privately owned and it would seem that they should have been much more successful. On the whole, the rate of growth in agriculture, as well as in the other sectors, must correspond to Russia’s potential. The potential is huge. And without taking it into account it is difficult to assess how successful we are.

Agricultural zoning

Anatoly Altukhov,

Head of Division at the Federal Research Center of Agrarian Economics and Social Development of Rural Territories — All-Russian Research Institute of Agricultural Economics, Academician of the Russian Academy of Sciences

Strategic documents on the country’s spatial development provide more questions than answers, not only on territorial development, but also on the agro-industrial complex and especially on agriculture. For a number of reasons, many points have not received proper substantiation and are fragmented, at best. We live by the data that were obtained back in the 1980s. Yet the agricultural zoning is a scientific basis for many of the key issues of organization of sustainable environmental management in agriculture, introduction and implementation of scientifically based management systems, and development of agricultural specialization arrangements. Since there can be no equal natural and socio-economic conditions for the production of a particular type of agricultural produce, each such type is assigned to individual farms and regions of the country. Such a conceptual approach is fully justified not only in terms of theoretical or methodological approach, but also in practical terms. At the same time, we believe that the government should play a key role in regulating the process of agricultural specialization by actively pursuing an effective regional agricultural policy.

Development of small and medium farms

Vladimir Bashmachnikov,

Chief Researcher at the A.A. Nikonov All-Russian Institute of Agrarian Problems and Informatics, Doctor of Economics, Professor

An interesting point: only 15% of the farming system has seen growth. 85% is in stagnation, there is no development, no government loans or support — nothing. However, it’s alive, and people have adapted to the free market paradigm. It’s a huge asset for a future reboot. And, in addition, we have a very important example: the Saratov region where so far there has not been a single year in which the authorities would hold back the development of private farming, either officially or semi-officially. Today, farmers produce more than 50% of the region’s grain and other crops, and private farms account for almost 40% of the region’s gross agricultural output – not personal subsidiary plots, but farms. This example is very convincing. I think that people who are not prone to gigantomania see it as a serious argument in favor of development of small and medium farms.

What is domestic product?

Valery Koshelev,

Head of Department at the K.A. Timiryazev Russian State Agrarian University — Moscow Agricultural Academy, Doctor of Economics, Professor

Domestic products are now understood to mean any products manufactured inside the country, regardless of who produced them and what they were made from. At the same time, according to the expert community, a significant part of the so-called domestic products are made from imported raw materials or using imported seeds or other materials. That is, such products can hardly be classified as domestic.

High import dependence

Vlada Maslova,

Head of Division at the Federal Research Center of Agrarian Economics and Social Development of Rural Territories, Doctor of Economics, Professor of the Russian Academy of Sciences

All in all, the process of import substitution in the agro-industrial complex should be considered not only from the point of view of import substitution of food products, but also from the point of view of technology substitution and the resource base. Despite the import substitution policy, imports for many types of products have increased over the 5 years. For example, for sugar beet seeds, sunflower seeds, vegetable seeds. Imports of breeding livestock, veterinary vaccines, herbicides and fungicides have also increased. As Alexander Vasilyevich has already said, we remain highly dependent on imports of agricultural equipment and technologies.

Low affordability of products

Oleg Ovchinnikov,

Head of the Center for Agrarian Problems of the Institute of the USA and Canada of the Russian Academy of Sciences

According to Rosstat, the average per capita expenditure on food of the average Russian consumer is currently about 5.5 thousand rubles per month or 180 rubles per day. Can you say, dear colleagues, what kind of food consumption can there be with the average spending of 180 rubles per day? Moreover, Rosstat claims that over half of Russia’s population, who are below the poverty line, have to spend as much as 50 percent or more of their income on food and still are unable to get adequate nutrition. Let me remind you that in the United States, the current share of household spending on food is, on average, about 8–10%.

Were preferences any good?

Dmitry Sorokin,

Research Director of the Financial University under the Government of the Russian Federation, Vice-President of the VEO of Russia, Vice-President of the International Union of Economists, Corresponding Member of the Russian Academy of Sciences, Doctor of Economics, Professor

I was taught from childhood, and rightly so, that it is simply wrong to use year over year measurements in agriculture, that we should use the average annual figure instead. I looked at the results: given the preferences we were offered, the average annual growth rate of agricultural output was 2.7% between 2014 and 2018. Then I wondered what the growth was during the previous five years, when no preferences were offered. (Both periods had drought years). 2.8%! It turns out that the preferences had no effect. And what are the forecasts for the next five years? The average annual growth rate will be 1.9%, 1.4 times less than during the five-year period with the preferences. I just don’t get it.

Based on the materials of the Twentieth expert session of the Coordination Club of the VEO of Russia «On the priorities of socio-economic development of Russia’s agro-industrial complex: from growth to the quality of growth».

Что делать с российским сельским хозяйством?

Основные макроэкономические характеристики положения сельского хозяйства высоки. В 2017-м году доля отрасли в ВВП – 4,36%. В последние 6 лет она растёт. В любом докладе об успехах отрасль входит в топ-5. Но так ли успешен наш агропром?

Александр Петриков,

директор Всероссийского института аграрных проблем и информатики имени А.А. Никонова, академик РАН, член Президиума ВЭО России

Недостаточная эффективность

Было бы стратегической ошибкой сводить роль сельского хозяйства в экономике только к производству продовольствия и сырья для промышленности, и на этой основе оценивать его вклад в ВВП, как это, к сожалению, делает большинство экономистов и как это прописано в недавно принятой Стратегии пространственного развития России до 2030-го года, в которой выделено 14 приоритетных агропромышленных регионов по тому критерию, что они формируют 2% ВВП страны. Про развитие сельского хозяйства в остальных регионах ни слова не говорится.

По нашему мнению, народно-хозяйственное значение отрасли гораздо шире. Сельское хозяйство – это не только производство продукции и сырья для промышленности и биоэнергетики.

Это, во-первых, продовольственная независимость страны как условие национальной безопасности. Это создание рабочих мест в смежных отраслях – более 20 отраслей экономики создают рабочие места, благодаря сельскому хозяйству. Но в первую очередь речь идёт о сохранении сельского населения, сельского образа жизни, о вкладе сельского хозяйства в формирование культурного ландшафта, обеспечение социального контроля на сельских территориях. Пока эти моменты никак не оцениваются. И поэтому роль сельского хозяйства принижается.

Оценивая эту роль, нельзя забывать международный аспект. Россия обладает крупнейшим сельскохозяйственным потенциалом: это 9% обрабатываемых земель, 50% чернозёма планеты, 20% пресной воды, 10% мирового производства минеральных удобрений. И только около 2% населения мира.

Мы должны эффективно использовать этот потенциал и для решения мировой продовольственной проблемы в интересах России. Сейчас доля страны в мировом ВВП, создаваемом в сельском хозяйстве – всего около 2%, что гораздо ниже дельного веса в производственном потенциале. Это говорит и о недостаточной эффективности сектора, и о наших резервах.

Успехи и проблемы

Экономический рост в сельском хозяйстве наблюдается ежегодно с 99-го года, кроме засушливых 10-го, 12-го и 18-го годов. По предварительной оценке, это 99,4%. В 2017-м году завершился этап восстановительного роста в сельском хозяйстве. Валовая продукция впервые за постреформенный период превысила 1990-й год примерно на 2%. Импортозамещение на внутреннем рынке, в основном, завершено по главным продуктам. И поставлены очень амбициозные задачи по наращиванию экспорта. Это всё известно и об этом не стоит подробно говорить в очередной раз. Гораздо конструктивнее поговорить о проблемах, которые сопровождают этот экономический рост, и мы укажем на главные из них.

Основные болезни сельского хозяйства

• Прежде всего, это крайняя неравномерность роста в отраслях: в растениеводстве уровень 90-го года превышен на 42%, а в животноводстве он ещё ниже дореформенного уровня на 28%.

• Объёмы сельскохозяйственного производства очень существенно колеблются по годам, что видно на примере динамики валовых сборов зерновых и зернобобовых культур. Колебания достигают 20% и более, что намного выше, чем в развитых странах. Это обусловливает существенную волатильность агропродовольственного рынка и доходов сельхозпроизводителей. И эта нестабильность больше говорит о зрелости отрасли, чем сами темпы.

• Сельское хозяйство нерационально размещено по регионам страны, в частности, растениеводство, что приводит к большим колебаниям урожайности основных сельскохозяйственных культур, продукция выращивается в регионах с низким биоклиматическим потенциалом, что, естественно, сказывается на себестоимости.

• Экономический рост сосредоточен, в основном, в узкой группе сельскохозяйственных производителей. Это крупные сельскохозяйственные организации и крупные крестьянско-фермерские хозяйства, отличающиеся высоким уровнем технической оснащённости и использующим передовые технологии. Остальные предприятия и хозяйства нуждаются в модернизации. Скажем, с 2009-го по 2014-й год доля крупных организаций с прибылью свыше 100 миллионов рублей существенно возросла, но снизилась доля мелких хозяйств в валовой продукции. О концентрации производства можно говорить по результатам всероссийской сельскохозяйственной переписи 2016-го года в её сравнении с переписью 2006-го года. Цифры показывают, что продолжается концентрация посевных площадей в крупных хозяйствах с площадью посевов свыше 10 тысяч гектар. И если в 2006-м году это было 19,5% всех посевов, то в 2016-м году уже почти 36%. В то время как доля в общей численности этих организаций составляет около 3%.

• Существенная зависимость нашего сельского хозяйства от импорта технологий, что создаёт научно-технологические риски для продовольственной безопасности страны. Стоимость заключённых соглашений по импорту технологий (в основном, это покупка лицензий) в 10 раз превысила стоимость соглашений по экспорту.

Рост в сельском хозяйстве не приводит к замедлению продовольственной инфляции. Именно по этой причине мы видим, что продовольственная инфляция больше, чем общая инфляция с 2012 по 2015-й год, только в 2016-2017 гг. было обратное соотношение, а в 2018-м году все возвратилось на круги своя. Этот фактор, а также снижение реальных доходов населения приводит к тому, что в России очень существенный удельный вес расходов на питание, потребительских расходов семей, а в семьях с низкими доходами этот показатель ещё выше. Естественно, это говорит о том, что экономическая доступность продовольствия у нас оставляет желать, мягко говоря, лучшего.

• Следующий, вызывающий тревогу, факт. Речь идёт о том, что экономический рост в сельском хозяйстве слабо сказался на решении социальных проблем села. И я бы даже сказал, что этот экономический рост не только не решил социальные проблемы, но и обострил социальную ситуацию в большинстве сельских районов. Уровень жизни на селе продолжает уступать городскому. В большинстве регионов развивается процесс социального опустынивания. Впервые в нашем институте проведена классификация муниципальных районов по доле личных подсобных хозяйств с заброшенными земельными участками и пустующими домами (по материалам опять-таки сельскохозяйственных переписей 2016-го и 2006-го годов). Особую тревогу вызывает этот процесс в связи с тем, что он развивается не только в окраинных регионах России (кроме Северного Кавказа), но и в историческом центре и на северо-западе.

• И наконец, ещё один факт – это неудовлетворительное состояние почвенного плодородия. По результатам мониторинга земель сельхозназначения, который осуществляет Агрохимслужба Минсельхоза России, мы видим, что почвы слабо гумусированные, а содержащие гумуса менее минимального составляют более 60% площадей, и это соотношение не меняется.

Подытоживая, можно сказать, что действующая модель аграрной политики обеспечила рост в сельском хозяйстве, продовольственную независимость по ключевым продуктам, постепенное наращивание экспорта. Но одновременно обнаружились недостатки этой политики, неравномерность развития по отраслям и регионам, волатильность, биполярность аграрной структуры, зависимость от импорта технологий и социальное неблагополучие сельских районов. Необходим переход от политики, обеспечивающей этот экономический рост, к политике качества роста, отвечающего критериям экономической, социальной, экологической эффективности. Эта политика должна быть направлена на ликвидацию отмеченных структурных, межотраслевых и территориальных диспропорций.

5 направлений развития сельского хозяйства

• Совершенствование отраслевой структуры сектора путём формирования продуктовых цепочек, создания добавленной стоимости по принципу от поля до прилавка, что требует построения государственной программы развития сельского хозяйства, совокупности отраслевых подпрограмм в действующей госпрограмме. Отраслевой принцип применяется в очень ограниченном виде – в отношении только молочного животноводства, льноводства и семеноводства отдельных сельскохозяйственных культур. А регулирование, например, агропродовольственных темпов вообще отнесено к полномочиям Минэкономразвития России, а не Минсельхоза России. Эти продуктовые цепочки целенаправленно не формируются, не расшиваются их узкие места.

• Создание специализированных зон производства определённых продуктов на основе сельскохозяйственного районирования. Последняя карта сельскохозяйственного районирования была создана в далёком 1989-м году. Совершенно необходима целенаправленная политика отраслевого размещения сельского хозяйства. Ключевой мерой здесь является выравнивание государственной поддержки в производстве отдельных продуктов по регионам, чтобы эти производства были сосредоточены в районах с лучшим биоклиматическим потенциалом, а не там, где поддержка выше. Кроме того, большое значение имеет развитие переработки и хранения продукции, а также транспорта. Это показывает опыт других стран, где сложились товарные зоны производства отдельных продуктов, например, продуктовые пояса в Америке.

• Приоритетное развитие малых и средних сельскохозяйственных организаций, крестьянско-фермерских хозяйств, что предполагает перераспределение бюджетной поддержки в пользу развития сельскохозяйственной кооперации, так называемого контрактного сельского хозяйства, когда крупное предприятие, рыночный интегратор, передаёт часть своего производственного цикла мелким сельскохозяйственным единицам, поставляя для них необходимые производственные ресурсы и перерабатывая их продукцию. Особую роль в этой политике должно сыграть улучшение доступа среднего и малого бизнеса к субсидиям и дотациям, а также кредитам. Сейчас этот доступ, как показала перепись 2016-го года, в 2 раза ниже в малом и среднем бизнесе, чем в крупном. При этом крупный бизнес сейчас в определённой степени достиг своего производственного предела. А вот малый бизнес, где есть главный резерв, не развивается.

• Развитие сельскохозяйственной науки и создание в отрасли системы внедрения результатов производства. Это требует роста ассигнований в аграрные исследования, как государственные, так и, особенно, частные. В настоящее время отношение внутренних затрат на исследования и разработки в сельском хозяйстве, валовая и добавленная стоимости, создаваемые в отрасли, снижаются, и в 2 раза ниже аналогичного показателя по науке в целом. Кроме того, необходимо создание частно-государственной корпорации по инновациям в сельском хозяйстве, сравнимой с фондом Сколково, Ростехом, фондом развития промышленности, которые не только финансируют прикладные исследования и разработки, но и управляют внедрением их результатов в производство. Вместо этого правительство пускает на наш рынок крупнейшие транснациональные инновационные компании, например, «Байер» и «Монсанто», которые скоро будут делать погоду в нашем семеноводстве, вместо создания крупного оператора на этом рынке.

• Новая модель сельского развития. Сейчас, как известно, по поручению президента Российской Федерации, готовится соответствующая государственная программа до 30-го года по развитию сельских территорий. Но вызывают беспокойство принципы, на основе которых её планируется принять. Главное, что она будет элементом аграрной политики, то есть, за неё будет отвечать Минсельхоз России. На наш взгляд, это должен быть предмет межведомственных усилий, а не только Минсельхоза. Для этого целесообразно создание агентства по сельскому развитию при правительстве России или наделение Минсельхоза полномочиями по координации деятельности министерств и ведомств на сельских территориях. Программа не должна замыкаться исключительно на сельских поселениях, а включать меры по развитию малых городов, стимулировать несельскохозяйственную занятость на селе, чего сейчас нет, и, по-моему, не намечается. В перспективе она должна быть дополнена мерами по развитию сельского самоуправления.

Успехи не впечатляют

Рухман Адуков,

руководитель отдела управления АПК и сельским развитием Всероссийского НИИ организации производства, труда и управления в сельском хозяйстве, профессор

Сказать, что достижения очень значимые, оснований нет. Эти достижения имеют место в быстроспелых отраслях. Не сильно впечатляют рекорды в производстве зерна. До сих пор не превзойден рекордный сбор зерновых. В 1973-м году он был на 8 миллионов тонн больше, чем рекорд наших дней. За предшествующие реформе 23 года, 10 раз было произведено зерна 100 миллионов тонн и более, а за 28 лет с начала реформ таких урожаев было 8, хотя сейчас уже у нас частная собственность в сельском хозяйстве, и, казалось бы, успехов должно быть значительно больше. В целом развитие в сельском хозяйстве, как и в других отраслях, должно соответствовать потенциалу России. Потенциал огромный. И без его учета сложно оценить, насколько мы успешны.

Сельскохозяйственное районирование

Анатолий Алтухов,

заведующий отделом ФГБНУ «Федеральный научный центр аграрной экономики и социального развития сельских территорий – Всероссийский научно-исследовательский институт экономики сельского хозяйства», академик РАН

Стратегические документы по пространственному развитию страны вызывают больше вопросов, чем ответов, не только по территориальному развитию, но и по агропромышленному комплексу и особенно по сельскому хозяйству. В силу ряда причин многие вопросы не получили должного обоснования и в лучшем случае носят фрагментарный характер. Мы живём теми данными, которые были изложены ещё с 80-х годов прошлого века. А именно сельскохозяйственное районирование является и служит естественнонаучной основой многих важнейших вопросов организации рационального природопользования сельским хозяйством, внедрения и реализации научно обоснованных систем его ведения, разработки схем размещения специализаций. Поскольку не существует одинаково равных природных и социально-экономических условий для производства определённого вида сельскохозяйственной продукции, то каждый из них закрепляется за отдельными хозяйствами и регионами страны. Такой концептуальный подход вполне оправдан не только с теоретических и методологических положений, но и с практической позиции. При этом мы считаем, что ключевую роль в регулировании процесса размещения специализации сельскохозяйственного производства должно играть государство, активно проводя эффективную региональную аграрную политику.

Развитие мелких и средних хозяйств

Владимир Башмачников,

главный научный сотрудник ВИАПИ имени А.А. Никонова, д.э.н., профессор

Интересная вещь: у нас только 15% системы фермерства работает с плюсом в развитии. А 85% — стагнация, нет развития, нет никаких государственных ни кредитов, ни поддержки – ничего. Тем не менее, живут, люди проверили себя в рыночных условиях. Это колоссальный актив для дальнейшей перезагрузки. У нас ещё есть пример очень важный – Саратовская область, в которой до сих пор не было ни одного года, чтобы официально или полуофициально сдерживалось развитие фермерства. Сегодня там 50% с лишним зерна, других культур производят фермеры, сегодня там почти 40% валового продукта дают именно фермерские хозяйства, не просто вместе с личными подсобными, а именно фермерские. Этот пример – убедительный. И я думаю, что для людей, не больных гигантоманией, это серьёзный аргумент для начала развития малых и средних хозяйств.

Что такое отечественный продукт?

Валерий Кошелев,

заведующий кафедрой РГАУ – МСХА имени К.А.Тимирязева», д.э.н., профессор

Под отечественной продукцией сейчас понимается вся продукция, произведённая на территории страны, не зависимо от того, кем она произведена и из чего она произведена. В то же время, по мнению экспертного сообщества, значительная часть так называемой отечественной продукции производится из импортного сырья или с применением импортных селекционных и иных материалов. То есть, такую продукцию с трудом можно отнести в полной мере, к отечественной.

Высокая зависимость от импорта

Влада Маслова,

руководитель отдела Федерального научного центра аграрной экономики и социального развития сельских территорий, д.э.н., профессор РАН

В целом, процесс импортозамещения в АПК необходимо рассматривать не только с точки зрения импортозамещения продуктов питания, но и с точки зрения замещения технологий и ресурсной базы. По многим видам ресурсов, несмотря на всю политику импортозамещения, импортные поставки за 5 лет увеличились. Например, по семенам сахарной свёклы, по семенам подсолнечника для посева, по семенам овощных культур. Также увеличился импорт племенного скота, ветеринарных вакцин, гербицидов и фунгицидов. И остаётся, об этом говорил Александр Васильевич, высокая зависимость от импортных поставок сельхозтехники и оборудования, технологий.

Низкая доступность продуктов

Олег Овчинников,

руководитель центра аграрных проблем Института США и Канады РАН

По данным Росстата, потребительские среднедушевые расходы среднего россиянина на продукты питания составляют в настоящее время около 5,5 тысяч рублей в месяц или 180 рублей в день. Ответьте, пожалуйста, коллеги, каким может быть потребление продовольствия при средних расходах в 180 рублей в день? Более того, Росстат утверждает, что свыше половины населения России, находящиеся за чертой бедности, вынуждено платить за питание не 30, а 50 и более процентов своих доходов, и даже при этом отказывать себе в полноценном питании. Напомню, что в США доля затрат населения на продовольствие составляет в настоящее время, в среднем, около 8-10%.

Льготы ничего не дали?

Дмитрий Сорокин,

научный руководитель Финансового университета при Правительстве РФ, вице-президент ВЭО России, вице-президент Международного Союза экономистов, член-корреспондент РАН, д.э.н., профессор

Меня с детства учили, и я думаю, правильно учили, что в сельском хозяйстве мерить от года к году просто безграмотно, что надо брать среднегодовую цифру. Я посмотрел, что получается: в условиях наших льгот среднегодовой темп роста продукции сельского хозяйства составил с 14-го по 18-й год 2,7%. Интересно, а как было в предшествующую пятилетку, когда льгот не было? (И там, и там были засушливые годы). 2,8%! Получается, что льготы никакого прироста не дали. А что прогнозируют у нас на следующую пятилетку? 1,9 – среднегодовой темп роста, в 1,4 раза меньше, чем в эту льготную пятилетку. Мне это непонятно.

По материалам двадцатой экспертной сессии Координационного клуба ВЭО России «О приоритетных направлениях социально-экономического развития АПК России: от роста к качеству роста».

Почему распался СССР

Аркадий Дубнов. Почему распался СССР. Вспоминают руководители союзных республик.

Почему распался СССР, был ли этот процесс неизбежным, единственно возможным или спровоцированным конкретными силами – вопрос, который занимает умы уже не одного поколения. Остроумно и парадоксально на эту тему было написано задолго до событий 1991 года: «По-видимому, если бы футурология существовала в императорском Риме, где, как известно, строились уже шестиэтажные здания и существовали детские вертушки, приводимые в движение паром, футурологи V века предсказали бы на ближайшее столетие строительство двадцатиэтажных зданий и промышленное применение паровых машин. Однако, как мы уже знаем, в VI веке на форуме паслись козы». («Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Андрей Амальрик, 1969 г.). Книга Аркадия Дубова представляет собой 14 масштабных интервью о распаде Советского Союза с политическими деятелями, которые в этот момент были руководителями новых независимых государств. Среди них Аскар Акаев, Леонид Кравчук, Витаутас Ландсбергис, Станислав Шушкевич, Мирча Снегур, Геннадий Бурбулис, Акежан Кажегельдин, Арнольд Рюйтель, Ивар Годманис, Иса Гамбар, Тенгиз Сигуа, Назар Суюнов, Вазген Манукян и Акбаршо Искандаров. Автору повезло, что спустя четверть века почти всех действующих лиц они нашли в здравии и, главное, готовых на длинный и содержательный разговор. Нет никаких сомнений, что все эти годы они много думали и размышляли о произошедшем и с точки зрения своих политических убеждений, и с точки зрения наблюдения за теми трансформациями, которые происходили с их странами. Автор в предисловии надеется, что эта книга поможет взглянуть на события почти тридцатилетней давности без сослагательных фантазий, развенчать миф о счастливой стране-монолите, взглянуть по-новому или впервые на особые обстоятельства этого щедрого на события времени, пролить свет на многие политические процессы, предшествовавшие распаду, разобраться в том, был ли этот распад предрешен.

What will the Federal Center of Competences do?

The national project called “Labor productivity and employment support” stipulates that beginning from 2024 labor productivity in the basic non-oil sectors of the Russian economy will grow by no less than five percent per year, and by that time programs to increase productivity will cover at least ten thousand Russian large and medium-sized enterprises. Until 2024, in accordance with the national project’s targets, labor productivity should increase by a total of 21 percent. The main result of the project should be a 3 trillion ruble growth of GDP by 2024. One of the key organizations responsible for the project implementation will be the Federal Center of Competences.

Global labor productivity

According to the Organization for Economic Cooperation and Development (OECD), labor productivity in Russian enterprises was the lowest among the European countries in 2018. Labor productivity per worker in Russia is 26.5 dollars. (The indicator is calculated based on GDP per hour worked). According to the OECD calculations, only workers in South Africa and Mexico have lower labor productivity ($24.5 and $21.6 per hour, respectively), while Ireland, Luxembourg and Norway have been in the top positions for years. In those countries, productivity per worker is $99.5, $98.5, and $83.1 of GDP per hour, respectively. According to a study on labor productivity performed by the Analytical Center under the Government of the Russian Federation, labor productivity grew by 19.8 percent in Russia over the 10 years from 2005 to 2015, while in the European Union countries it grew by a mere 9.3 percent. But, despite the relatively high growth rates, Russia didn’t stand a chance to catch up with the Big Seven: in 2015, the EU’s average labor productivity was $54.85 per hour, while in Russia it barely exceeded $23.

Labor productivity as a national project

In December 2018, the session of the presidium of the Presidential Council for Strategic Development and National Projects approved the data sheet for the national project “Labor Productivity and Employment Support”. It envisages that, starting from 2024, labor productivity in the basic non-oil sectors of the Russian economy will grow by no less than five percent per year, and by that time programs to increase productivity will cover at least ten thousand Russian large and medium-sized enterprises. Until 2024, in accordance with the national project targets, labor productivity should increase by a total of 21 percent. The main result of the project should be a 3 trillion ruble growth of GDP by 2024.

The national project identifies three areas, three federal projects: «Systemic measures to increase labor productivity», «Supporting employment and increasing the efficiency of the labor market to ensure labor productivity growth» and «Targeted support for increasing labor productivity in enterprises.» The Ministry of Economic Development is responsible for the first of them, the Ministry of Labor for the second, and the Federal Center of Competences, a specially created organization, for the third.

Systemic measures imply a change in the government’s approach to supporting enterprises. We are talking about lowering administrative barriers, encouraging enterprises to increase labor productivity by providing them with credit and tax preferences, retraining management personnel, and promoting international cooperation with countries where labor productivity is higher. Measures to support employment will include establishing a training system in the sphere of productivity enhancement, and increasing the efficiency of the employment centers throughout the country.

But most of the work will be carried out as part of the federal project “Targeted support for increasing labor productivity in enterprises”. It’s evident by the sheer number of tasks assigned to the Federal Center of Competences and by the amount of funding supplied. Thus, although the government plans to spend 5.5 billion rubles on systemic measures for supporting employment over a period of six years and a little less than 12.7 billion on increasing the efficiency of the labor market, it will spend as much as 28.3 billion rubles on targeted support of enterprises. The FCC will have to earn another 5.6 billion over the six year period through the provision of consultancy services aimed at productivity enhancement at large enterprises that have not been entitled to participate in the program for free.

The economy must be economical!

In fact, the task is to widely introduce “lean” technologies in industrial production. Interestingly, Nikolai Solomon became General Director of the FCC, having worked for ten years as Deputy Director General of Rosatom and having personally supervised the deployment of the Rosatom Production System, whose ultimate goal was to reduce the time being spent on operations and to increase productivity at all Rosatom enterprises, particularly at nuclear power plants.

Today, the FCC employs a staff of 150, which will be upped to 350 by the end of the year. Experts travel to enterprises that have already expressed their wish to join the productivity enhancement program, and advise general directors on what could be changed to improve the efficiency of production processes. Besides, they train their colleagues in the regions, who will subsequently perform similar work based out of regional centers of competences.

In 2018, the FCC’s services were available to over 100 enterprises in 16 regions of the country. By mid-March 2019, the number of participating enterprises exceeded one hundred and fifty, another 600 expressed their wish to join the project in the near future. According to plans, by the end of 2019 the total number of companies engaged in productivity enhancement under the guidance of the federal or regional centers of competences should exceed 900 in 36 regions. By 2024, 65 regional centers of competences will be established, which, like the federal center, will be dealing with labor productivity enhancement in enterprises within their area of ​​responsibility and will receive funding from the regional budgets.

Currently, enterprises in four industries: manufacturing, agriculture, transport and construction, with revenues ranging from 800 million to 30 billion rubles a year, are allowed to take part in the program of targeted support for increasing labor productivity. By the end of the year, enterprises in the housing and utilities sector should join them, as the government has already decided. In future, the federal project is also expected to encompass education and medicine. The FCC is already implementing a pilot project in one of the Moscow schools.

First things first!

The focus is on the growth of labor productivity in industrial enterprises. There, the effect from the introduction of “lean” technologies is the most noticeable and much easier to assess than in the other sectors. According to Nikolai Solomon, medium-sized enterprises operating in competitive markets are the most interested in participating in the project. They really use every opportunity to enhance their competitiveness at the lowest possible cost. Enterprises of the public sector and the military-industrial complex are the least motivated. Their management is very difficult to convince to make even a slightest change to the production processes that had existed for years, and they lack motivation to do so, because, rather than making profit in the marketplace they just fulfil the plan and have their costs covered by the state.

Recently, First Deputy Prime Minister Anton Siluanov, who is in charge of supervising the entire national project, directed that state corporations and companies with state participation should join the enterprises participating in the federal project on targeted support. “This should be done in order to increase labor productivity in the regions. Almost every region has vertically integrated companies with state participation outside the governors’ scope of influence,” Nikolay Solomon commented.

Why is there such labor productivity in Northern Ireland?

It’s very simple: the indicator is calculated as GDP per hour worked. And Ireland has the lowest corporate tax in the EU, which is 12.5 percent. It’s low even compared to Trump’s decision to lower the tax to 21% to enable US companies to reshore. As a result, more than a thousand large US global companies moved their operations to Ireland, including Google, Apple, Facebook, PayPal, Microsoft, Yahoo, eBay, AOL, Twitter, Intel, Pfizer, Boston Scientific, Johnson & Johnson, etc. They account for 90% of exports, but employ only 10% of the workforce. The result is a huge performance figure. Serious economists, at best, make jokes about the Irish economy. The Nobel laureate Paul Krugman called it a «leprechaun economy» after dozens of multinational corporations moved their intellectual assets following yet another tax break, and the country’s GDP gained 26% within one year. Another Nobel laureate, Joseph Stiglitz, believes that Ireland simply steals profits from other countries using tax dumping. Other experts believe Ireland has been stealing from itself and its citizens. Sooner or later the taxes will have to be raised, and then the companies will simply move on causing economic collapse in the country.

How do FCC specialists work?

What does a productivity enhancement specialist do during a site visit? He literally stands at the machine with a stopwatch to measure idle time on the part of the worker and the equipment, and to understand why downtimes occur. As a rule, the reason is very simple, and the effect of eliminating it is tremendous. Here is an example: at the Tula aerosol manufacturing plant, it was possible to achieve a 30% productivity boost by introducing two simple improvements. The FCC specialists noticed that workers on the production line spend 20 minutes of every hour on replacing the tank with aerosol liquids – 160 minutes of downtime per shift. It was possible to eliminate the idle time by bringing the pipes closer to the conveyor to ensure continuous supply of liquids. The second innovation at that plant was about reducing the time needed for adapting the conveyor to the production of a different product from 58 to 8 minutes.

There is another interesting method of reducing time and labor costs in production called “Spaghetti Diagram». A specialist, visiting an enterprise, draws a chart showing how parts move from workshop to workshop. As a rule, the resulting “paths” are extremely intricate,  like spaghetti on a plate. Sometimes, by straightening those paths it is possible to reduce several times the downtime of equipment and the time spent on manufacturing a unit of product.

“Production should be continuous, the time required for equipment adaptation should be reduced to a minimum, like at the Toyota plants. It is necessary to produce parts according to the McDonald’s principle — just as much as the consumer needs here and now, not at some point in the future, without clogging warehouses with unsold products and then not knowing what to do with them,” Nikolay Solomon says.

Due to the introduction of the principles of «lean» production, the duration of the enterprise’s production cycle, as well as its inventory and, consequently, the maintenance costs, can be reduced approximately by half. After the introduction of «lean» techniques some companies have even given up their investment programs: they understand they can make much more efficient use of their existing facilities and resources without spending money on the new ones. Manpower often becomes redundant enabling companies to open new production sites without having to pay for the services of inefficient intermediaries and suppliers.

“Many business managers, especially those with a “Soviet” past, refuse to implement productivity improvement programs only because they are afraid of “social tension” due to labor redundancy. They don’t want four machines to be serviced by a single operator instead of two, they say they have enough money anyway, and they don’t want to jeopardize their peace of mind. But an increase in productivity doesn’t always lead to a personnel reduction: one can simply find a more rational use of the freed working hands,” Nikolay Solomon comments.

How effective will be the efforts of all the organizations involved in the implementation of the national project is difficult to predict, although some calculations have surfaced. Thus, the increase of labor productivity in enterprises participating in the targeted support program is expected to be 2 to 31 percent. The first, worst-case, scenario is possible if smaller enterprises will join the project, of which only 30 percent will meet their labor productivity enhancement targets of 10-15-30 percent cumulatively over the first three years of the national project implementation and five percent a year thereafter. The second, best-case, scenario will become a reality if larger enterprises will participate in the project, and 95 percent of them will meet the targets.

Depreciation of fixed assets

Georgiy Ostapkovich,
Director, Center for Market Studies, National Research University, Higher School of Economics

In his best-selling book “The Wealth of Nations” Adam Smith gave a famous example about pin production: one person can make 20 pins in a day, but 20 people, if they divide the pin into 18 functions, will make 48 thousand of these pins, that is, 240 times more. Thus, the organization of labor is essential for productivity. In addition, I believe one of the main reasons why we lag behind is the very high depreciation of fixed assets. In our economy as a whole, depreciation of fixed assets is about 48.5%. And in the most innovative and most productive sector which employs personnel with the highest skills – industrial production – depreciation exceeds 50%. Depreciation of fixed assets in mining is the highest in the country (57%), and it’s 50% in the manufacturing industry. Moreover, about 25-30% of the equipment in the processing sector continues to operate past its design life. It would be extremely difficult to enhance productivity using such equipment. So, the low productivity is not due to the fact that our people do not work enough.

Written by Nadezhda Tolstoukhova

In the Russian Arctic, everybody will be allowed to drill

It should push the demand for liquefied natural gas. New investments, especially in geological exploration, are necessary for the Arctic, and, therefore, as Deputy Prime Minister and Presidential Plenipotentiary in the Far Eastern Federal District Yury Trutnev says, the Government will officially propose lifting the moratorium on the development of the Arctic shelf. And Dmitry Kobylkin, Minister of Natural Resources and Ecology of Russia, confirms everything is possible if the required documents are prepared on time.

Gazprom and Rosneft will have to move over

Russia intends to intensify its economic activity in the Arctic zone. The register of prospective projects to be implemented in the Russian Arctic zone already has 119 entries. The majority of those projects are connected, one way or another, with the production of hydrocarbons.

The bulk of Russia’s and the world’s oil and gas reserves are concentrated in the Arctic – 60 percent or more, according to the Russian Academy of Sciences. Private companies have no access to the Arctic shelf; only those enterprises which are 50 percent or more owned by the state and have at least five-year experience of working on the shelf are allowed to exploit the subsoil there. In addition, this narrow circle has been narrowed even further by the moratorium on issuing new licenses, in force since 2016. Currently, such licenses are held only by Gazprom and Rosneft. However, this year the moratorium may be lifted. At the Fifth International Arctic Forum, «The Arctic: A Territory of Dialogue», Deputy Prime Minister and Presidential Plenipotentiary in the Far Eastern Federal District Yury Trutnev said the government would officially propose lifting the moratorium on the development of the Arctic shelf. And Minister of Natural Resources and Ecology of Russia Dmitry Kobylkin noted that everything was possible if the required documents were made on time.

The Arctic needs new investments, especially in exploration. Currently, estimates on volumes of hydrocarbons on the Arctic shelf vary from 50-60 billion tons of oil equivalent to 100 billion, says Maxim Nechaev, Director for Consulting at IHS Markit Russia. «Natural gas reserves in the Russian Arctic zone amount to 53.4 trillion cubic meters,” says Alexander Novak, Minister of Energy, “Today Russia produces 725 billion cubic meters of gas, of which 83 percent is produced in the Arctic zone. That gas is competitive, despite the fact that it is produced in the Arctic zone, because of the low cost of production, very good quality of natural resources, and their occurrence.» Besides, the Arctic potential is huge, at least another 20 percent of oil and gas resources remain undiscovered, says Peter Stewart, Chief Energy Analyst at Interfax Global Energy.

State support for Arctic investment projects

Lifting the moratorium as early as this year became one of the key news stories at the Arctic Forum. The second was the package of state support measures for investment projects to be implemented in the Arctic. Despite the fact that the final set of preferences has not yet been approved, it is already clear what kind of preferences they will be and who will get them. Notably, the benefits will extend to all investors, both domestic and foreign. “Almost all large projects involve foreign companies,” Yuri Trutnev said. “We will be working together. We will create a system of preferences without dividing them into Russian and foreign ones. It will concern any investors in the Arctic. Those who invest will fall under the system of preferences, it will be absolutely universal.”

The system itself includes two options. The first relates to the grant of preferences for the period from 10 to 15 years depending on the size of the investment project and provides for zero tax rates for profit, property, land, and mineral extraction taxes. The second provides for reduced tax rates, for example, 7, percent profit tax, instead of 20, and similar discounts, two-thirds of the tax amount, on other taxes, for the entire duration of the project. According to Trutnev, businesses preferred the second option, «and the regions preferred it as well, because it allows them to get funds for their budgets as soon as the implementation of the investment project commences.»

Earlier, the president instructed the Ministry for the Development of the Far East and the Arctic to submit a draft law to the government on measures of state support for the Arctic projects until July 1, 2019. And by September 1 the Government should ensure that long-term legally binding agreements be entered into with cargo shippers on the volume and cost of transportation of goods along the Northern Sea Route (NSR). The prospects for the development of that waterway, without exaggeration, became the main topic of the forum.

Arctic Development Institutions

The influence of the Far Eastern development institutions (Far East Development Corporation, Far East Investments and Export Agency and others) will be extended to the Arctic zone, said Russian President Vladimir Putin. However, no separate priority development areas will be created in the Arctic, by analogy with those operating in the Far East . “We will regard the entire Arctic as a preferential territory. It will apply to all brand-new projects worth in excess of five million rubles. We would like to highlight four groups of projects: the production of hydrocarbons on the shelf, the production of hydrocarbons on the continental part, the production of liquefied natural gas, and all the projects that are not included in the first three groups,” said Trutnev. “For each of these groups, preference packages will be developed, and for the first three groups, because the number of economic actors is limited – few are engaged in hydrocarbon extraction and LNG production projects in the Arctic, we will try to take into account the companies’ wishes and offer them preferences on such terms as to ensure their effective operation.»

According to Deputy Prime Minister, the Ministry of Finance has tentatively supported those proposals; “it has a more complex attitude towards social insurance and tax deduction on exploration and infrastructure, the main battle will be raging around those indicators,” Trutnev said. The final proposals will be prepared and submitted to the government in the nearest future, Deputy Prime Minister said.

General Director of Rosatom Alexei Likhachev has promised that by 2024 the volume of freight traffic in the NSR will have reached 92.6 million tons. Of that volume, gas will account for 41 million tons, coal 23 million tons, oil 14.1 million tons, rail transported cargoes for marine exports 8 million tons, etc. Since 2020, the fleet of icebreakers will be annually replenished, and it will ensure year-round navigation along the Northern Sea Route by 2030.

Development of the Northern Sea Route

“The Arctic is, above all, the development of the Northern Sea Route as a central project,” said Deputy Prime Minister Maxim Akimov. “We have long surpassed the Soviet record cargo traffic of six million tons transported via the NSR, we have reached 20 million tons, we will reach 80. We will solve the task set by the presidential decree, we will be moving forward. That is why we are now working on a plan for the development of the infrastructure until 2035. We see the NSR mainly as a modern multimodal digital logistics corridor.”

According to Akimov, the government’s attention is now focused on creating favorable conditions for the development of a cargo base, to be used mostly for liquefied natural gas (LNG). Thus, Russia plans to increase its production of liquefied natural gas to 73 million tons per year by 2025, and the Ministry of Energy expects Russia to produce 100-140 million tons of LNG per year in another decade, by 2035. The plan was announced by Alexander Novak.

Over the past 10 years, gas consumption grew by 40% or 1,477 trillion cubic meters, domestic production increased by 1.7 trillion cubic meters, trade increased from 1,134 to 1,778 trillion, or by 57%. Previously, LNG accounted to approximately 30%, its share will increase to 51% by 2025, and up to 70% by 2040. 10 years ago, only 7 or 8 countries were LNG exporters, and the same number of countries were buying it. That number increased to 40 in 2018 and 42 in 2019. Additional demand will constitute 300 to 350 million tons over the period until 2035. Russia may occupy 30-40 % of that niche.

Author: Elena Berezina

Яков Дубенецкий: «Мы намного отстали: мы или пробежим это расстояние за 10-15 лет, или нас сомнут».

Яков Дубенецкий,

председатель ревизионных комиссий ВЭО России и Международного Союза экономистов, руководитель Центра инвестиций ИНП РАН, профессор

Массовая бедность и неудовлетворенность жизнью главным образом из-за продолжающегося уже почти три десятка лет игнорирования острейших задач материального производства (под убаюкивающий шелест сказок о том, что рынок все наладит) создают обстановку движения к масштабным социальным конфликтам, которой с превеликим удовлетворением неизбежно воспользуются как внешние, так и внутренние «доброжелатели» России.

Правильно сказано одним из публицистов, не надо давать людям подачек (как это предпринято в последние времена), дайте им возможность достойно зарабатывать для достойной жизни. Именно этим определяется критическая актуальность масштабной реиндустриализации страны на основе стратегического планирования, активной промышленной политики и подпирающей её (соединяющейся с ней) денежно-кредитной, бюджетной и в целом финансово-экономической политикой и практикой. Такой подход к актуальности ситуации с необходимостью безотлагательных мер по развитию производственной сферы, в целом реальной экономики неоднократно демонстрировали в публичном поле, в многочисленных работах, статьях и выступлениях (естественно, с различиями и нюансами во взглядах авторов) наши выдающиеся мыслители —  ученые,  практики, публицисты:  В.В. Ивантер, Р.С. Гринберг, А.Д. Некипелов, С.Ю. Глазьев, С.Д. Бодрунов, М.В. Ершов, А.Г. Аганбегян, и многие другие патриотически и реально мыслящие эксперты.

Представляется целесообразным рассмотреть подробнее термин «денежно-промышленная политика», широко вошедший (в виде «mondustrial policy») в западную экономическую публицистику и деловой оборот в последние годы.

В узком (прямом, буквальном) смысле под этим понимается участие кредита в тех или иных промышленных проектах. Вместе с тем, для наших целей и задач правильнее понимать этот термин более широко, можно сказать — всеобъемлюще: как сочетание, соединение активной, широко развернутой промышленной политики и практики —  как государства, так и бизнеса — с не менее активной денежно-кредитной, бюджетной, налоговой политикой и практикой, главными целями которых должна быть всемерная поддержка развития сферы материального производства (о критической необходимости которого в нашей стране сказано выше). Именно в таком виде денежно-промышленная политика фактически «работает» в течение десятилетий в ведущих мировых экономиках, особенно в США и Японии, о чем очень ярко и неоднократно высказывался М.В. Ершов (см., например, его статью «Десять лет после глобального кризиса: риски и перспективы» в журнале «Вопросы экономики» №1 за 2019 год, стр. 48, а также ряд других его работ), подчеркнувший, что в этих странах «вся монетизация осуществляется на основе национальных приоритетов развития».

При этом очевидно, что ведущую роль в этом «тандеме», бесспорно, должна занимать промышленная политика (правильнее говорить о производственной политике, имея в виду все сферы материального производства и обеспечивающий их научно-технологический сектор; для простоты и удобства будем и в дальнейшем использовать термин «промышленная политика», понимая под ней и строительную и аграрную сферы).

Денежное же хозяйство страны, при всей его важности и активной роли (в форме обратных связей) и собственных, внутренних факторах самостоятельного развития, должно выполнять поддерживающую, обеспечивающую функцию, главной целью которой является надежное обеспечение финансовыми ресурсами устойчивого ускоренного развития производительных сил страны. Бесспорно, и в промышленной, и в обеспечивающей её денежной политике будут существовать свои, самостоятельные направления и решения, задача же состоит в том, чтобы приоритетом при их выборе и  решающей целью было соединение этих двух сфер экономической политики, их взаимопроникновение, достижение синергетического эффекта.

Прежде всего необходимо выбрать приоритеты промышленного (производственного) развития, как в силу невозможности воссоздания того законченного, самодостаточного и развернутого народно-хозяйственного комплекса, который представляла из себя советская экономика — прежде всего из-за ограниченности ресурсов и актуальных сроков, но также в силу уже состоявшегося включения страны в мировое разделение труда, во многих случаях не представляющегося для нас нецелесообразным.

По причине настоятельной необходимости всеобщей модернизации и технологического обновления всей нашей производственной и непроизводственной сферы совершенно очевидно, что в первую очередь необходим подъем и реальный рывок в инвестиционном машиностроении — в станкостроении, тяжелом, энергетическом, транспортном машиностроении, химическом, нефтяном, газовом машиностроении,  в электротехнической промышленности, в строительном, дорожном, коммунальном машиностроении. По тем же причинам необходимы решительные усилия в подъеме отечественной электроники (прежде всего микроэлектроники), в производстве оборудования для науки (и примыкающей к ней опытно-конструкторской сферы), особенно для ее новейших направлений — биоинженерии, искусственного интеллекта, цифровизации  и других.

Особую роль и значение в предстоящей реиндустриализации должны занять ряд других высокотехнологичных отраслей, в первую очередь авиастроение, утрата которого (высокоразвитого в советские времена) несет в себе высокую уязвимость критически необходимого в огромной стране авиатранспорта, ныне практически полностью работающего на зарубежной технике (подчас в состоянии second-hand).

Конечно же, развитие упомянутых отраслей по созданию элементов новых основных фондов должно сопрягаться с развитием и модернизацией соответствующих производственных и непроизводственных отраслей, которые примут их продукцию, предъявят на нее платежеспособный спрос.

Здесь уместно отметить, что развитие спроса — как личного, потребительского, так и производственного (как инвестиционного, так и   для текущего производства) — в принципе должно выступать одним из ключевых направлений промышленной политики и обеспечивающей ее денежной (в широком смысле) политики. И при этом нужно иметь в виду следующий важный момент — при развертывании активной промышленной политики, ускорении роста производства и темпов модернизации неизбежно будет раскручиваться спираль нарастающего спроса как на производственные, так и на потребительские товары, будет возникать эффект самоиндуктирования рыночных стимулов развития.

После выбора приоритетов развития экономическим властям страны совместно с бизнесом, его ассоциациями (в первую очередь промышленной и в целом производственной направленности) следует приступить к разработке конкретных программ развития тех или иных отраслей и подотраслей, в которых должны быть определены привлекаемые к их выполнению бизнес-структуры и системы денежной сферы страны, установлены конкретные задачи и цели развития, определены виды и объемы привлекаемых финансовых ресурсов, гарантии государственной и денежной поддержки намечаемых проектов и недопустимости слома принятых сторонами обязательств и условий. В каком-то смысле такие подходы к организации дела будут напоминать плановую организацию экономики, но никто и нигде не доказал, что планирование на уровне корпорации или программирование  движения по национальным целям развития в принципе нецелесообразно. Наоборот, даже в цитадели рыночной  экономики, в Соединенных Штатах вполне успешно осуществлялись те или иные национальные программы.

В рамках этой работы особое значение должно уделяться форме проектного финансирования, о необходимости которого немало говорилось (и даже раздавались строгие руководящие упреки за невыполнение поручений), но воз, что называется, и ныне там.

В интересах надежной реализации принимаемых программ и недопущения нецелевого использования ресурсов будет необходимо вменить в обязанность и предоставить кредитующим банкам правовые и иные возможности  контроля за ходом инвестиционных процессов  (в определенном смысле используя практику союзных Стройбанка и Промстройбанка) —  тем самым повышать надежность возврата кредитов и процентов по ним, и таким образом обеспечивая экономические интересы банка. Было бы также целесообразно рассмотреть вопросы специализации тех или иных общефедеральных и региональных банков на производственном кредитовании (укрепляя их кадрами квалифицированных производственников) наподобие того, что сейчас предпринимается в отношении Промсвязьбанка, с его ориентацией на обслуживание оборонно-промышленного комплекса.

При всем негативе состояния промышленной и в целом производственной сферы в стране не утрачены полностью возможности их форсированного восстановления и развития.

Во-первых, сохранились значительные звенья промышленных структур, и не только в добывающих, сырьевых и отраслях первых переделов. Во-вторых, сохранилась и даже расширяется — хотя не всегда нужными темпами — ресурсная, минерально-сырьевая база. В-третьих, еще сохранились инженерные и рабочие кадры, при всех утратах в их численности, в престиже рабочих и инженерных профессий, в профессионально-техническом образовании; страна располагает в целом высокообразованным населением, несмотря на все усилия горе-реформаторов низвести до примитивного уровня весьма высокое по своему качеству образование советской эпохи. В-четвертых, не столь разительно разрушены (а местами даже подразвились) системы инфраструктуры экономики — энергетическое и транспортное обеспечение, коммуникационная и информационная сфера, в ряде отраслей и регионов созданы современные логистические звенья и другие рыночные структуры.

В числе благоприятных исходных посылок можно смело назвать и то, что в обществе, прежде всего в деловой среде назревает  понимание необходимости масштабного поворота страны к производственной сфере как источнику благополучия и решения социальных проблем. В этой связи хочется обозначить связанную тему. Как известно, в стране долго и как-то без особых результатов шли поиски национальной идеи.

Как представляется, в нынешних, прямо скажем предгрозовых условиях главной национальной задачей, в сущности национальной идеей должна стать новая индустриализация страны, овладение современной техникой во всех сферах жизнедеятельности. 

Наше нынешнее положение чем-то напоминает ситуацию первой трети прошлого века, когда справедливо было сказано (и, главное, принято как руководство к действию) — мы намного отстали (министр информатики оценил отставание по производительности на 100 лет), и мы или пробежим это расстояние за 10-15 лет, или нас сомнут.

В качестве важного отрадного фактора можно отметить и то, что в стране не утрачены навыки умелой организации и в целом успешной реализации весьма и весьма крупных инвестиционных проектов, причем в условиях отсутствия прямого, директивного управления экономикой и ее ресурсами, а все-таки в рыночной обстановке, но, конечно же, при использовании всей мощи административного ресурса. Примеров — немало. Это и объекты на Дальнем Востоке для АТЭС, это и крупные сооружения и инфраструктуры для Олимпиады в Сочи, для разного рода чемпионатов, универсиад и тому подобное (оставляя в стороне вопросы их целесообразности и приоритетности в условиях, когда промышленность десятилетиями сидит на голодном пайке). Из последних подтверждений сохранившегося индустриально-инвестиционного потенциала страны, конечно же, надо отметить успешное сооружение в короткие сроки крупнейшего и сложнейшего объекта — Крымского моста, решившего и ряд региональных (и даже политических) задач, и укрепивших веру всей страны в мощь наших строительных и производственных структур.

Не может не вызывать поддержки и одобрения готовность отечественного бизнеса войти солидными ресурсами в реализацию национальных проектов. Важно, однако, чтобы эти усилия властей и бизнеса не растекались по второстепенным, малозначащим направлениям, а были сконцентрированы на обозначенных ключевых отраслях, определяющих судьбу модернизации в первую очередь производственного аппарата страны.

При очевидной нехватке денег в стране в целом и в большинстве регионов и отраслей, страна производит и располагает весьма и весьма значительными финансовыми ресурсами. В качестве доказательства этого можно привести такие данные. По оценкам ряда ответственных экспертов, за годы «великих» рыночных преобразований из страны вывезено как минимум 1 триллион долларов, по более же смелым оценкам — эта сумма в разы больше. Сотнями миллиардов долларов исчисляется ежегодный экспорт, практически ежегодно большое положительное сальдо внешней торговли.

Многократно сказано о чрезмерном омертвлении потенциальных инвестиционных ресурсов в золото-валютных резервах Центробанка.

Конечно же, задачи новой масштабной реиндустриализации требуют и всемерной экономии общественных, публичных ресурсов. Пора, например, прекращать уже упомянутую разгульную оплату труда менеджмента госкорпораций. Или еще пример. По сообщениям в сети, на государственных  общефедеральных телеканалах за час-другой участия в тех или иных ток-шоу так называемые звезды могут получать миллионы рублей (можно себе представить, сколько себе за свой непосильный труд выплачивают руководители этих каналов). Пора также всерьез взяться за решительное сокращение разросшегося до немыслимых размеров чиновничьего сословия (при всем понимании необходимости эффективно работающих, отлаженных и компактных управляющих властных структур); по некоторым данным, его численность близка к количеству управленческого персонала в Союзе,  хотя тогда и страна была по населению вдвое крупнее, и экономика управлялась по другому.

Если рассматривать механизмы и средства реализации промышленной и денежно-промышленной политики, то здесь, безусловно, должен широко применяться программно-целевой метод организации работы (по факту, хоть так и не именуясь, широко применявшийся в плановый период нашего прошлого и обеспечивающий достаточно эффективное развитие). Это и выбор приоритетов, и разработка комплексных программ, определение участников их реализации и привлекаемых ресурсов, сопряженность с развитием смежных отраслей и подотраслей, увязка с внешнеэкономическими задачами и возможностями, вопросы обеспечения поставок оборудования и подрядными мощностями, обеспечения рабочей силой, ускоренного освоения создаваемых производственных мощностей и многое другое. При всем значении рыночных механизмов, никак нельзя отказываться и от жесткого административного контроля за достижением поставленных целей, о положительном значении которого упоминалось в связи с выполнением целой серии престижных проектов.

A Scientist’s Lectern. Climate risks of economic growth

Based on the materials of the «Climate risks of economic growth» seminar held by the International Union of Economists (IUE) and the VEO of Russia with support from the UNEP, the UN Information Center in Moscow. Moderator: Academician Alexander Dynkin.

Boris Porfiryev

Director of the Institute for Economic Forecasting of the Russian Academy of Sciences; Academician of the Russian Academy of Sciences; Member of the Presidium of the VEO of Russia

We’ve come a long way over the last 25 years, from the Framework Convention to the Kyoto Protocol to the Paris Agreement which is currently in force. We’ve seen various results and consequences: a significant concern has been expressed both at the international level and by the heads of states; even actual protests have taken place, for instance, in France in connection with the measures that are being implemented to solve the climate problem.

Despite the fact that the process is really controversial and carries with it certain positive changes, I would like in this connection to consider one of its aspects which is linked to climate risks and economic development challenges. Those risks can be divided into two categories. The first category encompasses those environmental and climate-related threats to the life and health of the population and the sustainable functioning of economic systems that are well known and widely discussed in literature, including, first and foremost, the IPCC reports. Then, there’s a second category, which is often downplayed or hushed up. I call it “Climate-related risks” meaning poor decision-making in relation to climate change and its consequences.

I would like to draw your attention to a line contained in the preamble of the Paris Agreement. If I am not mistaken, it’s in the sixth paragraph which usually goes unnoticed. It reads as follows: “…Parties may be affected not only by climate change, but also by the impacts of the measures taken in response to it.” The way I see it, those risks are the most significant, because making wrong decisions, refraining from making a decision or making a poor decision, which is no less dangerous, can lead to much more dire consequences than what we experience today due to climate change, which I will attempt to show later on. In fact, those second-category risks include actions related to both domestic policies pursued by governments with regard to climate change and its consequences for the economy and external factors related to climate policies of foreign countries (the ones considered as centers for decision-making).

I will not be pondering the question Herzen once asked: “Who is to blame?” Our esteemed climatologists, geographers, and climate experts have a pretty good answer. I’d like to examine the question posed by Chernyshevsky: “What is to be done?”

For that matter, what is to be done with the consequences of climate change and, most importantly, the actions of other states and the international community? Obviously, such an approach means, firstly, the need for comprehensive solutions that would call attention to the role of climate risks against the backdrop of many other global challenges. You might recall the UN has formulated 17 sustainable development goals, which, in essence, define the very basic risks and challenges. Whether or not they are formulated correctly is another matter, but they have been formulated, and climate plays a role there.

UN Sustainable Development Goals

No poverty.

Zero hunger.

Good health and well-being.

Quality education.

Gender equality.

Clean water and sanitation.

Affordable and clean energy.

Decent work and economic growth.

Industry, innovation and infrastructure.

Reduced inequalities.

Sustainable cities and communities.

Responsible consumption and production.

Climate action.

Life below water.

Life on land.

Peace, justice and strong institutions.

Partnership for the Goals.

Secondly, we must take the time factor into consideration. There are different planning horizons for economic activities. We understand that decisions can only be planned more or less effectively for 10, 15, or 20 years in advance. In contrast, climate risks may persist for multiple decades, and taking such a long view, even by means of computer simulation, is very complicated, it’s a very serious challenge.

There is one more thing that needs to be considered — real financial, scientific, technological, and employment opportunities. That means we need to compare the cost of the climate problem with other problems and keep in mind how much it will set us back.

Today we have what I may tentatively call the climate mainstream position. It’s a set of views outlined in the IPCC reports and in a lot of publications. What I mean is the so-called low-carbon development paradigm, or, in other words, the new climate economy doctrine. What does it mean?

The starting point is that the problem of climate change has indisputable priority over all other problems, practically no comparisons are possible, and the purely anthropogenic nature of climate change should be assumed.

A strategic solution to the problem has been found in declaring “a war on climate change” (a literal expression directly quoted from an international document). The main goal is stabilizing climate and keeping the global temperature rise below 1.5 degrees (previously 2 degrees) until the year 2100 compared with the pre-industrial era. Implementation method: transition to a new climate economy, to a low-carbon development path. Implementation criterion: transition rate; key indicator: maximum reduction of technogenic emissions of carbon dioxide and other greenhouse gases, a reduction in their absolute volumes. Proposed economic mechanism: the introduction of carbon fees for the abovementioned carbon emissions, primarily in the form of the so-called carbon tax. It’s a general arrangement; in fact, it’s not as strict as it sounds, but I wanted to highlight the main points.

The question is: will such a methodology, such an action strategy, solve two main problems? First, will the trajectory of low-carbon development itself provide a solution to the problem of stabilizing climate until the end of the 21st century? (Stabilization means keeping the global temperature rise below the 1.5 degrees). And second, will it solve the problem of reducing, mitigating risks for man, for economy? Because the main risk associated with climate is certainly not whether or not the global temperature will change, or whether or not the humidity will increase, etc. It’s a matter of living standards and economic conditions. First and foremost, it’s the safety of people.

The Intergovernmental Panel on Climate Change (IPCC) is an organization established to assess the risks of impact of anthropogenic factors on climate change.

The first question has an answer, it is given by the Intergovernmental Panel on Climate Change. There are corresponding calculations, the meaning of which is that a reduction of emissions will not solve the entire problem. It is also necessary to absorb greenhouse gases at a rate of approximately 10 billion tons per year, and also, as long as there are residual risks, adaptation is necessary, which I will discuss separately.

As for the safety problem, considering the main implications of climate risks, the damage associated with hydro-meteorological and climatic disasters, if compared against pollution of air with harmful and hazardous substances, results in fewer deaths than from air pollution by approximately two orders of magnitude, and the economic damage by an order of magnitude. (That’s priorities for you). I do not say climatic or hydrometeorological disasters do not matter or should not be dealt with. Humanity has always been dealing with them, we just need to understand the true magnitude of the problem.

There are other data. Recently, WHO (World Health Organization) published a list of 10 major risks to human health. Air pollution comes first. By 2018, 7 million people were dying prematurely each year from air pollution. According to other sources, while the average annual damage from climatic impacts is estimated at about 0.2% to 2% of the global gross domestic product, the cumulative average annual damage from flu pandemics which occurred multiple times in recent years (and I emphasize, cumulative damage, not only caused by morbidity, but also by mortality, loss of working hours, and so on) is nearly 4% of the global gross domestic product according to the World Bank data.

In this regard, when you look at the latest forecast, an assessment of global risks in terms proposed by the World Economic Forum (the likelihood and severity of the consequences), you notice that the top positions are occupied by extreme weather conditions and dangerous natural phenomena with natural disasters positioned just below. Pollution and related disasters are positioned much lower. As we see, the order of priorities is different, and we still need to arrange them according to the existing criteria. And when they say that climatic disasters are the most dangerous, I cannot agree with that. As a matter of fact, it’s extremely detrimental to solving the climate problem, because in the event of its incorrect evaluation we will also be solving it incorrectly. This is not about underestimating the climate problem, it’s about correctly assessing it. That’s the point I would like to draw your attention to. The effectiveness of the one-track model, which puts all emphasis on low-carbon development, is highly questionable, to put it mildly.

Besides, I would like to draw your attention to the following question: what will happen if we follow that model based on the latest IPCC report presented in 2018, where it relates to keeping below the 1.5 degree threshold?

The calculations which we carried out at the institute by considering the application of the model’s hard and soft variants (the hard variant implies 70% of renewable sources, which include only small hydro, solar and wind sources, while the soft variant includes nuclear power plants) show that by 2045 the economic growth rate will be declining by four tenths of a percentage point per year, the cumulative loss will be 8% of GDP for the hard variant, and 5% of GDP for the soft variant. Given the situation with economic growth in Russia, it’s not the way to go.

What is being proposed? What are we talking about here? Again, when we refer to the effective management of climate risks, what we really mean is that we should consider those risks side by side with all other challenges and risks. Then we would be able to really understand how best to address those problems and how to effectively manage them. There should be a comprehensive solution, a holistic climate policy not limited to greenhouse gas emissions (whereas the low-carbon strategy puts all emphasis on the reduction of emissions).

Still, I urge you to consider the Paris Agreement which puts on an equal footing the problem of reducing emissions, the problem of adaptation, and the issue of greenhouse gases absorption. It seems to me it’s absolutely correct, and it’s extremely important, especially for Russia, given the role of forests which absorb the most carbon, and given the adaptation problem, a problem which will be of paramount importance for Russia in the foreseeable future, no matter what we do to reduce emissions, the more so as we have already spent a lot of money on it.

An important point is the integration of solutions to climate problems into the socio-economic development policy. Such an approach has been used in the climate mainstream, experts are well aware of it, and it would seem it has been properly formulated. But it’s really the other way around: it’s not that the climate problem is being integrated into the socio-economic policy, it’s rather that socio-economic problems are being tweaked in order to solve the climate problem. They say, “You know, if we do this, it will be very good for the climate. And if we do that, it will also be very good, it will help us solve the climate problems.”

Climate mainstream policy is a long-term strategy for the country’s development, which incorporates the goal of fighting climate change.

The pyramid should be turned upside down, the horse should be put in front of the cart. Still, basically, the war on climate change should be a part of solving the problems of economic development — only then will we really have a good solution. It doesn’t mean postponing or denying the climate problem, it means finding effective mechanisms for solving that problem. It is possible only as part of a strategy of sustainable socio-economic development and, first and foremost, economic growth. If there is no economic growth, there are no revenues, no money to solve the climate problem or any other problems, not to mention the exacerbation of social problems.

Before moving on to the conclusion, which directly concerns Russia, I would like to mention China which I consider a good example of what we’ve been dealing with in recent years. China sets an example, and rightly so, as a global leader in addressing climate problems, reducing greenhouse gas emissions, increasing power generation and constructing new renewable energy facilities. It is true, no one questions it. The thing is, it is not the climate problem that China is solving. China says it’s solving the environmental problems that are really important. With 900,000 people dying prematurely from air pollution every year, with 40 million males being infertile, the country is bound to start seriously looking into the problem. There is no doubt China has been brilliantly using its climate policy and climate map. But if we take a closer look, we’ll see that in fact priority has been mostly given to the environmental and economic policies, because China has not been building only renewable energy power plants, it has also been actively constructing nuclear power plants. In terms of nuclear energy, China is currently ahead of all the other countries. Both of the new designs of nuclear reactors are Chinese, and it’s understandable because China has been concerned with issues of strategic importance, which are no less important for Russia, to put it mildly.

So, this is not about some kind of denial but about the correct understanding of the role of the climate problem and the proper approaches to its solution because the challenge is really very, very serious.

The solution seems to be lying in two interrelated areas. First: stimulating economic growth through modernization using the best available resource-efficient technologies which, let me emphasize it, provide better performance, better use of resources in terms of cost reduction and which, therefore, are also more viable economically. According to the Ministry of Industry and Trade estimates, the demand for such technologies is over one trillion rubles a year.

On a separate note, I would like to touch upon nuclear energy development. It’s not only a matter of climate and ecology. We are well aware that it’s an inseparable part of the military-industrial sector. Besides, the nuclear-industrial complex is the source of leading-edge technologies that are essential for addressing the strategic issues of our scientific and technological development.

Now for the institutional measures. Today, when the question of energy efficiency has rightly come to the fore, I would like to emphasize that, first of all, it’s all about reducing energy consumption. I believe the real sector should prioritize the problem of energy productiveness, i.e. the pyramid must be turned upside down again. The most urgent task is one of increasing production per unit volume of fuel used or per unit of emission volume expressed in terms of what may be called carbon efficiency. In itself, emission reduction does very little as Russia’s experience of the 1990s has shown.

As for carbon efficiency, i.e. production of GDP per kilogram of emissions, in Russia it fell from $1.31 in 1990 to $1.18 in 1998. It would seem the reduction was due to the crisis, but in fact the result was insignificant because all the economic indicators sharply deteriorated. And in this sense, of course, carbon efficiency should be used as the basis of our commitments.

Let me remind you that China and India have made commitments under the Paris Agreement to reduce emissions per estimated unit growth of GDP. By 65 and 35%, respectively. But Russia has made its commitments in absolute terms without tying them in with our economic growth. Yes, all the models predict we will fulfill those commitments in a timely fashion, no doubt, but the fact is that if the rate of economic growth will be going up fast, we may face certain problems after 2025-2030. We have not established a strong connection between our commitments and economic growth, but I believe we must establish such a connection.

The second area is drafting an active environmental policy to prioritize reduction of air pollution. I believe the emphasis should be placed on environmental protection. Along with environmental protection, along with reducing pollution of air with hazardous and harmful substances, it is also necessary, as a positive externality, to ensure reduction of those emissions that affect the climate. According to calculations, such substances, which, by the way, are substantially carbon-related (of course first of all we are talking about the likes of suspended particles or methane, which is considered a pollutant), account for nearly 30% of the greenhouse effect. It means that by imposing strict limitations on them we will make a strong contribution to the solution of the climate problem.

And, of course, we need to focus on best available technologies, as I have already mentioned. Of the 4 trillion rubles that are allocated to the national project «Ecology», 60% will be allocated to best available technologies. Today they encompass 29 production and agriculture sectors, so focusing on them is extremely important. A number of calculations have been performed, particularly by the International Energy Agency, which show that up to 40% reduction in CO2emissions can be achieved through such energy efficiency technologies.

And, of course, institutional measures must be taken: strict limits and emission standards should be introduced.

In conclusion, I would like to emphasize once again that, in my opinion, solving the important climate problem, which really is one of the global challenges, requires properly positioning both the cart and the horse: priority should be given to economic growth subject to stringent environmental limitations, and it will provide adequate resources for solving climate problems. Based on experience, such programs can yield a serious multiplicative effect.

Климатические риски экономического роста

По материалам семинара «Климатические риски экономического роста», организованного Международным Союзом экономистов (МСЭ), ВЭО России при поддержке ЮНЕП, Информационного центра ООН в Москве. Модератор – академик Александр Дынкин.

Борис Порфирьев

директор Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, академик РАН, член Президиума ВЭО России

За последние более чем 25 лет пройден большой путь, начиная от Рамочной конвенции, через Киотский протокол к нынешнему Парижскому соглашению. Мы видим разные результаты и последствия: большую озабоченность, которая выражается и на международном уровне, и главами государств и даже реальные протесты, которые происходят, скажем, во Франции, в связи с мерами, которые принимаются по решению климатической проблемы.

И в связи с этим я хотел бы остановиться, несмотря на то, что этот процесс действительно противоречив и несёт с собой и определённые положительные изменения, именно на той его стороне, которая связана с климатическими рисками и вызовами экономическому развитию. Эти риски можно условно подразделить на две категории. Собственно, природно-климатические угрозы жизни и здоровью населения, устойчивому функционированию хозяйственных систем, о которых хорошо известно и написаны горы литературы, включая, конечно, прежде всего, доклады IPCC. А есть вторая категория, о которой говорят мало или вообще не говорят. Это то, что я называю: «климатически обусловленные риски» – принятие неэффективных решений в отношении изменения климата и их последствий.

Хотелось бы обратить внимание на строчку в преамбуле к Парижскому соглашению. Если не ошибаюсь, это шестая позиция, на которую обычно никто не обращает внимания. Она звучит следующим образом: «Стороны могут страдать не только от изменений климата, но также от воздействия мер, принимаемых в целях реагирования на него». С моей точки зрения, эти риски наиболее существенны, потому что принятие неправильного решения, воздержание от принятия решения и, что не менее опасно, принятие неэффективного решения может привести к последствиям, гораздо более тяжёлым, чем то, что мы имеем сегодня в связи с климатическими изменениями, и я постараюсь это в дальнейшем показать. Эти риски второй категории, собственно, включают в себя действия, связанные как с внутренней, собственной политикой государств в отношении климатических изменений и их последствий для экономики, так и внешние факторы, связанные с климатической политикой других стран (речь идет о фактически центрах принятия решений).

Я ухожу от вопроса, который в своё время ставил Герцен: «Кто виноват?» На эту тему прекрасно отвечают наши уважаемые климатологи, географы, специалисты по климату. Я хочу остановиться на вопросе Чернышевского, а именно: «Что делать?»

Что делать с последствиями самих климатических изменений и, главное, действий других государств и международного сообщества по этому поводу? Очевидно, что такой подход означает, во-первых, необходимость принятия неких комплексных решений, которые учитывают место климатических рисков в ряду других глобальных вызовов. Я напомню, что есть 17 целей устойчивого развития ООН, которые по сути дела и определяют те самые основные риски и вызовы. Правильно они выделены, неправильно –  это другой вопрос, но в целом они сформулированы, и климат там занимает своё место.

Цели в области устойчивого развития ООН

Ликвидация нищеты.

Ликвидация голода.

Хорошее здоровье и благополучие.

Качественное образование.

Гендерное равенство.

Чистая вода и санитария.

Недорогостоящая и чистая энергия.

Достойная работа и экономический рост.

Индустриализация, инновации и инфраструктура.

Уменьшение неравенства.

Устойчивые города и населенные пункты.

Ответственное потребление и производство.

Борьба с изменением климата.

Сохранение морских экосистем.

Сохранение экосистем суши.

Мир, правосудие и эффективные институты.

Партнерство в интересах устойчивого развития.

Во-вторых, учёт временного фактора – существуют  разные горизонты планирования экономических действий. Мы понимаем, что более-менее эффективные решения могут приниматься на горизонте 10, 15, 20 лет. А вопросы климата – это вопросы многих десятилетий, и учёт этих обстоятельств – очень сложное дело, в том числе при моделировании, и это очень серьёзный вызов.

Еще один момент, который нужно учитывать – реальные возможности, финансовые, научно-технологические, кадровые. То есть, нужно сопоставлять цену климатического вопроса с другими проблемами и иметь в виду, во что это всё обходится.

Сегодня мы имеем то, что я условно называю позицией климатического мейнстрима. Это совокупность взглядов, которые излагаются и в докладах IPCC, и в огромном количестве публикаций. Речь идёт о парадигме так называемого низкоуглеродного развития или – то же самое – доктрине новой климатической экономики. В чём суть?

Исходное положение заключается в том, что приоритет проблемы климатических изменений над всеми другими бесспорен, сопоставлений практически не бывает, презюмируется сугубо антропогенный характер происхождения этого климата.

Стратегическое решение этой проблемы: «объявлена борьба (или война) с изменением климата» (это выражение буквальное – цитата из международного документа). Главной целью заявляется стабилизация климата, непревышение к 2100 году порога в 1,5 градуса (раньше фигурировало 2 градуса) по сравнению с доиндустриальной эпохой. Способ реализации – это переход к новой климатической экономике, на низкоуглеродный путь развития, критерий – темпы перехода, ключевой индикатор – максимальное снижение техногенных выбросов углекислого газа и других парниковых газов и сокращение их абсолютных объёмов. Предлагаемый экономический механизм – это, главным образом, введение цены на упомянутые выбросы, на углерод, прежде всего, в виде так называемого углеродного налога. Это общая схема, на самом деле не всё так жёстко, но я хотел выделить основные позиции.

Вопрос заключается в следующем: решает ли такой путь, такая стратегия действия две главных проблемы? Первое: обеспечивает ли этот низкоуглеродный путь развития сам по себе решение проблемы стабилизации климата до конца XXI века? (Стабилизация определена через эти 1,5 градуса). И второе: решает ли это проблему снижения, смягчения рисков для человека, для хозяйства? Потому что главный риск, связанный с климатом –конечно не в том, изменяется температура или нет, становится ли влажность больше и т.д. – это вопрос условий жизни и условий хозяйствования. Главное, прежде всего, безопасность людей.

Межправительственная группа экспертов по изменению климата (МГЭИК, англ. IntergovernmentalPanelonClimateChange, IPCC) – организация, созданная для оценки рисков влияния техногенных факторов на изменение климата.

По первому вопросу ответ есть, он дан Межправительственной группой экспертов по изменению климата. Есть соответствующие расчёты, смысл которых заключается в том, что снижение выбросов не даёт решения проблемы в полном объёме. Необходимо ещё поглощение парниковых газов в размере примерно 10 миллиардов тонн в год, а также, постольку поскольку всё равно имеют место остаточные риски, необходима адаптация, о которой я буду говорить отдельно.

Что касается проблемы безопасности, если сопоставить основные результаты климатических рисков, то ущерб, который связан с гидрометеорологическими, климатическими бедствиями, если сравнить его с загрязнением атмосферы вредными и опасными веществами, то разница по количеству погибших от бедствий и от загрязнений атмосферы – примерно два порядка, экономический ущерб – порядок в пользу загрязнения. (Это к вопросу о некоторых приоритетах). Я не хочу из этого делать вывод о том, что климатические и гидрометеорологические бедствия не имеют значения, что с ними не надо работать. Человечество всегда этим занималось, просто надо понимать порядок чисел.

Есть другие данные. Недавно ВОЗ (Всемирная организация здравоохранения) опубликовала список 10 основных рисков для здоровья людей. На первом месте стоит загрязнение воздуха. Данные на 2018-й год – 7 миллионов человек каждый год составляет преждевременная смертность от загрязнения воздуха. Есть и такие данные: если среднегодовой ущерб от климатических воздействий расценивается по долгосрочным прогнозам примерно от 0,2% до 2% мирового валового продукта, то совокупный среднегодовой ущерб от пандемий гриппа, которые происходили только за последнее время многократно (совокупного ущерба, подчёркиваю, — это не только от заболеваемости, а и от смертности, от потерь рабочих часов и так далее), достигает примерно 4% мирового валового продукта. Это данные Всемирного банка.

В связи с этим, когда смотришь на последний прогноз, оценку глобальных рисков в терминах, которые предлагает Всемирный экономический форум (это вероятность и тяжесть последствий), то обращает на себя внимание, что вверху отображаются экстремальные погодные условия и опасные природные явления, чуть ниже – природные бедствия, а загрязнение окружающей среды и связанные с этим бедствия располагаются существенно ниже. Как мы видим, приоритеты иные, и нужно всё-таки выстраивать их по тем критериям, которые существуют. И когда говорят, что климатические бедствия – это самое опасное, я с этим не могу согласиться. Это, кстати, очень опасно для решения проблемы климата, потому что если мы её неправильно будем оценивать, то мы неправильно её будем решать. Речь идёт не о недооценке проблемы климата, а об её корректной оценке – я на этом хотел бы заострить внимание. Эффективность однолинейной модели, когда просто педалируется только низкоуглеродное развитие как таковое, вызывает, мягко говоря, большие сомнения.

Хотел бы дополнительно обратить внимание на вопрос: а что будет, если следовать этой модели по последнему докладу Межправительственной группы экспертов, который был представлен в 2018-м году, в части соблюдения порога в 1,5 градуса?

Расчёты, которые мы выполнили в институте, предположив, что эта модель применяется к нам в её жёсткой форме и в мягкой форме (в первом случае речь идёт о 70% возобновляемых источников, которые включают только исключительно малые гидро-, солнечные и ветряные источники, а во втором случае мы предположили, что туда ещё входят атомные станции), показывают, что примерно до 2045 года потери темпов экономического роста у нас составят примерно четыре десятых процентных пункта в год, накопленные потери – 8% ВВП в жёстком варианте, 5% ВВП – в более мягком варианте. С учётом ситуации с экономическим ростом в России, этот путь для нас не подойдёт.

Что же предлагается, о чём идёт речь? Ещё раз повторю, что когда мы говорим об эффективном управлении климатическими рисками, речь должна действительно идти прежде всего о том, что мы эти риски рассматриваем в системе всех других вызовов и рисков. И тогда мы действительно понимаем, как эти проблемы лучше решать, как ими эффективно управлять. Должно быть комплексное решение, целостная климатическая политика, которая не ограничивается выбросами только парниковых газов, а низкоуглеродная стратегия педалирует именно снижение выбросов.

Я всё-таки призвал бы обратиться к Парижскому соглашению, которое уравнивает проблему снижения выбросов с проблемой адаптации и с темой поглощения парниковых газов. Мне кажется, это абсолютно правильные, корректные положения, это очень принципиально, особенно для России, учитывая роль лесов, которые являются главным поглотителем, и учитывая проблему адаптации, которая для России в обозримом будущем будет стоять во весь рост, какие бы усилия по снижению выбросов мы ни предпринимали, тем более, мы уже на это довольно здорово потратились.

Важный момент – это встраивание, интеграция решения климатических проблем в политику социально-экономического развития, такой подход есть в климатическом мейнстриминге, его специалисты хорошо знают, и, казалось бы, там всё правильно сформулировано. Но только на самом деле получается наоборот: не климатическую проблему встраивают в социально-экономическую политику, а социально-экономические проблемы подгоняют под решение климатической проблемы. Говорят: «Вы знаете, если мы это сделаем, то это будет очень хорошо для климата. А если мы вот это сделаем, то это тоже будет очень хорошо, это будет помогать в решении климатических проблем».

Политика климатического мейнстриминга – долговременная стратегия развития страны с учётом целей борьбы с изменением климата.

Пирамида должна быть перевёрнута, лошадь должна быть поставлена впереди, телега сзади. Всё-таки, в основном, борьба с изменением климата должна быть встроена в решение проблем экономического развития – только тогда мы действительно получим эффективное  решение. Речь не идёт о том, чтобы отодвинуть климатический вопрос, не признавать его, речь идёт о поиске эффективных механизмов решения этой проблемы. Это возможно только в рамках стратегии устойчивого социально-экономического развития, прежде всего, экономического роста. Если нет экономического роста, то нет и доходов, не на что решать не только климатические, но и другие проблемы, я уже не говорю об обострении социальных проблем.

Прежде чем перейти к заключительной части, касающейся непосредственно России, я бы хотел привести очень яркий, на мой взгляд, пример Китая, которым нам в последние годы приходится довольно плотно заниматься, потому что Китай приводится в пример, и справедливо, как лидер в решении климатических проблем, один из мировых климатических лидеров. Это касается и снижения выбросов парниковых газов, и увеличения генерации и строительства новых возобновляемых мощностей. Это чистая правда, с этим никто не спорит. Штука только заключается в том, что Китай решает не климатические проблемы. Он заявляет, что он решает экологические проблемы, которые действительно остры. Когда 900 тысяч человек в год преждевременно погибают от загрязнения воздуха, когда 40 миллионов мужчин не могут воспроизводить детей, страна начинает серьёзно этим заниматься. То, что Китай блестяще использует климатическую политику и климатическую карту – нет сомнений. Но если мы посмотрим внимательнее, то реально там отдаётся приоритет прежде всего экологической, а также экономической политике, ведь Китай строит не только установки с возобновляемой энергетикой, он активно строит и атомные станции. По темпам роста атомной энергетики Китай опережает сегодня другие страны. Две новые конструкции атомных реакторов – китайские, и это понятно, потому что Китай озабочен вопросами стратегического значения, которые для нас имеют, мягко говоря, никак не меньшее значение.

Итак, речь идёт не о каком-то отрицании, а о правильном понимании места климатической проблемы и правильных подходах к её решению, потому что вызов действительно очень и очень серьёзный.

Решение, как представляется, должно идти по двум взаимосвязанным направлениям. Первое: стимулирование экономического роста на основе модернизации с использованием наилучших доступных ресурсоэффективных технологий, которые – я хочу это подчеркнуть – обеспечивают лучшую производительность, лучшее использование ресурсов с точки зрения снижения издержек и, следовательно, оказываются и экономически более выгодными. По оценкам Минпромторга, спрос на такие технологии у нас – больше триллиона рублей в год.

Отдельно хочу коснуться развития атомной энергетики. Дело не только в климате и не только в экологии. Мы прекрасно понимаем, что это – часть военно-промышленного сектора, и отделяться не может. Кроме того, атомно-промышленный комплекс – это источник новейших технологий, которые крайне необходимы для того, чтобы решать вопросы стратегии нашего научно-технологического развития.

Теперь что касается институциональных мер. Сегодня, когда совершенно справедливо педалируется вопрос энергоэффективности, я хотел бы подчеркнуть, что речь идёт, прежде всего, о снижении энергоёмкости. Мне кажется, что для реального сектора на первое место должна быть поставлена проблема энергопроизводительности, то есть пирамида опять-таки должна быть перевёрнута. Первым должен решаться вопрос наращивания производства в расчёте на единицу потребления топлива или единицу выброса, если это перевести в термины того, что можно называть карбоноэффективностью. Само по себе снижение эмиссии, как показывает опыт, например, России 90-х годов, мало что даёт.

Если посмотреть по карбоноэффективности, то есть производству ВВП на килограмм выброса, в России он снизился с 1,31 доллара в 1990-м году до 1,18 в 1998-м году. Казалось бы, кризис, казалось бы, снижение выбросов, а на самом деле за счёт того, что экономические показатели резко ухудшились, выигрыш был крайне небольшим. И в этом смысле, конечно, показатель карбоноэффективности, с моей точки зрения, должен бы быть положен в основу наших обязательств.

Я напомню, что Китай и Индия взяли на себя обязательства в рамках Парижского соглашения по снижению выбросов применительно к расчётной единице прироста ВВП. Соответственно, 65 и 35%. Но мы взяли на себя абсолютные обязательства, по сути дела, не связав их жёстко с нашим экономическим ростом. Да, по всем моделям выходит, что мы точно выполняем эти обязательства по срокам – сомнений нет, но суть заключается в том, что если всё-таки темпы экономического роста будут серьёзно повышаться, то за пределами 25-30-го года могут возникнуть проблемы. У нас жёсткой привязки нет, поэтому, с моей точки зрения, такую привязку надо обязательно иметь.

Второе направление, по которому нужно действовать – это активная экологическая политика с приоритетом ограничения загрязнения воздуха. С моей точки зрения, акцент должен быть сделан именно на экологии. Через экологию, через снижение загрязнения опасными и вредными веществами нужно добиваться и снижения тех выбросов, в качестве положительной экстерналии, которые влияют на климат. По расчётам, вклад в парниковый эффект такого рода веществ, которые, кстати, в существенной степени связаны с углеродом (речь идёт, конечно, прежде всего о таких веществах как взвешенные частицы, как метан, который у нас отнесён к загрязняющим веществам) составляет примерно треть. То есть, если мы жёстко их ограничим, то сделаем вклад и в решение климатической проблемы.

И, конечно, нужно заострить внимание на наилучших доступных технологиях, о которых я уже упоминал. Из 4 триллионов рублей, которые выделяются на национальной проект «Экология», 60% идёт на наилучшие доступные технологии. Охватывают они сегодня 29 отраслей промышленности и сельского хозяйства, поэтому это исключительно важный акцент. Есть расчёты, которые выполняло, в частности, Международное энергетическое агентство, которые показывают что благодаря таким технологиям в области энергоэффективности может быть обеспечено до 40% сокращения эмиссии CO2.

И, естественно, должны быть предприняты институциональные меры: введены жёсткие лимиты, нормативы выбросов.

В заключении хочу еще раз подчеркнуть, что, на мой взгляд для решения очень важной климатической проблемы, которая действительно составляет один из глобальных вызовов, необходимо всё-таки поставить телегу и лошадь на свои места: впереди должен идти экономический рост с соблюдением жёстких экологических ограничений, и это позволит получить соответствующие ресурсы на решение климатических проблем. Как показывает опыт, такого рода программы действительно дают серьёзный мультипликативный эффект.

Низкоуглеродная модель

Игорь Башмаков,

генеральный директор «Центра энергоэффективности – XXI век»

Мир уже начал переход на низкоуглеродную модель роста. Две основных черты этого перехода: ускорение повышения энергоэффективности и резкий рост безуглеродных источников энергии, а также отставание в этом движении России и угроза её технологической безопасности. По сырьевой модели у нас роста уже нет. Здесь была речь о том, что мы потеряем какие-то проценты в случае безуглеродного развития, но пока что у нас роста просто нет. Нам нужны новые драйверы. Низкоуглеродные технологии могут быть одним из таких драйверов, и поэтому нужно на это смотреть с точки зрения интересов социально-экономического развития России. Процесс низкоуглеродной трансформации и повышения энергоэффективности происходит постоянно. С 1800 года энергоёмкость глобального ВВП снизилась в четыре раза. Вдвое – в период с 1800 до 1975 года, и вдвое уже после этого, то есть темпы кардинально ускорились. Повышение энергоэффективности и темпы экономического роста связаны очень тесно. Чем выше темпы экономического роста, тем у вас динамичнее снижается энергоёмкость. Здесь прямая и обратная двусторонняя причинно-следственная связь.

Нет мировой энергетической стратегии

Леонид Григорьев,

главный советник руководителя Аналитического центра при Правительстве Российской Федерации, научный руководитель департамента мировой экономики НИУ ВШЭ, профессор

Восторг насчёт изменений я разделяю, но существует огромный разрыв между оптимистами среди «зелёной» профессуры и политиков в Европе и реалиями. Мои друзья-экологи из Германии регулярно сообщают, что в воскресенье летом 95% используемого электричества – из возобновляемых источников, забывая добавить, что в феврале во вторник – всё наоборот, а в балансе всё ещё есть 40% угля. Что значит победное сообщение, что они прекратили использовать каменный уголь? Они сидят на грязном лигните из Бранденбургского бассейна – он же польский уголь. Так что у нас очень много разрывов между оптимистами в заявлениях и в реалиях, и прогнозы на 40-й год пока такие же. У нас нет единой мировой энергетической стратегии, которая увязывала бы решение проблем развития Индии, других стран, и, с другой стороны, Африки, в которой более миллиарда населения прибавится, с совершенно неизвестными ресурсами.

Не стоит торопиться

Сергей Рогинко,

руководитель Центра экологии и развития Института Европы РАН

Немножко скажем о ратификации, об инициативе нашего МПР ратифицировать соглашение к конференции в Сантьяго в 2020-м году. Вопрос: а почему не в 21-м? Ведь модальности соглашения ещё полностью не согласованы, даже по оценкам WWF, достаточно оптимистичным, они согласованы на 80%. Остаток могут согласовать в Сантьяго, а могут перенести на потом. Вопрос ко всем присутствующим: вы бы подписали кредитный договор, напечатанный на 80%? Ответ понятен. Теперь по условиям участия России в соглашении. В своё время они были озвучены на высшем уровне. Давайте напомню, их два: участие в соглашении всех стран и адекватная оценка поглотительной способности российских лесов. «С участием всех стран» после объявленного выхода Соединенных Штатов, после объявленного выхода Бразилии и отказа Турции от ратификации вопрос ясен.

Вечная мерзлота невечна

Василий Богоявленский,

заместитель директора Института проблем нефти и газа РАН, член-корреспондент РАН

Я хотел сосредоточиться на Арктическом регионе, поскольку известно, что именно в Арктике делается кухня погоды не только для евроазиатского континента, но и в целом для планеты. Именно здесь происходит максимальное потепление в последние два десятилетия, и если говорить об этом регионе и о других субарктических территориях, в которых у нас примерно две трети площади страны, это районы повышенного риска с точки зрения потепления климата. Если будет потепление, то мы можем потерять, наверное, до трети площади полуострова Ямал. То есть, может сильно измениться карта, и сейчас она постоянно меняется. Кое-где лёд обнажается прямо у берегов, целые посёлки оказываются на краю обрывов, происходит обрушение различных построек. Хочу отметить, что в замечательном в целом документе «Стратегия развития Арктической зоны Российской Федерации», так уж сложилось, нет ни одного упоминания о многолетнемёрзлых породах и о мерзлоте. Это, конечно, нонсенс. Это наша стратегия, а о существовании мерзлоты забыли.

Сезонный лёд в Арктике

Владимир Семенов,

заведующий лабораторией климатологии Института географии РАН, член-корреспондент РАН

В климатической системе действительно существует цикличность на масштабах и нескольких десятилетий, и столетних циклов. Но всё-таки происходящее антропогенное воздействие, по всей видимости, не даст глобальной температуре и региональной температуре, в том числе, в Арктике, в ближайшие десятилетия переломить тенденцию к потеплению, чтобы снова случился некий цикл похолодания. Уже сейчас мы совершенно достоверно знаем, что холодные зимы – это парадоксальным образом следствие потепления в Арктике. При дальнейшем сокращении льдов холодные зимы сменятся ещё более, чем обычно, тёплыми зимами. Арктический морской лёд исчезает стремительным образом. Условно говоря, каждые три квадратных метра греет киловаттная плитка. Всё это греет атмосферу, изменяет циркуляцию. Значительная часть моделей показывает, что уже к 40-му году арктический ледяной покров может стать сезонным, то есть на наших глазах существенно меняется климатическая система, и меняется качественным образом.

Избавиться от выбросов до 2050 г.

Владимир Кузнецов,

директор Информационного центра ООН в Москве

Климатическая политика и меры по смягчению антропогенного воздействия на климат, прежде всего по сокращению выбросов парниковых газов, должны учитывать как неоднозначность последствий изменения климата, так и императивы экономического роста. По мнению Генерального секретаря ООН, нет более сложного вызова для мира сегодня и завтра, чем борьба с изменением климата. Угроза надвигается по чёткой траектории: температура становится выше, темпы роста всё быстрее, а последствия серьёзнее. Совсем недавнее исследование продемонстрировало, что температура океана растёт на 40% быстрее, чем предсказывали ведущие учёные мира всего 5 лет назад. Антонио Гутерреш в своих предположениях исходит из того, что в течение десятилетия мы должны преобразовать наши экономики в беспрецедентных масштабах для того, чтобы ограничить рост температуры до 1,5 градусов. К 20-му году в соответствии с Парижским соглашением государства-члены должны оценить достигнутый прогресс и принять новые обязательства, а к 2050 году мы должны полностью избавиться от выбросов газа.

Торговые войны и кризис

Александр Дынкин,

президент ИМЭМО им. Е.М. Примакова РАН, академик РАН, вице-президент ВЭО России

Если посмотреть на мировую экономику, то в середине текущего года она побьёт абсолютный рекорд – 120 месяцев последовательного позитивного роста, и это несмотря на известные турбулентности, связанные и с китайским фондовым рынком и с проблемами в Еврозоне. Если посмотреть на длинные ряды, то за период с 10-го по 18-й год среднемировые темпы роста глобальной экономики составили 3,8%. Это довольно много, хотя и меньше, чем было в предкризисный период с 2001-го по 2007-й год, когда эти темпы равнялись 4,4%. В связи с таким длительным экономическим ростом, естественно, нарастают прогнозы о том, что вот-вот начнётся серьёзный кризис или спад.

Известно, что для кризиса нужны два элемента: накопление диспропорции, которая требует некоей фундаментальной коррекции, и триггеры. Что на сегодня есть? Самая очевидная диспропорция существует в Японии. У них государственный долг составляет 250% ВВП. Это, конечно, очень много, но, на мой взгляд, у держателей этого долга отсутствуют ключевые стимулы для того чтобы одномоментно сбросить эти долговые обязательства. Это пример того, когда диспропорция есть, а триггера нет, поэтому ждать кризиса с этой стороны, на мой взгляд, безосновательно. Любопытно, что самый известный в мире прогнозист жестокого кризиса Роберт Далио, который сейчас является основателем хеджевого фонда BridgewaterAssociates, в конце прошлого месяца снизил свой прогноз вероятности кризиса в американской экономике с 70 до 35%. Такое драматическое понижение этой вероятности, конечно, говорит скорее о «серьёзности» в кавычках этого прогнозиста.

С моей точки зрения, наиболее тревожная вещь – это, конечно, торговые войны, которые сегодня существенно влияют на мировую экономику. Динамика мировой торговли уже ушла ниже роста мирового ВВП, что, в общем, – достаточно редкий феномен. В основном это связано с тем, что Трамп, 45-й президент Соединённых Штатов, развернул руль регулирования экономики от открытости, которая раньше рассматривалась как залог американского лидерства. Сегодня открытость рассматривается как угроза, и поэтому мы с вами являемся свидетелями взрыва торговых войн по всем направлениям.

Любопытно, что такой пересмотр американской внешнеэкономической политики отчасти напоминает ту эрозию договорной базы в системе международной безопасности, которая началась ещё при предыдущих администрациях – я имею в виду выход Соединённых Штатов из Договора по противоракетной обороне 2002 года. В этом году, 2 августа, очевидно, закончит свою жизнь Договор о ракетах средней и малой дальности. Есть такой отчётливый курс на unipolarity (однополярность. – Ред.), на лидирующую и диктующую роль Соединённых Штатов. На мой взгляд, это, конечно, вызывает обоснованную тревогу.

1...130131132...181Страница 131 из 181
© Журнал "Вольная экономика", Общероссийская общественная организация "Вольное экономическое общество России"