Пятница, 15 ноября, 2024
ВЭО России

Почему распался СССР

Аркадий Дубнов. Почему распался СССР. Вспоминают руководители союзных республик.

Почему распался СССР, был ли этот процесс неизбежным, единственно возможным или спровоцированным конкретными силами – вопрос, который занимает умы уже не одного поколения. Остроумно и парадоксально на эту тему было написано задолго до событий 1991 года: «По-видимому, если бы футурология существовала в императорском Риме, где, как известно, строились уже шестиэтажные здания и существовали детские вертушки, приводимые в движение паром, футурологи V века предсказали бы на ближайшее столетие строительство двадцатиэтажных зданий и промышленное применение паровых машин. Однако, как мы уже знаем, в VI веке на форуме паслись козы». («Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Андрей Амальрик, 1969 г.). Книга Аркадия Дубова представляет собой 14 масштабных интервью о распаде Советского Союза с политическими деятелями, которые в этот момент были руководителями новых независимых государств. Среди них Аскар Акаев, Леонид Кравчук, Витаутас Ландсбергис, Станислав Шушкевич, Мирча Снегур, Геннадий Бурбулис, Акежан Кажегельдин, Арнольд Рюйтель, Ивар Годманис, Иса Гамбар, Тенгиз Сигуа, Назар Суюнов, Вазген Манукян и Акбаршо Искандаров. Автору повезло, что спустя четверть века почти всех действующих лиц они нашли в здравии и, главное, готовых на длинный и содержательный разговор. Нет никаких сомнений, что все эти годы они много думали и размышляли о произошедшем и с точки зрения своих политических убеждений, и с точки зрения наблюдения за теми трансформациями, которые происходили с их странами. Автор в предисловии надеется, что эта книга поможет взглянуть на события почти тридцатилетней давности без сослагательных фантазий, развенчать миф о счастливой стране-монолите, взглянуть по-новому или впервые на особые обстоятельства этого щедрого на события времени, пролить свет на многие политические процессы, предшествовавшие распаду, разобраться в том, был ли этот распад предрешен.

What will the Federal Center of Competences do?

The national project called “Labor productivity and employment support” stipulates that beginning from 2024 labor productivity in the basic non-oil sectors of the Russian economy will grow by no less than five percent per year, and by that time programs to increase productivity will cover at least ten thousand Russian large and medium-sized enterprises. Until 2024, in accordance with the national project’s targets, labor productivity should increase by a total of 21 percent. The main result of the project should be a 3 trillion ruble growth of GDP by 2024. One of the key organizations responsible for the project implementation will be the Federal Center of Competences.

Global labor productivity

According to the Organization for Economic Cooperation and Development (OECD), labor productivity in Russian enterprises was the lowest among the European countries in 2018. Labor productivity per worker in Russia is 26.5 dollars. (The indicator is calculated based on GDP per hour worked). According to the OECD calculations, only workers in South Africa and Mexico have lower labor productivity ($24.5 and $21.6 per hour, respectively), while Ireland, Luxembourg and Norway have been in the top positions for years. In those countries, productivity per worker is $99.5, $98.5, and $83.1 of GDP per hour, respectively. According to a study on labor productivity performed by the Analytical Center under the Government of the Russian Federation, labor productivity grew by 19.8 percent in Russia over the 10 years from 2005 to 2015, while in the European Union countries it grew by a mere 9.3 percent. But, despite the relatively high growth rates, Russia didn’t stand a chance to catch up with the Big Seven: in 2015, the EU’s average labor productivity was $54.85 per hour, while in Russia it barely exceeded $23.

Labor productivity as a national project

In December 2018, the session of the presidium of the Presidential Council for Strategic Development and National Projects approved the data sheet for the national project “Labor Productivity and Employment Support”. It envisages that, starting from 2024, labor productivity in the basic non-oil sectors of the Russian economy will grow by no less than five percent per year, and by that time programs to increase productivity will cover at least ten thousand Russian large and medium-sized enterprises. Until 2024, in accordance with the national project targets, labor productivity should increase by a total of 21 percent. The main result of the project should be a 3 trillion ruble growth of GDP by 2024.

The national project identifies three areas, three federal projects: «Systemic measures to increase labor productivity», «Supporting employment and increasing the efficiency of the labor market to ensure labor productivity growth» and «Targeted support for increasing labor productivity in enterprises.» The Ministry of Economic Development is responsible for the first of them, the Ministry of Labor for the second, and the Federal Center of Competences, a specially created organization, for the third.

Systemic measures imply a change in the government’s approach to supporting enterprises. We are talking about lowering administrative barriers, encouraging enterprises to increase labor productivity by providing them with credit and tax preferences, retraining management personnel, and promoting international cooperation with countries where labor productivity is higher. Measures to support employment will include establishing a training system in the sphere of productivity enhancement, and increasing the efficiency of the employment centers throughout the country.

But most of the work will be carried out as part of the federal project “Targeted support for increasing labor productivity in enterprises”. It’s evident by the sheer number of tasks assigned to the Federal Center of Competences and by the amount of funding supplied. Thus, although the government plans to spend 5.5 billion rubles on systemic measures for supporting employment over a period of six years and a little less than 12.7 billion on increasing the efficiency of the labor market, it will spend as much as 28.3 billion rubles on targeted support of enterprises. The FCC will have to earn another 5.6 billion over the six year period through the provision of consultancy services aimed at productivity enhancement at large enterprises that have not been entitled to participate in the program for free.

The economy must be economical!

In fact, the task is to widely introduce “lean” technologies in industrial production. Interestingly, Nikolai Solomon became General Director of the FCC, having worked for ten years as Deputy Director General of Rosatom and having personally supervised the deployment of the Rosatom Production System, whose ultimate goal was to reduce the time being spent on operations and to increase productivity at all Rosatom enterprises, particularly at nuclear power plants.

Today, the FCC employs a staff of 150, which will be upped to 350 by the end of the year. Experts travel to enterprises that have already expressed their wish to join the productivity enhancement program, and advise general directors on what could be changed to improve the efficiency of production processes. Besides, they train their colleagues in the regions, who will subsequently perform similar work based out of regional centers of competences.

In 2018, the FCC’s services were available to over 100 enterprises in 16 regions of the country. By mid-March 2019, the number of participating enterprises exceeded one hundred and fifty, another 600 expressed their wish to join the project in the near future. According to plans, by the end of 2019 the total number of companies engaged in productivity enhancement under the guidance of the federal or regional centers of competences should exceed 900 in 36 regions. By 2024, 65 regional centers of competences will be established, which, like the federal center, will be dealing with labor productivity enhancement in enterprises within their area of ​​responsibility and will receive funding from the regional budgets.

Currently, enterprises in four industries: manufacturing, agriculture, transport and construction, with revenues ranging from 800 million to 30 billion rubles a year, are allowed to take part in the program of targeted support for increasing labor productivity. By the end of the year, enterprises in the housing and utilities sector should join them, as the government has already decided. In future, the federal project is also expected to encompass education and medicine. The FCC is already implementing a pilot project in one of the Moscow schools.

First things first!

The focus is on the growth of labor productivity in industrial enterprises. There, the effect from the introduction of “lean” technologies is the most noticeable and much easier to assess than in the other sectors. According to Nikolai Solomon, medium-sized enterprises operating in competitive markets are the most interested in participating in the project. They really use every opportunity to enhance their competitiveness at the lowest possible cost. Enterprises of the public sector and the military-industrial complex are the least motivated. Their management is very difficult to convince to make even a slightest change to the production processes that had existed for years, and they lack motivation to do so, because, rather than making profit in the marketplace they just fulfil the plan and have their costs covered by the state.

Recently, First Deputy Prime Minister Anton Siluanov, who is in charge of supervising the entire national project, directed that state corporations and companies with state participation should join the enterprises participating in the federal project on targeted support. “This should be done in order to increase labor productivity in the regions. Almost every region has vertically integrated companies with state participation outside the governors’ scope of influence,” Nikolay Solomon commented.

Why is there such labor productivity in Northern Ireland?

It’s very simple: the indicator is calculated as GDP per hour worked. And Ireland has the lowest corporate tax in the EU, which is 12.5 percent. It’s low even compared to Trump’s decision to lower the tax to 21% to enable US companies to reshore. As a result, more than a thousand large US global companies moved their operations to Ireland, including Google, Apple, Facebook, PayPal, Microsoft, Yahoo, eBay, AOL, Twitter, Intel, Pfizer, Boston Scientific, Johnson & Johnson, etc. They account for 90% of exports, but employ only 10% of the workforce. The result is a huge performance figure. Serious economists, at best, make jokes about the Irish economy. The Nobel laureate Paul Krugman called it a «leprechaun economy» after dozens of multinational corporations moved their intellectual assets following yet another tax break, and the country’s GDP gained 26% within one year. Another Nobel laureate, Joseph Stiglitz, believes that Ireland simply steals profits from other countries using tax dumping. Other experts believe Ireland has been stealing from itself and its citizens. Sooner or later the taxes will have to be raised, and then the companies will simply move on causing economic collapse in the country.

How do FCC specialists work?

What does a productivity enhancement specialist do during a site visit? He literally stands at the machine with a stopwatch to measure idle time on the part of the worker and the equipment, and to understand why downtimes occur. As a rule, the reason is very simple, and the effect of eliminating it is tremendous. Here is an example: at the Tula aerosol manufacturing plant, it was possible to achieve a 30% productivity boost by introducing two simple improvements. The FCC specialists noticed that workers on the production line spend 20 minutes of every hour on replacing the tank with aerosol liquids – 160 minutes of downtime per shift. It was possible to eliminate the idle time by bringing the pipes closer to the conveyor to ensure continuous supply of liquids. The second innovation at that plant was about reducing the time needed for adapting the conveyor to the production of a different product from 58 to 8 minutes.

There is another interesting method of reducing time and labor costs in production called “Spaghetti Diagram». A specialist, visiting an enterprise, draws a chart showing how parts move from workshop to workshop. As a rule, the resulting “paths” are extremely intricate,  like spaghetti on a plate. Sometimes, by straightening those paths it is possible to reduce several times the downtime of equipment and the time spent on manufacturing a unit of product.

“Production should be continuous, the time required for equipment adaptation should be reduced to a minimum, like at the Toyota plants. It is necessary to produce parts according to the McDonald’s principle — just as much as the consumer needs here and now, not at some point in the future, without clogging warehouses with unsold products and then not knowing what to do with them,” Nikolay Solomon says.

Due to the introduction of the principles of «lean» production, the duration of the enterprise’s production cycle, as well as its inventory and, consequently, the maintenance costs, can be reduced approximately by half. After the introduction of «lean» techniques some companies have even given up their investment programs: they understand they can make much more efficient use of their existing facilities and resources without spending money on the new ones. Manpower often becomes redundant enabling companies to open new production sites without having to pay for the services of inefficient intermediaries and suppliers.

“Many business managers, especially those with a “Soviet” past, refuse to implement productivity improvement programs only because they are afraid of “social tension” due to labor redundancy. They don’t want four machines to be serviced by a single operator instead of two, they say they have enough money anyway, and they don’t want to jeopardize their peace of mind. But an increase in productivity doesn’t always lead to a personnel reduction: one can simply find a more rational use of the freed working hands,” Nikolay Solomon comments.

How effective will be the efforts of all the organizations involved in the implementation of the national project is difficult to predict, although some calculations have surfaced. Thus, the increase of labor productivity in enterprises participating in the targeted support program is expected to be 2 to 31 percent. The first, worst-case, scenario is possible if smaller enterprises will join the project, of which only 30 percent will meet their labor productivity enhancement targets of 10-15-30 percent cumulatively over the first three years of the national project implementation and five percent a year thereafter. The second, best-case, scenario will become a reality if larger enterprises will participate in the project, and 95 percent of them will meet the targets.

Depreciation of fixed assets

Georgiy Ostapkovich,
Director, Center for Market Studies, National Research University, Higher School of Economics

In his best-selling book “The Wealth of Nations” Adam Smith gave a famous example about pin production: one person can make 20 pins in a day, but 20 people, if they divide the pin into 18 functions, will make 48 thousand of these pins, that is, 240 times more. Thus, the organization of labor is essential for productivity. In addition, I believe one of the main reasons why we lag behind is the very high depreciation of fixed assets. In our economy as a whole, depreciation of fixed assets is about 48.5%. And in the most innovative and most productive sector which employs personnel with the highest skills – industrial production – depreciation exceeds 50%. Depreciation of fixed assets in mining is the highest in the country (57%), and it’s 50% in the manufacturing industry. Moreover, about 25-30% of the equipment in the processing sector continues to operate past its design life. It would be extremely difficult to enhance productivity using such equipment. So, the low productivity is not due to the fact that our people do not work enough.

Written by Nadezhda Tolstoukhova

In the Russian Arctic, everybody will be allowed to drill

It should push the demand for liquefied natural gas. New investments, especially in geological exploration, are necessary for the Arctic, and, therefore, as Deputy Prime Minister and Presidential Plenipotentiary in the Far Eastern Federal District Yury Trutnev says, the Government will officially propose lifting the moratorium on the development of the Arctic shelf. And Dmitry Kobylkin, Minister of Natural Resources and Ecology of Russia, confirms everything is possible if the required documents are prepared on time.

Gazprom and Rosneft will have to move over

Russia intends to intensify its economic activity in the Arctic zone. The register of prospective projects to be implemented in the Russian Arctic zone already has 119 entries. The majority of those projects are connected, one way or another, with the production of hydrocarbons.

The bulk of Russia’s and the world’s oil and gas reserves are concentrated in the Arctic – 60 percent or more, according to the Russian Academy of Sciences. Private companies have no access to the Arctic shelf; only those enterprises which are 50 percent or more owned by the state and have at least five-year experience of working on the shelf are allowed to exploit the subsoil there. In addition, this narrow circle has been narrowed even further by the moratorium on issuing new licenses, in force since 2016. Currently, such licenses are held only by Gazprom and Rosneft. However, this year the moratorium may be lifted. At the Fifth International Arctic Forum, «The Arctic: A Territory of Dialogue», Deputy Prime Minister and Presidential Plenipotentiary in the Far Eastern Federal District Yury Trutnev said the government would officially propose lifting the moratorium on the development of the Arctic shelf. And Minister of Natural Resources and Ecology of Russia Dmitry Kobylkin noted that everything was possible if the required documents were made on time.

The Arctic needs new investments, especially in exploration. Currently, estimates on volumes of hydrocarbons on the Arctic shelf vary from 50-60 billion tons of oil equivalent to 100 billion, says Maxim Nechaev, Director for Consulting at IHS Markit Russia. «Natural gas reserves in the Russian Arctic zone amount to 53.4 trillion cubic meters,” says Alexander Novak, Minister of Energy, “Today Russia produces 725 billion cubic meters of gas, of which 83 percent is produced in the Arctic zone. That gas is competitive, despite the fact that it is produced in the Arctic zone, because of the low cost of production, very good quality of natural resources, and their occurrence.» Besides, the Arctic potential is huge, at least another 20 percent of oil and gas resources remain undiscovered, says Peter Stewart, Chief Energy Analyst at Interfax Global Energy.

State support for Arctic investment projects

Lifting the moratorium as early as this year became one of the key news stories at the Arctic Forum. The second was the package of state support measures for investment projects to be implemented in the Arctic. Despite the fact that the final set of preferences has not yet been approved, it is already clear what kind of preferences they will be and who will get them. Notably, the benefits will extend to all investors, both domestic and foreign. “Almost all large projects involve foreign companies,” Yuri Trutnev said. “We will be working together. We will create a system of preferences without dividing them into Russian and foreign ones. It will concern any investors in the Arctic. Those who invest will fall under the system of preferences, it will be absolutely universal.”

The system itself includes two options. The first relates to the grant of preferences for the period from 10 to 15 years depending on the size of the investment project and provides for zero tax rates for profit, property, land, and mineral extraction taxes. The second provides for reduced tax rates, for example, 7, percent profit tax, instead of 20, and similar discounts, two-thirds of the tax amount, on other taxes, for the entire duration of the project. According to Trutnev, businesses preferred the second option, «and the regions preferred it as well, because it allows them to get funds for their budgets as soon as the implementation of the investment project commences.»

Earlier, the president instructed the Ministry for the Development of the Far East and the Arctic to submit a draft law to the government on measures of state support for the Arctic projects until July 1, 2019. And by September 1 the Government should ensure that long-term legally binding agreements be entered into with cargo shippers on the volume and cost of transportation of goods along the Northern Sea Route (NSR). The prospects for the development of that waterway, without exaggeration, became the main topic of the forum.

Arctic Development Institutions

The influence of the Far Eastern development institutions (Far East Development Corporation, Far East Investments and Export Agency and others) will be extended to the Arctic zone, said Russian President Vladimir Putin. However, no separate priority development areas will be created in the Arctic, by analogy with those operating in the Far East . “We will regard the entire Arctic as a preferential territory. It will apply to all brand-new projects worth in excess of five million rubles. We would like to highlight four groups of projects: the production of hydrocarbons on the shelf, the production of hydrocarbons on the continental part, the production of liquefied natural gas, and all the projects that are not included in the first three groups,” said Trutnev. “For each of these groups, preference packages will be developed, and for the first three groups, because the number of economic actors is limited – few are engaged in hydrocarbon extraction and LNG production projects in the Arctic, we will try to take into account the companies’ wishes and offer them preferences on such terms as to ensure their effective operation.»

According to Deputy Prime Minister, the Ministry of Finance has tentatively supported those proposals; “it has a more complex attitude towards social insurance and tax deduction on exploration and infrastructure, the main battle will be raging around those indicators,” Trutnev said. The final proposals will be prepared and submitted to the government in the nearest future, Deputy Prime Minister said.

General Director of Rosatom Alexei Likhachev has promised that by 2024 the volume of freight traffic in the NSR will have reached 92.6 million tons. Of that volume, gas will account for 41 million tons, coal 23 million tons, oil 14.1 million tons, rail transported cargoes for marine exports 8 million tons, etc. Since 2020, the fleet of icebreakers will be annually replenished, and it will ensure year-round navigation along the Northern Sea Route by 2030.

Development of the Northern Sea Route

“The Arctic is, above all, the development of the Northern Sea Route as a central project,” said Deputy Prime Minister Maxim Akimov. “We have long surpassed the Soviet record cargo traffic of six million tons transported via the NSR, we have reached 20 million tons, we will reach 80. We will solve the task set by the presidential decree, we will be moving forward. That is why we are now working on a plan for the development of the infrastructure until 2035. We see the NSR mainly as a modern multimodal digital logistics corridor.”

According to Akimov, the government’s attention is now focused on creating favorable conditions for the development of a cargo base, to be used mostly for liquefied natural gas (LNG). Thus, Russia plans to increase its production of liquefied natural gas to 73 million tons per year by 2025, and the Ministry of Energy expects Russia to produce 100-140 million tons of LNG per year in another decade, by 2035. The plan was announced by Alexander Novak.

Over the past 10 years, gas consumption grew by 40% or 1,477 trillion cubic meters, domestic production increased by 1.7 trillion cubic meters, trade increased from 1,134 to 1,778 trillion, or by 57%. Previously, LNG accounted to approximately 30%, its share will increase to 51% by 2025, and up to 70% by 2040. 10 years ago, only 7 or 8 countries were LNG exporters, and the same number of countries were buying it. That number increased to 40 in 2018 and 42 in 2019. Additional demand will constitute 300 to 350 million tons over the period until 2035. Russia may occupy 30-40 % of that niche.

Author: Elena Berezina

Яков Дубенецкий: «Мы намного отстали: мы или пробежим это расстояние за 10-15 лет, или нас сомнут».

Яков Дубенецкий,

председатель ревизионных комиссий ВЭО России и Международного Союза экономистов, руководитель Центра инвестиций ИНП РАН, профессор

Массовая бедность и неудовлетворенность жизнью главным образом из-за продолжающегося уже почти три десятка лет игнорирования острейших задач материального производства (под убаюкивающий шелест сказок о том, что рынок все наладит) создают обстановку движения к масштабным социальным конфликтам, которой с превеликим удовлетворением неизбежно воспользуются как внешние, так и внутренние «доброжелатели» России.

Правильно сказано одним из публицистов, не надо давать людям подачек (как это предпринято в последние времена), дайте им возможность достойно зарабатывать для достойной жизни. Именно этим определяется критическая актуальность масштабной реиндустриализации страны на основе стратегического планирования, активной промышленной политики и подпирающей её (соединяющейся с ней) денежно-кредитной, бюджетной и в целом финансово-экономической политикой и практикой. Такой подход к актуальности ситуации с необходимостью безотлагательных мер по развитию производственной сферы, в целом реальной экономики неоднократно демонстрировали в публичном поле, в многочисленных работах, статьях и выступлениях (естественно, с различиями и нюансами во взглядах авторов) наши выдающиеся мыслители —  ученые,  практики, публицисты:  В.В. Ивантер, Р.С. Гринберг, А.Д. Некипелов, С.Ю. Глазьев, С.Д. Бодрунов, М.В. Ершов, А.Г. Аганбегян, и многие другие патриотически и реально мыслящие эксперты.

Представляется целесообразным рассмотреть подробнее термин «денежно-промышленная политика», широко вошедший (в виде «mondustrial policy») в западную экономическую публицистику и деловой оборот в последние годы.

В узком (прямом, буквальном) смысле под этим понимается участие кредита в тех или иных промышленных проектах. Вместе с тем, для наших целей и задач правильнее понимать этот термин более широко, можно сказать — всеобъемлюще: как сочетание, соединение активной, широко развернутой промышленной политики и практики —  как государства, так и бизнеса — с не менее активной денежно-кредитной, бюджетной, налоговой политикой и практикой, главными целями которых должна быть всемерная поддержка развития сферы материального производства (о критической необходимости которого в нашей стране сказано выше). Именно в таком виде денежно-промышленная политика фактически «работает» в течение десятилетий в ведущих мировых экономиках, особенно в США и Японии, о чем очень ярко и неоднократно высказывался М.В. Ершов (см., например, его статью «Десять лет после глобального кризиса: риски и перспективы» в журнале «Вопросы экономики» №1 за 2019 год, стр. 48, а также ряд других его работ), подчеркнувший, что в этих странах «вся монетизация осуществляется на основе национальных приоритетов развития».

При этом очевидно, что ведущую роль в этом «тандеме», бесспорно, должна занимать промышленная политика (правильнее говорить о производственной политике, имея в виду все сферы материального производства и обеспечивающий их научно-технологический сектор; для простоты и удобства будем и в дальнейшем использовать термин «промышленная политика», понимая под ней и строительную и аграрную сферы).

Денежное же хозяйство страны, при всей его важности и активной роли (в форме обратных связей) и собственных, внутренних факторах самостоятельного развития, должно выполнять поддерживающую, обеспечивающую функцию, главной целью которой является надежное обеспечение финансовыми ресурсами устойчивого ускоренного развития производительных сил страны. Бесспорно, и в промышленной, и в обеспечивающей её денежной политике будут существовать свои, самостоятельные направления и решения, задача же состоит в том, чтобы приоритетом при их выборе и  решающей целью было соединение этих двух сфер экономической политики, их взаимопроникновение, достижение синергетического эффекта.

Прежде всего необходимо выбрать приоритеты промышленного (производственного) развития, как в силу невозможности воссоздания того законченного, самодостаточного и развернутого народно-хозяйственного комплекса, который представляла из себя советская экономика — прежде всего из-за ограниченности ресурсов и актуальных сроков, но также в силу уже состоявшегося включения страны в мировое разделение труда, во многих случаях не представляющегося для нас нецелесообразным.

По причине настоятельной необходимости всеобщей модернизации и технологического обновления всей нашей производственной и непроизводственной сферы совершенно очевидно, что в первую очередь необходим подъем и реальный рывок в инвестиционном машиностроении — в станкостроении, тяжелом, энергетическом, транспортном машиностроении, химическом, нефтяном, газовом машиностроении,  в электротехнической промышленности, в строительном, дорожном, коммунальном машиностроении. По тем же причинам необходимы решительные усилия в подъеме отечественной электроники (прежде всего микроэлектроники), в производстве оборудования для науки (и примыкающей к ней опытно-конструкторской сферы), особенно для ее новейших направлений — биоинженерии, искусственного интеллекта, цифровизации  и других.

Особую роль и значение в предстоящей реиндустриализации должны занять ряд других высокотехнологичных отраслей, в первую очередь авиастроение, утрата которого (высокоразвитого в советские времена) несет в себе высокую уязвимость критически необходимого в огромной стране авиатранспорта, ныне практически полностью работающего на зарубежной технике (подчас в состоянии second-hand).

Конечно же, развитие упомянутых отраслей по созданию элементов новых основных фондов должно сопрягаться с развитием и модернизацией соответствующих производственных и непроизводственных отраслей, которые примут их продукцию, предъявят на нее платежеспособный спрос.

Здесь уместно отметить, что развитие спроса — как личного, потребительского, так и производственного (как инвестиционного, так и   для текущего производства) — в принципе должно выступать одним из ключевых направлений промышленной политики и обеспечивающей ее денежной (в широком смысле) политики. И при этом нужно иметь в виду следующий важный момент — при развертывании активной промышленной политики, ускорении роста производства и темпов модернизации неизбежно будет раскручиваться спираль нарастающего спроса как на производственные, так и на потребительские товары, будет возникать эффект самоиндуктирования рыночных стимулов развития.

После выбора приоритетов развития экономическим властям страны совместно с бизнесом, его ассоциациями (в первую очередь промышленной и в целом производственной направленности) следует приступить к разработке конкретных программ развития тех или иных отраслей и подотраслей, в которых должны быть определены привлекаемые к их выполнению бизнес-структуры и системы денежной сферы страны, установлены конкретные задачи и цели развития, определены виды и объемы привлекаемых финансовых ресурсов, гарантии государственной и денежной поддержки намечаемых проектов и недопустимости слома принятых сторонами обязательств и условий. В каком-то смысле такие подходы к организации дела будут напоминать плановую организацию экономики, но никто и нигде не доказал, что планирование на уровне корпорации или программирование  движения по национальным целям развития в принципе нецелесообразно. Наоборот, даже в цитадели рыночной  экономики, в Соединенных Штатах вполне успешно осуществлялись те или иные национальные программы.

В рамках этой работы особое значение должно уделяться форме проектного финансирования, о необходимости которого немало говорилось (и даже раздавались строгие руководящие упреки за невыполнение поручений), но воз, что называется, и ныне там.

В интересах надежной реализации принимаемых программ и недопущения нецелевого использования ресурсов будет необходимо вменить в обязанность и предоставить кредитующим банкам правовые и иные возможности  контроля за ходом инвестиционных процессов  (в определенном смысле используя практику союзных Стройбанка и Промстройбанка) —  тем самым повышать надежность возврата кредитов и процентов по ним, и таким образом обеспечивая экономические интересы банка. Было бы также целесообразно рассмотреть вопросы специализации тех или иных общефедеральных и региональных банков на производственном кредитовании (укрепляя их кадрами квалифицированных производственников) наподобие того, что сейчас предпринимается в отношении Промсвязьбанка, с его ориентацией на обслуживание оборонно-промышленного комплекса.

При всем негативе состояния промышленной и в целом производственной сферы в стране не утрачены полностью возможности их форсированного восстановления и развития.

Во-первых, сохранились значительные звенья промышленных структур, и не только в добывающих, сырьевых и отраслях первых переделов. Во-вторых, сохранилась и даже расширяется — хотя не всегда нужными темпами — ресурсная, минерально-сырьевая база. В-третьих, еще сохранились инженерные и рабочие кадры, при всех утратах в их численности, в престиже рабочих и инженерных профессий, в профессионально-техническом образовании; страна располагает в целом высокообразованным населением, несмотря на все усилия горе-реформаторов низвести до примитивного уровня весьма высокое по своему качеству образование советской эпохи. В-четвертых, не столь разительно разрушены (а местами даже подразвились) системы инфраструктуры экономики — энергетическое и транспортное обеспечение, коммуникационная и информационная сфера, в ряде отраслей и регионов созданы современные логистические звенья и другие рыночные структуры.

В числе благоприятных исходных посылок можно смело назвать и то, что в обществе, прежде всего в деловой среде назревает  понимание необходимости масштабного поворота страны к производственной сфере как источнику благополучия и решения социальных проблем. В этой связи хочется обозначить связанную тему. Как известно, в стране долго и как-то без особых результатов шли поиски национальной идеи.

Как представляется, в нынешних, прямо скажем предгрозовых условиях главной национальной задачей, в сущности национальной идеей должна стать новая индустриализация страны, овладение современной техникой во всех сферах жизнедеятельности. 

Наше нынешнее положение чем-то напоминает ситуацию первой трети прошлого века, когда справедливо было сказано (и, главное, принято как руководство к действию) — мы намного отстали (министр информатики оценил отставание по производительности на 100 лет), и мы или пробежим это расстояние за 10-15 лет, или нас сомнут.

В качестве важного отрадного фактора можно отметить и то, что в стране не утрачены навыки умелой организации и в целом успешной реализации весьма и весьма крупных инвестиционных проектов, причем в условиях отсутствия прямого, директивного управления экономикой и ее ресурсами, а все-таки в рыночной обстановке, но, конечно же, при использовании всей мощи административного ресурса. Примеров — немало. Это и объекты на Дальнем Востоке для АТЭС, это и крупные сооружения и инфраструктуры для Олимпиады в Сочи, для разного рода чемпионатов, универсиад и тому подобное (оставляя в стороне вопросы их целесообразности и приоритетности в условиях, когда промышленность десятилетиями сидит на голодном пайке). Из последних подтверждений сохранившегося индустриально-инвестиционного потенциала страны, конечно же, надо отметить успешное сооружение в короткие сроки крупнейшего и сложнейшего объекта — Крымского моста, решившего и ряд региональных (и даже политических) задач, и укрепивших веру всей страны в мощь наших строительных и производственных структур.

Не может не вызывать поддержки и одобрения готовность отечественного бизнеса войти солидными ресурсами в реализацию национальных проектов. Важно, однако, чтобы эти усилия властей и бизнеса не растекались по второстепенным, малозначащим направлениям, а были сконцентрированы на обозначенных ключевых отраслях, определяющих судьбу модернизации в первую очередь производственного аппарата страны.

При очевидной нехватке денег в стране в целом и в большинстве регионов и отраслей, страна производит и располагает весьма и весьма значительными финансовыми ресурсами. В качестве доказательства этого можно привести такие данные. По оценкам ряда ответственных экспертов, за годы «великих» рыночных преобразований из страны вывезено как минимум 1 триллион долларов, по более же смелым оценкам — эта сумма в разы больше. Сотнями миллиардов долларов исчисляется ежегодный экспорт, практически ежегодно большое положительное сальдо внешней торговли.

Многократно сказано о чрезмерном омертвлении потенциальных инвестиционных ресурсов в золото-валютных резервах Центробанка.

Конечно же, задачи новой масштабной реиндустриализации требуют и всемерной экономии общественных, публичных ресурсов. Пора, например, прекращать уже упомянутую разгульную оплату труда менеджмента госкорпораций. Или еще пример. По сообщениям в сети, на государственных  общефедеральных телеканалах за час-другой участия в тех или иных ток-шоу так называемые звезды могут получать миллионы рублей (можно себе представить, сколько себе за свой непосильный труд выплачивают руководители этих каналов). Пора также всерьез взяться за решительное сокращение разросшегося до немыслимых размеров чиновничьего сословия (при всем понимании необходимости эффективно работающих, отлаженных и компактных управляющих властных структур); по некоторым данным, его численность близка к количеству управленческого персонала в Союзе,  хотя тогда и страна была по населению вдвое крупнее, и экономика управлялась по другому.

Если рассматривать механизмы и средства реализации промышленной и денежно-промышленной политики, то здесь, безусловно, должен широко применяться программно-целевой метод организации работы (по факту, хоть так и не именуясь, широко применявшийся в плановый период нашего прошлого и обеспечивающий достаточно эффективное развитие). Это и выбор приоритетов, и разработка комплексных программ, определение участников их реализации и привлекаемых ресурсов, сопряженность с развитием смежных отраслей и подотраслей, увязка с внешнеэкономическими задачами и возможностями, вопросы обеспечения поставок оборудования и подрядными мощностями, обеспечения рабочей силой, ускоренного освоения создаваемых производственных мощностей и многое другое. При всем значении рыночных механизмов, никак нельзя отказываться и от жесткого административного контроля за достижением поставленных целей, о положительном значении которого упоминалось в связи с выполнением целой серии престижных проектов.

A Scientist’s Lectern. Climate risks of economic growth

Based on the materials of the «Climate risks of economic growth» seminar held by the International Union of Economists (IUE) and the VEO of Russia with support from the UNEP, the UN Information Center in Moscow. Moderator: Academician Alexander Dynkin.

Boris Porfiryev

Director of the Institute for Economic Forecasting of the Russian Academy of Sciences; Academician of the Russian Academy of Sciences; Member of the Presidium of the VEO of Russia

We’ve come a long way over the last 25 years, from the Framework Convention to the Kyoto Protocol to the Paris Agreement which is currently in force. We’ve seen various results and consequences: a significant concern has been expressed both at the international level and by the heads of states; even actual protests have taken place, for instance, in France in connection with the measures that are being implemented to solve the climate problem.

Despite the fact that the process is really controversial and carries with it certain positive changes, I would like in this connection to consider one of its aspects which is linked to climate risks and economic development challenges. Those risks can be divided into two categories. The first category encompasses those environmental and climate-related threats to the life and health of the population and the sustainable functioning of economic systems that are well known and widely discussed in literature, including, first and foremost, the IPCC reports. Then, there’s a second category, which is often downplayed or hushed up. I call it “Climate-related risks” meaning poor decision-making in relation to climate change and its consequences.

I would like to draw your attention to a line contained in the preamble of the Paris Agreement. If I am not mistaken, it’s in the sixth paragraph which usually goes unnoticed. It reads as follows: “…Parties may be affected not only by climate change, but also by the impacts of the measures taken in response to it.” The way I see it, those risks are the most significant, because making wrong decisions, refraining from making a decision or making a poor decision, which is no less dangerous, can lead to much more dire consequences than what we experience today due to climate change, which I will attempt to show later on. In fact, those second-category risks include actions related to both domestic policies pursued by governments with regard to climate change and its consequences for the economy and external factors related to climate policies of foreign countries (the ones considered as centers for decision-making).

I will not be pondering the question Herzen once asked: “Who is to blame?” Our esteemed climatologists, geographers, and climate experts have a pretty good answer. I’d like to examine the question posed by Chernyshevsky: “What is to be done?”

For that matter, what is to be done with the consequences of climate change and, most importantly, the actions of other states and the international community? Obviously, such an approach means, firstly, the need for comprehensive solutions that would call attention to the role of climate risks against the backdrop of many other global challenges. You might recall the UN has formulated 17 sustainable development goals, which, in essence, define the very basic risks and challenges. Whether or not they are formulated correctly is another matter, but they have been formulated, and climate plays a role there.

UN Sustainable Development Goals

No poverty.

Zero hunger.

Good health and well-being.

Quality education.

Gender equality.

Clean water and sanitation.

Affordable and clean energy.

Decent work and economic growth.

Industry, innovation and infrastructure.

Reduced inequalities.

Sustainable cities and communities.

Responsible consumption and production.

Climate action.

Life below water.

Life on land.

Peace, justice and strong institutions.

Partnership for the Goals.

Secondly, we must take the time factor into consideration. There are different planning horizons for economic activities. We understand that decisions can only be planned more or less effectively for 10, 15, or 20 years in advance. In contrast, climate risks may persist for multiple decades, and taking such a long view, even by means of computer simulation, is very complicated, it’s a very serious challenge.

There is one more thing that needs to be considered — real financial, scientific, technological, and employment opportunities. That means we need to compare the cost of the climate problem with other problems and keep in mind how much it will set us back.

Today we have what I may tentatively call the climate mainstream position. It’s a set of views outlined in the IPCC reports and in a lot of publications. What I mean is the so-called low-carbon development paradigm, or, in other words, the new climate economy doctrine. What does it mean?

The starting point is that the problem of climate change has indisputable priority over all other problems, practically no comparisons are possible, and the purely anthropogenic nature of climate change should be assumed.

A strategic solution to the problem has been found in declaring “a war on climate change” (a literal expression directly quoted from an international document). The main goal is stabilizing climate and keeping the global temperature rise below 1.5 degrees (previously 2 degrees) until the year 2100 compared with the pre-industrial era. Implementation method: transition to a new climate economy, to a low-carbon development path. Implementation criterion: transition rate; key indicator: maximum reduction of technogenic emissions of carbon dioxide and other greenhouse gases, a reduction in their absolute volumes. Proposed economic mechanism: the introduction of carbon fees for the abovementioned carbon emissions, primarily in the form of the so-called carbon tax. It’s a general arrangement; in fact, it’s not as strict as it sounds, but I wanted to highlight the main points.

The question is: will such a methodology, such an action strategy, solve two main problems? First, will the trajectory of low-carbon development itself provide a solution to the problem of stabilizing climate until the end of the 21st century? (Stabilization means keeping the global temperature rise below the 1.5 degrees). And second, will it solve the problem of reducing, mitigating risks for man, for economy? Because the main risk associated with climate is certainly not whether or not the global temperature will change, or whether or not the humidity will increase, etc. It’s a matter of living standards and economic conditions. First and foremost, it’s the safety of people.

The Intergovernmental Panel on Climate Change (IPCC) is an organization established to assess the risks of impact of anthropogenic factors on climate change.

The first question has an answer, it is given by the Intergovernmental Panel on Climate Change. There are corresponding calculations, the meaning of which is that a reduction of emissions will not solve the entire problem. It is also necessary to absorb greenhouse gases at a rate of approximately 10 billion tons per year, and also, as long as there are residual risks, adaptation is necessary, which I will discuss separately.

As for the safety problem, considering the main implications of climate risks, the damage associated with hydro-meteorological and climatic disasters, if compared against pollution of air with harmful and hazardous substances, results in fewer deaths than from air pollution by approximately two orders of magnitude, and the economic damage by an order of magnitude. (That’s priorities for you). I do not say climatic or hydrometeorological disasters do not matter or should not be dealt with. Humanity has always been dealing with them, we just need to understand the true magnitude of the problem.

There are other data. Recently, WHO (World Health Organization) published a list of 10 major risks to human health. Air pollution comes first. By 2018, 7 million people were dying prematurely each year from air pollution. According to other sources, while the average annual damage from climatic impacts is estimated at about 0.2% to 2% of the global gross domestic product, the cumulative average annual damage from flu pandemics which occurred multiple times in recent years (and I emphasize, cumulative damage, not only caused by morbidity, but also by mortality, loss of working hours, and so on) is nearly 4% of the global gross domestic product according to the World Bank data.

In this regard, when you look at the latest forecast, an assessment of global risks in terms proposed by the World Economic Forum (the likelihood and severity of the consequences), you notice that the top positions are occupied by extreme weather conditions and dangerous natural phenomena with natural disasters positioned just below. Pollution and related disasters are positioned much lower. As we see, the order of priorities is different, and we still need to arrange them according to the existing criteria. And when they say that climatic disasters are the most dangerous, I cannot agree with that. As a matter of fact, it’s extremely detrimental to solving the climate problem, because in the event of its incorrect evaluation we will also be solving it incorrectly. This is not about underestimating the climate problem, it’s about correctly assessing it. That’s the point I would like to draw your attention to. The effectiveness of the one-track model, which puts all emphasis on low-carbon development, is highly questionable, to put it mildly.

Besides, I would like to draw your attention to the following question: what will happen if we follow that model based on the latest IPCC report presented in 2018, where it relates to keeping below the 1.5 degree threshold?

The calculations which we carried out at the institute by considering the application of the model’s hard and soft variants (the hard variant implies 70% of renewable sources, which include only small hydro, solar and wind sources, while the soft variant includes nuclear power plants) show that by 2045 the economic growth rate will be declining by four tenths of a percentage point per year, the cumulative loss will be 8% of GDP for the hard variant, and 5% of GDP for the soft variant. Given the situation with economic growth in Russia, it’s not the way to go.

What is being proposed? What are we talking about here? Again, when we refer to the effective management of climate risks, what we really mean is that we should consider those risks side by side with all other challenges and risks. Then we would be able to really understand how best to address those problems and how to effectively manage them. There should be a comprehensive solution, a holistic climate policy not limited to greenhouse gas emissions (whereas the low-carbon strategy puts all emphasis on the reduction of emissions).

Still, I urge you to consider the Paris Agreement which puts on an equal footing the problem of reducing emissions, the problem of adaptation, and the issue of greenhouse gases absorption. It seems to me it’s absolutely correct, and it’s extremely important, especially for Russia, given the role of forests which absorb the most carbon, and given the adaptation problem, a problem which will be of paramount importance for Russia in the foreseeable future, no matter what we do to reduce emissions, the more so as we have already spent a lot of money on it.

An important point is the integration of solutions to climate problems into the socio-economic development policy. Such an approach has been used in the climate mainstream, experts are well aware of it, and it would seem it has been properly formulated. But it’s really the other way around: it’s not that the climate problem is being integrated into the socio-economic policy, it’s rather that socio-economic problems are being tweaked in order to solve the climate problem. They say, “You know, if we do this, it will be very good for the climate. And if we do that, it will also be very good, it will help us solve the climate problems.”

Climate mainstream policy is a long-term strategy for the country’s development, which incorporates the goal of fighting climate change.

The pyramid should be turned upside down, the horse should be put in front of the cart. Still, basically, the war on climate change should be a part of solving the problems of economic development — only then will we really have a good solution. It doesn’t mean postponing or denying the climate problem, it means finding effective mechanisms for solving that problem. It is possible only as part of a strategy of sustainable socio-economic development and, first and foremost, economic growth. If there is no economic growth, there are no revenues, no money to solve the climate problem or any other problems, not to mention the exacerbation of social problems.

Before moving on to the conclusion, which directly concerns Russia, I would like to mention China which I consider a good example of what we’ve been dealing with in recent years. China sets an example, and rightly so, as a global leader in addressing climate problems, reducing greenhouse gas emissions, increasing power generation and constructing new renewable energy facilities. It is true, no one questions it. The thing is, it is not the climate problem that China is solving. China says it’s solving the environmental problems that are really important. With 900,000 people dying prematurely from air pollution every year, with 40 million males being infertile, the country is bound to start seriously looking into the problem. There is no doubt China has been brilliantly using its climate policy and climate map. But if we take a closer look, we’ll see that in fact priority has been mostly given to the environmental and economic policies, because China has not been building only renewable energy power plants, it has also been actively constructing nuclear power plants. In terms of nuclear energy, China is currently ahead of all the other countries. Both of the new designs of nuclear reactors are Chinese, and it’s understandable because China has been concerned with issues of strategic importance, which are no less important for Russia, to put it mildly.

So, this is not about some kind of denial but about the correct understanding of the role of the climate problem and the proper approaches to its solution because the challenge is really very, very serious.

The solution seems to be lying in two interrelated areas. First: stimulating economic growth through modernization using the best available resource-efficient technologies which, let me emphasize it, provide better performance, better use of resources in terms of cost reduction and which, therefore, are also more viable economically. According to the Ministry of Industry and Trade estimates, the demand for such technologies is over one trillion rubles a year.

On a separate note, I would like to touch upon nuclear energy development. It’s not only a matter of climate and ecology. We are well aware that it’s an inseparable part of the military-industrial sector. Besides, the nuclear-industrial complex is the source of leading-edge technologies that are essential for addressing the strategic issues of our scientific and technological development.

Now for the institutional measures. Today, when the question of energy efficiency has rightly come to the fore, I would like to emphasize that, first of all, it’s all about reducing energy consumption. I believe the real sector should prioritize the problem of energy productiveness, i.e. the pyramid must be turned upside down again. The most urgent task is one of increasing production per unit volume of fuel used or per unit of emission volume expressed in terms of what may be called carbon efficiency. In itself, emission reduction does very little as Russia’s experience of the 1990s has shown.

As for carbon efficiency, i.e. production of GDP per kilogram of emissions, in Russia it fell from $1.31 in 1990 to $1.18 in 1998. It would seem the reduction was due to the crisis, but in fact the result was insignificant because all the economic indicators sharply deteriorated. And in this sense, of course, carbon efficiency should be used as the basis of our commitments.

Let me remind you that China and India have made commitments under the Paris Agreement to reduce emissions per estimated unit growth of GDP. By 65 and 35%, respectively. But Russia has made its commitments in absolute terms without tying them in with our economic growth. Yes, all the models predict we will fulfill those commitments in a timely fashion, no doubt, but the fact is that if the rate of economic growth will be going up fast, we may face certain problems after 2025-2030. We have not established a strong connection between our commitments and economic growth, but I believe we must establish such a connection.

The second area is drafting an active environmental policy to prioritize reduction of air pollution. I believe the emphasis should be placed on environmental protection. Along with environmental protection, along with reducing pollution of air with hazardous and harmful substances, it is also necessary, as a positive externality, to ensure reduction of those emissions that affect the climate. According to calculations, such substances, which, by the way, are substantially carbon-related (of course first of all we are talking about the likes of suspended particles or methane, which is considered a pollutant), account for nearly 30% of the greenhouse effect. It means that by imposing strict limitations on them we will make a strong contribution to the solution of the climate problem.

And, of course, we need to focus on best available technologies, as I have already mentioned. Of the 4 trillion rubles that are allocated to the national project «Ecology», 60% will be allocated to best available technologies. Today they encompass 29 production and agriculture sectors, so focusing on them is extremely important. A number of calculations have been performed, particularly by the International Energy Agency, which show that up to 40% reduction in CO2emissions can be achieved through such energy efficiency technologies.

And, of course, institutional measures must be taken: strict limits and emission standards should be introduced.

In conclusion, I would like to emphasize once again that, in my opinion, solving the important climate problem, which really is one of the global challenges, requires properly positioning both the cart and the horse: priority should be given to economic growth subject to stringent environmental limitations, and it will provide adequate resources for solving climate problems. Based on experience, such programs can yield a serious multiplicative effect.

Климатические риски экономического роста

По материалам семинара «Климатические риски экономического роста», организованного Международным Союзом экономистов (МСЭ), ВЭО России при поддержке ЮНЕП, Информационного центра ООН в Москве. Модератор – академик Александр Дынкин.

Борис Порфирьев

директор Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, академик РАН, член Президиума ВЭО России

За последние более чем 25 лет пройден большой путь, начиная от Рамочной конвенции, через Киотский протокол к нынешнему Парижскому соглашению. Мы видим разные результаты и последствия: большую озабоченность, которая выражается и на международном уровне, и главами государств и даже реальные протесты, которые происходят, скажем, во Франции, в связи с мерами, которые принимаются по решению климатической проблемы.

И в связи с этим я хотел бы остановиться, несмотря на то, что этот процесс действительно противоречив и несёт с собой и определённые положительные изменения, именно на той его стороне, которая связана с климатическими рисками и вызовами экономическому развитию. Эти риски можно условно подразделить на две категории. Собственно, природно-климатические угрозы жизни и здоровью населения, устойчивому функционированию хозяйственных систем, о которых хорошо известно и написаны горы литературы, включая, конечно, прежде всего, доклады IPCC. А есть вторая категория, о которой говорят мало или вообще не говорят. Это то, что я называю: «климатически обусловленные риски» – принятие неэффективных решений в отношении изменения климата и их последствий.

Хотелось бы обратить внимание на строчку в преамбуле к Парижскому соглашению. Если не ошибаюсь, это шестая позиция, на которую обычно никто не обращает внимания. Она звучит следующим образом: «Стороны могут страдать не только от изменений климата, но также от воздействия мер, принимаемых в целях реагирования на него». С моей точки зрения, эти риски наиболее существенны, потому что принятие неправильного решения, воздержание от принятия решения и, что не менее опасно, принятие неэффективного решения может привести к последствиям, гораздо более тяжёлым, чем то, что мы имеем сегодня в связи с климатическими изменениями, и я постараюсь это в дальнейшем показать. Эти риски второй категории, собственно, включают в себя действия, связанные как с внутренней, собственной политикой государств в отношении климатических изменений и их последствий для экономики, так и внешние факторы, связанные с климатической политикой других стран (речь идет о фактически центрах принятия решений).

Я ухожу от вопроса, который в своё время ставил Герцен: «Кто виноват?» На эту тему прекрасно отвечают наши уважаемые климатологи, географы, специалисты по климату. Я хочу остановиться на вопросе Чернышевского, а именно: «Что делать?»

Что делать с последствиями самих климатических изменений и, главное, действий других государств и международного сообщества по этому поводу? Очевидно, что такой подход означает, во-первых, необходимость принятия неких комплексных решений, которые учитывают место климатических рисков в ряду других глобальных вызовов. Я напомню, что есть 17 целей устойчивого развития ООН, которые по сути дела и определяют те самые основные риски и вызовы. Правильно они выделены, неправильно –  это другой вопрос, но в целом они сформулированы, и климат там занимает своё место.

Цели в области устойчивого развития ООН

Ликвидация нищеты.

Ликвидация голода.

Хорошее здоровье и благополучие.

Качественное образование.

Гендерное равенство.

Чистая вода и санитария.

Недорогостоящая и чистая энергия.

Достойная работа и экономический рост.

Индустриализация, инновации и инфраструктура.

Уменьшение неравенства.

Устойчивые города и населенные пункты.

Ответственное потребление и производство.

Борьба с изменением климата.

Сохранение морских экосистем.

Сохранение экосистем суши.

Мир, правосудие и эффективные институты.

Партнерство в интересах устойчивого развития.

Во-вторых, учёт временного фактора – существуют  разные горизонты планирования экономических действий. Мы понимаем, что более-менее эффективные решения могут приниматься на горизонте 10, 15, 20 лет. А вопросы климата – это вопросы многих десятилетий, и учёт этих обстоятельств – очень сложное дело, в том числе при моделировании, и это очень серьёзный вызов.

Еще один момент, который нужно учитывать – реальные возможности, финансовые, научно-технологические, кадровые. То есть, нужно сопоставлять цену климатического вопроса с другими проблемами и иметь в виду, во что это всё обходится.

Сегодня мы имеем то, что я условно называю позицией климатического мейнстрима. Это совокупность взглядов, которые излагаются и в докладах IPCC, и в огромном количестве публикаций. Речь идёт о парадигме так называемого низкоуглеродного развития или – то же самое – доктрине новой климатической экономики. В чём суть?

Исходное положение заключается в том, что приоритет проблемы климатических изменений над всеми другими бесспорен, сопоставлений практически не бывает, презюмируется сугубо антропогенный характер происхождения этого климата.

Стратегическое решение этой проблемы: «объявлена борьба (или война) с изменением климата» (это выражение буквальное – цитата из международного документа). Главной целью заявляется стабилизация климата, непревышение к 2100 году порога в 1,5 градуса (раньше фигурировало 2 градуса) по сравнению с доиндустриальной эпохой. Способ реализации – это переход к новой климатической экономике, на низкоуглеродный путь развития, критерий – темпы перехода, ключевой индикатор – максимальное снижение техногенных выбросов углекислого газа и других парниковых газов и сокращение их абсолютных объёмов. Предлагаемый экономический механизм – это, главным образом, введение цены на упомянутые выбросы, на углерод, прежде всего, в виде так называемого углеродного налога. Это общая схема, на самом деле не всё так жёстко, но я хотел выделить основные позиции.

Вопрос заключается в следующем: решает ли такой путь, такая стратегия действия две главных проблемы? Первое: обеспечивает ли этот низкоуглеродный путь развития сам по себе решение проблемы стабилизации климата до конца XXI века? (Стабилизация определена через эти 1,5 градуса). И второе: решает ли это проблему снижения, смягчения рисков для человека, для хозяйства? Потому что главный риск, связанный с климатом –конечно не в том, изменяется температура или нет, становится ли влажность больше и т.д. – это вопрос условий жизни и условий хозяйствования. Главное, прежде всего, безопасность людей.

Межправительственная группа экспертов по изменению климата (МГЭИК, англ. IntergovernmentalPanelonClimateChange, IPCC) – организация, созданная для оценки рисков влияния техногенных факторов на изменение климата.

По первому вопросу ответ есть, он дан Межправительственной группой экспертов по изменению климата. Есть соответствующие расчёты, смысл которых заключается в том, что снижение выбросов не даёт решения проблемы в полном объёме. Необходимо ещё поглощение парниковых газов в размере примерно 10 миллиардов тонн в год, а также, постольку поскольку всё равно имеют место остаточные риски, необходима адаптация, о которой я буду говорить отдельно.

Что касается проблемы безопасности, если сопоставить основные результаты климатических рисков, то ущерб, который связан с гидрометеорологическими, климатическими бедствиями, если сравнить его с загрязнением атмосферы вредными и опасными веществами, то разница по количеству погибших от бедствий и от загрязнений атмосферы – примерно два порядка, экономический ущерб – порядок в пользу загрязнения. (Это к вопросу о некоторых приоритетах). Я не хочу из этого делать вывод о том, что климатические и гидрометеорологические бедствия не имеют значения, что с ними не надо работать. Человечество всегда этим занималось, просто надо понимать порядок чисел.

Есть другие данные. Недавно ВОЗ (Всемирная организация здравоохранения) опубликовала список 10 основных рисков для здоровья людей. На первом месте стоит загрязнение воздуха. Данные на 2018-й год – 7 миллионов человек каждый год составляет преждевременная смертность от загрязнения воздуха. Есть и такие данные: если среднегодовой ущерб от климатических воздействий расценивается по долгосрочным прогнозам примерно от 0,2% до 2% мирового валового продукта, то совокупный среднегодовой ущерб от пандемий гриппа, которые происходили только за последнее время многократно (совокупного ущерба, подчёркиваю, — это не только от заболеваемости, а и от смертности, от потерь рабочих часов и так далее), достигает примерно 4% мирового валового продукта. Это данные Всемирного банка.

В связи с этим, когда смотришь на последний прогноз, оценку глобальных рисков в терминах, которые предлагает Всемирный экономический форум (это вероятность и тяжесть последствий), то обращает на себя внимание, что вверху отображаются экстремальные погодные условия и опасные природные явления, чуть ниже – природные бедствия, а загрязнение окружающей среды и связанные с этим бедствия располагаются существенно ниже. Как мы видим, приоритеты иные, и нужно всё-таки выстраивать их по тем критериям, которые существуют. И когда говорят, что климатические бедствия – это самое опасное, я с этим не могу согласиться. Это, кстати, очень опасно для решения проблемы климата, потому что если мы её неправильно будем оценивать, то мы неправильно её будем решать. Речь идёт не о недооценке проблемы климата, а об её корректной оценке – я на этом хотел бы заострить внимание. Эффективность однолинейной модели, когда просто педалируется только низкоуглеродное развитие как таковое, вызывает, мягко говоря, большие сомнения.

Хотел бы дополнительно обратить внимание на вопрос: а что будет, если следовать этой модели по последнему докладу Межправительственной группы экспертов, который был представлен в 2018-м году, в части соблюдения порога в 1,5 градуса?

Расчёты, которые мы выполнили в институте, предположив, что эта модель применяется к нам в её жёсткой форме и в мягкой форме (в первом случае речь идёт о 70% возобновляемых источников, которые включают только исключительно малые гидро-, солнечные и ветряные источники, а во втором случае мы предположили, что туда ещё входят атомные станции), показывают, что примерно до 2045 года потери темпов экономического роста у нас составят примерно четыре десятых процентных пункта в год, накопленные потери – 8% ВВП в жёстком варианте, 5% ВВП – в более мягком варианте. С учётом ситуации с экономическим ростом в России, этот путь для нас не подойдёт.

Что же предлагается, о чём идёт речь? Ещё раз повторю, что когда мы говорим об эффективном управлении климатическими рисками, речь должна действительно идти прежде всего о том, что мы эти риски рассматриваем в системе всех других вызовов и рисков. И тогда мы действительно понимаем, как эти проблемы лучше решать, как ими эффективно управлять. Должно быть комплексное решение, целостная климатическая политика, которая не ограничивается выбросами только парниковых газов, а низкоуглеродная стратегия педалирует именно снижение выбросов.

Я всё-таки призвал бы обратиться к Парижскому соглашению, которое уравнивает проблему снижения выбросов с проблемой адаптации и с темой поглощения парниковых газов. Мне кажется, это абсолютно правильные, корректные положения, это очень принципиально, особенно для России, учитывая роль лесов, которые являются главным поглотителем, и учитывая проблему адаптации, которая для России в обозримом будущем будет стоять во весь рост, какие бы усилия по снижению выбросов мы ни предпринимали, тем более, мы уже на это довольно здорово потратились.

Важный момент – это встраивание, интеграция решения климатических проблем в политику социально-экономического развития, такой подход есть в климатическом мейнстриминге, его специалисты хорошо знают, и, казалось бы, там всё правильно сформулировано. Но только на самом деле получается наоборот: не климатическую проблему встраивают в социально-экономическую политику, а социально-экономические проблемы подгоняют под решение климатической проблемы. Говорят: «Вы знаете, если мы это сделаем, то это будет очень хорошо для климата. А если мы вот это сделаем, то это тоже будет очень хорошо, это будет помогать в решении климатических проблем».

Политика климатического мейнстриминга – долговременная стратегия развития страны с учётом целей борьбы с изменением климата.

Пирамида должна быть перевёрнута, лошадь должна быть поставлена впереди, телега сзади. Всё-таки, в основном, борьба с изменением климата должна быть встроена в решение проблем экономического развития – только тогда мы действительно получим эффективное  решение. Речь не идёт о том, чтобы отодвинуть климатический вопрос, не признавать его, речь идёт о поиске эффективных механизмов решения этой проблемы. Это возможно только в рамках стратегии устойчивого социально-экономического развития, прежде всего, экономического роста. Если нет экономического роста, то нет и доходов, не на что решать не только климатические, но и другие проблемы, я уже не говорю об обострении социальных проблем.

Прежде чем перейти к заключительной части, касающейся непосредственно России, я бы хотел привести очень яркий, на мой взгляд, пример Китая, которым нам в последние годы приходится довольно плотно заниматься, потому что Китай приводится в пример, и справедливо, как лидер в решении климатических проблем, один из мировых климатических лидеров. Это касается и снижения выбросов парниковых газов, и увеличения генерации и строительства новых возобновляемых мощностей. Это чистая правда, с этим никто не спорит. Штука только заключается в том, что Китай решает не климатические проблемы. Он заявляет, что он решает экологические проблемы, которые действительно остры. Когда 900 тысяч человек в год преждевременно погибают от загрязнения воздуха, когда 40 миллионов мужчин не могут воспроизводить детей, страна начинает серьёзно этим заниматься. То, что Китай блестяще использует климатическую политику и климатическую карту – нет сомнений. Но если мы посмотрим внимательнее, то реально там отдаётся приоритет прежде всего экологической, а также экономической политике, ведь Китай строит не только установки с возобновляемой энергетикой, он активно строит и атомные станции. По темпам роста атомной энергетики Китай опережает сегодня другие страны. Две новые конструкции атомных реакторов – китайские, и это понятно, потому что Китай озабочен вопросами стратегического значения, которые для нас имеют, мягко говоря, никак не меньшее значение.

Итак, речь идёт не о каком-то отрицании, а о правильном понимании места климатической проблемы и правильных подходах к её решению, потому что вызов действительно очень и очень серьёзный.

Решение, как представляется, должно идти по двум взаимосвязанным направлениям. Первое: стимулирование экономического роста на основе модернизации с использованием наилучших доступных ресурсоэффективных технологий, которые – я хочу это подчеркнуть – обеспечивают лучшую производительность, лучшее использование ресурсов с точки зрения снижения издержек и, следовательно, оказываются и экономически более выгодными. По оценкам Минпромторга, спрос на такие технологии у нас – больше триллиона рублей в год.

Отдельно хочу коснуться развития атомной энергетики. Дело не только в климате и не только в экологии. Мы прекрасно понимаем, что это – часть военно-промышленного сектора, и отделяться не может. Кроме того, атомно-промышленный комплекс – это источник новейших технологий, которые крайне необходимы для того, чтобы решать вопросы стратегии нашего научно-технологического развития.

Теперь что касается институциональных мер. Сегодня, когда совершенно справедливо педалируется вопрос энергоэффективности, я хотел бы подчеркнуть, что речь идёт, прежде всего, о снижении энергоёмкости. Мне кажется, что для реального сектора на первое место должна быть поставлена проблема энергопроизводительности, то есть пирамида опять-таки должна быть перевёрнута. Первым должен решаться вопрос наращивания производства в расчёте на единицу потребления топлива или единицу выброса, если это перевести в термины того, что можно называть карбоноэффективностью. Само по себе снижение эмиссии, как показывает опыт, например, России 90-х годов, мало что даёт.

Если посмотреть по карбоноэффективности, то есть производству ВВП на килограмм выброса, в России он снизился с 1,31 доллара в 1990-м году до 1,18 в 1998-м году. Казалось бы, кризис, казалось бы, снижение выбросов, а на самом деле за счёт того, что экономические показатели резко ухудшились, выигрыш был крайне небольшим. И в этом смысле, конечно, показатель карбоноэффективности, с моей точки зрения, должен бы быть положен в основу наших обязательств.

Я напомню, что Китай и Индия взяли на себя обязательства в рамках Парижского соглашения по снижению выбросов применительно к расчётной единице прироста ВВП. Соответственно, 65 и 35%. Но мы взяли на себя абсолютные обязательства, по сути дела, не связав их жёстко с нашим экономическим ростом. Да, по всем моделям выходит, что мы точно выполняем эти обязательства по срокам – сомнений нет, но суть заключается в том, что если всё-таки темпы экономического роста будут серьёзно повышаться, то за пределами 25-30-го года могут возникнуть проблемы. У нас жёсткой привязки нет, поэтому, с моей точки зрения, такую привязку надо обязательно иметь.

Второе направление, по которому нужно действовать – это активная экологическая политика с приоритетом ограничения загрязнения воздуха. С моей точки зрения, акцент должен быть сделан именно на экологии. Через экологию, через снижение загрязнения опасными и вредными веществами нужно добиваться и снижения тех выбросов, в качестве положительной экстерналии, которые влияют на климат. По расчётам, вклад в парниковый эффект такого рода веществ, которые, кстати, в существенной степени связаны с углеродом (речь идёт, конечно, прежде всего о таких веществах как взвешенные частицы, как метан, который у нас отнесён к загрязняющим веществам) составляет примерно треть. То есть, если мы жёстко их ограничим, то сделаем вклад и в решение климатической проблемы.

И, конечно, нужно заострить внимание на наилучших доступных технологиях, о которых я уже упоминал. Из 4 триллионов рублей, которые выделяются на национальной проект «Экология», 60% идёт на наилучшие доступные технологии. Охватывают они сегодня 29 отраслей промышленности и сельского хозяйства, поэтому это исключительно важный акцент. Есть расчёты, которые выполняло, в частности, Международное энергетическое агентство, которые показывают что благодаря таким технологиям в области энергоэффективности может быть обеспечено до 40% сокращения эмиссии CO2.

И, естественно, должны быть предприняты институциональные меры: введены жёсткие лимиты, нормативы выбросов.

В заключении хочу еще раз подчеркнуть, что, на мой взгляд для решения очень важной климатической проблемы, которая действительно составляет один из глобальных вызовов, необходимо всё-таки поставить телегу и лошадь на свои места: впереди должен идти экономический рост с соблюдением жёстких экологических ограничений, и это позволит получить соответствующие ресурсы на решение климатических проблем. Как показывает опыт, такого рода программы действительно дают серьёзный мультипликативный эффект.

Низкоуглеродная модель

Игорь Башмаков,

генеральный директор «Центра энергоэффективности – XXI век»

Мир уже начал переход на низкоуглеродную модель роста. Две основных черты этого перехода: ускорение повышения энергоэффективности и резкий рост безуглеродных источников энергии, а также отставание в этом движении России и угроза её технологической безопасности. По сырьевой модели у нас роста уже нет. Здесь была речь о том, что мы потеряем какие-то проценты в случае безуглеродного развития, но пока что у нас роста просто нет. Нам нужны новые драйверы. Низкоуглеродные технологии могут быть одним из таких драйверов, и поэтому нужно на это смотреть с точки зрения интересов социально-экономического развития России. Процесс низкоуглеродной трансформации и повышения энергоэффективности происходит постоянно. С 1800 года энергоёмкость глобального ВВП снизилась в четыре раза. Вдвое – в период с 1800 до 1975 года, и вдвое уже после этого, то есть темпы кардинально ускорились. Повышение энергоэффективности и темпы экономического роста связаны очень тесно. Чем выше темпы экономического роста, тем у вас динамичнее снижается энергоёмкость. Здесь прямая и обратная двусторонняя причинно-следственная связь.

Нет мировой энергетической стратегии

Леонид Григорьев,

главный советник руководителя Аналитического центра при Правительстве Российской Федерации, научный руководитель департамента мировой экономики НИУ ВШЭ, профессор

Восторг насчёт изменений я разделяю, но существует огромный разрыв между оптимистами среди «зелёной» профессуры и политиков в Европе и реалиями. Мои друзья-экологи из Германии регулярно сообщают, что в воскресенье летом 95% используемого электричества – из возобновляемых источников, забывая добавить, что в феврале во вторник – всё наоборот, а в балансе всё ещё есть 40% угля. Что значит победное сообщение, что они прекратили использовать каменный уголь? Они сидят на грязном лигните из Бранденбургского бассейна – он же польский уголь. Так что у нас очень много разрывов между оптимистами в заявлениях и в реалиях, и прогнозы на 40-й год пока такие же. У нас нет единой мировой энергетической стратегии, которая увязывала бы решение проблем развития Индии, других стран, и, с другой стороны, Африки, в которой более миллиарда населения прибавится, с совершенно неизвестными ресурсами.

Не стоит торопиться

Сергей Рогинко,

руководитель Центра экологии и развития Института Европы РАН

Немножко скажем о ратификации, об инициативе нашего МПР ратифицировать соглашение к конференции в Сантьяго в 2020-м году. Вопрос: а почему не в 21-м? Ведь модальности соглашения ещё полностью не согласованы, даже по оценкам WWF, достаточно оптимистичным, они согласованы на 80%. Остаток могут согласовать в Сантьяго, а могут перенести на потом. Вопрос ко всем присутствующим: вы бы подписали кредитный договор, напечатанный на 80%? Ответ понятен. Теперь по условиям участия России в соглашении. В своё время они были озвучены на высшем уровне. Давайте напомню, их два: участие в соглашении всех стран и адекватная оценка поглотительной способности российских лесов. «С участием всех стран» после объявленного выхода Соединенных Штатов, после объявленного выхода Бразилии и отказа Турции от ратификации вопрос ясен.

Вечная мерзлота невечна

Василий Богоявленский,

заместитель директора Института проблем нефти и газа РАН, член-корреспондент РАН

Я хотел сосредоточиться на Арктическом регионе, поскольку известно, что именно в Арктике делается кухня погоды не только для евроазиатского континента, но и в целом для планеты. Именно здесь происходит максимальное потепление в последние два десятилетия, и если говорить об этом регионе и о других субарктических территориях, в которых у нас примерно две трети площади страны, это районы повышенного риска с точки зрения потепления климата. Если будет потепление, то мы можем потерять, наверное, до трети площади полуострова Ямал. То есть, может сильно измениться карта, и сейчас она постоянно меняется. Кое-где лёд обнажается прямо у берегов, целые посёлки оказываются на краю обрывов, происходит обрушение различных построек. Хочу отметить, что в замечательном в целом документе «Стратегия развития Арктической зоны Российской Федерации», так уж сложилось, нет ни одного упоминания о многолетнемёрзлых породах и о мерзлоте. Это, конечно, нонсенс. Это наша стратегия, а о существовании мерзлоты забыли.

Сезонный лёд в Арктике

Владимир Семенов,

заведующий лабораторией климатологии Института географии РАН, член-корреспондент РАН

В климатической системе действительно существует цикличность на масштабах и нескольких десятилетий, и столетних циклов. Но всё-таки происходящее антропогенное воздействие, по всей видимости, не даст глобальной температуре и региональной температуре, в том числе, в Арктике, в ближайшие десятилетия переломить тенденцию к потеплению, чтобы снова случился некий цикл похолодания. Уже сейчас мы совершенно достоверно знаем, что холодные зимы – это парадоксальным образом следствие потепления в Арктике. При дальнейшем сокращении льдов холодные зимы сменятся ещё более, чем обычно, тёплыми зимами. Арктический морской лёд исчезает стремительным образом. Условно говоря, каждые три квадратных метра греет киловаттная плитка. Всё это греет атмосферу, изменяет циркуляцию. Значительная часть моделей показывает, что уже к 40-му году арктический ледяной покров может стать сезонным, то есть на наших глазах существенно меняется климатическая система, и меняется качественным образом.

Избавиться от выбросов до 2050 г.

Владимир Кузнецов,

директор Информационного центра ООН в Москве

Климатическая политика и меры по смягчению антропогенного воздействия на климат, прежде всего по сокращению выбросов парниковых газов, должны учитывать как неоднозначность последствий изменения климата, так и императивы экономического роста. По мнению Генерального секретаря ООН, нет более сложного вызова для мира сегодня и завтра, чем борьба с изменением климата. Угроза надвигается по чёткой траектории: температура становится выше, темпы роста всё быстрее, а последствия серьёзнее. Совсем недавнее исследование продемонстрировало, что температура океана растёт на 40% быстрее, чем предсказывали ведущие учёные мира всего 5 лет назад. Антонио Гутерреш в своих предположениях исходит из того, что в течение десятилетия мы должны преобразовать наши экономики в беспрецедентных масштабах для того, чтобы ограничить рост температуры до 1,5 градусов. К 20-му году в соответствии с Парижским соглашением государства-члены должны оценить достигнутый прогресс и принять новые обязательства, а к 2050 году мы должны полностью избавиться от выбросов газа.

Торговые войны и кризис

Александр Дынкин,

президент ИМЭМО им. Е.М. Примакова РАН, академик РАН, вице-президент ВЭО России

Если посмотреть на мировую экономику, то в середине текущего года она побьёт абсолютный рекорд – 120 месяцев последовательного позитивного роста, и это несмотря на известные турбулентности, связанные и с китайским фондовым рынком и с проблемами в Еврозоне. Если посмотреть на длинные ряды, то за период с 10-го по 18-й год среднемировые темпы роста глобальной экономики составили 3,8%. Это довольно много, хотя и меньше, чем было в предкризисный период с 2001-го по 2007-й год, когда эти темпы равнялись 4,4%. В связи с таким длительным экономическим ростом, естественно, нарастают прогнозы о том, что вот-вот начнётся серьёзный кризис или спад.

Известно, что для кризиса нужны два элемента: накопление диспропорции, которая требует некоей фундаментальной коррекции, и триггеры. Что на сегодня есть? Самая очевидная диспропорция существует в Японии. У них государственный долг составляет 250% ВВП. Это, конечно, очень много, но, на мой взгляд, у держателей этого долга отсутствуют ключевые стимулы для того чтобы одномоментно сбросить эти долговые обязательства. Это пример того, когда диспропорция есть, а триггера нет, поэтому ждать кризиса с этой стороны, на мой взгляд, безосновательно. Любопытно, что самый известный в мире прогнозист жестокого кризиса Роберт Далио, который сейчас является основателем хеджевого фонда BridgewaterAssociates, в конце прошлого месяца снизил свой прогноз вероятности кризиса в американской экономике с 70 до 35%. Такое драматическое понижение этой вероятности, конечно, говорит скорее о «серьёзности» в кавычках этого прогнозиста.

С моей точки зрения, наиболее тревожная вещь – это, конечно, торговые войны, которые сегодня существенно влияют на мировую экономику. Динамика мировой торговли уже ушла ниже роста мирового ВВП, что, в общем, – достаточно редкий феномен. В основном это связано с тем, что Трамп, 45-й президент Соединённых Штатов, развернул руль регулирования экономики от открытости, которая раньше рассматривалась как залог американского лидерства. Сегодня открытость рассматривается как угроза, и поэтому мы с вами являемся свидетелями взрыва торговых войн по всем направлениям.

Любопытно, что такой пересмотр американской внешнеэкономической политики отчасти напоминает ту эрозию договорной базы в системе международной безопасности, которая началась ещё при предыдущих администрациях – я имею в виду выход Соединённых Штатов из Договора по противоракетной обороне 2002 года. В этом году, 2 августа, очевидно, закончит свою жизнь Договор о ракетах средней и малой дальности. Есть такой отчётливый курс на unipolarity (однополярность. – Ред.), на лидирующую и диктующую роль Соединённых Штатов. На мой взгляд, это, конечно, вызывает обоснованную тревогу.

Inclusive capitalism: a trick, an oxymoron or a bright future?

Inclusion is a term that includes a lot. In a broad sense, it means the empowerment of a group of people, particularly with the purpose of reducing poverty, ensuring participation in political life, restoring justice (as is the case with racial inclusion) and so on. In a narrower sense it means, for example, the need to introduce softer laws for foreigners to buy real property in Thailand (a rough quote from a World Bank report). In Russia , school inclusion is the type of inclusion that’s most known; it means inclusion of children with disabilities into the normal educational process. More and more often, there is talk of women’s inclusion, i.e. expansion of women’s equal rights, and age inclusion (for example, inclusion of children aged 14 or above in the labor process). We have managed to collect some data about this ambiguous phenomenon.

Who needs inclusive growth

The driving forces of inclusion, among which are almost all the key international organizations such as the UN, the IMF, the World Bank, promote it, recommend it to their members, and explore it. Thus, the World Bank report devoted to this phenomenon discusses a variety of economic actions which can be taken to improve and expand the so-called inclusive growth.

In particular, I refer to a more equitable distribution of benefits in the producing countries, where the mining companies themselves usually employ a small proportion of the population. The report also mentions the need to involve the government institutions where the market is failing in order for more people to join the economy. Those are very good intentions. Furthermore, the report concludes that it is essential to maintain a production sector with low to medium technologies; such technologies should be gradually abandoned since they usually provide employment for more workers than the high-tech sector.

At the same time, the high-tech sector itself, as the document notes, is quite inclusive, because it does not preclude the use of unskilled labor.

«There is a widespread perception, based largely on casual empiricism rather than careful empirical testing, that innovation-driven growth is not inclusive in that it tends to replace low-skilled jobs with jobs characterized by higher levels of qualification. Our findings decidedly reject this view. Indeed, our data suggest that more innovative firms hire a larger share of unskilled workers relative to non-innovative firms. And our econometric estimates indicate that the share of the workforce that is unskilled contributes more to employment growth for firms that innovate (in products and/or processes) than for non-innovators. Our finding that, on average, there is a selection bias that favors inclusive growth from innovation is comforting in view of the world-wide concerns about rising income inequalities and claims that the substantial benefits of economic growth have not been shared by the poor and unskilled.» The authors point out that corporations are particularly successful in that area, and corporate structure ensures broader inclusion.

Based on that, we can assume that inclusion implies the possibility of creating low-skill jobs for the poor and uneducated.

Recent IMF articles and statements are also permeated with the idea of inclusion. Christine Lagarde, Managing Director of the International Monetary Fund, in honor of March 8, called for inclusion of women.

«In recent years we have increased our emphasis on women’s empowerment precisely because, beyond the important ethical considerations, it also represents a missed opportunity in the pursuit of macroeconomic stability and inclusive growth—where the IMF’s expertise lies. Our research has shown, for example, that if women’s employment equaled men’s, economies would be more resilient and economic growth would be higher. Our new estimates show that, for the bottom half of countries in our sample in terms of gender inequality, closing the gender gap in employment could increase GDP by an average of 35 percent—of which 7–8 percentage points are productivity gains due to gender diversity,» Lagarde says.

The Fund’s analysts published an article in the latest issue of the corporate Finance and Development magazine in which they analyzed citizenship rights and came to the conclusion that for the sake of broader inclusion it’s important to replacejus sanguinis(the titular nation’s right of citizenship by blood), where it applies, with jus soli(the right to full citizenship by birth), as the latter is more inclusive.

«Our empirical results confirm that the difference in citizenship laws affects economic development, even after controlling for potential internal factors. We first compiled a new data set of citizenship laws and then estimated whether citizenship laws can explain in part the significant differences in income per capita across countries. We found that in developing economies, particularly when institutions are weak, citizenship laws matter: jus soli, which is more inclusive in nature and encourages assimilation and integration, has a statistically significant and positive impact on income levels. Per capita income in countries that switched to jus sanguinis was lower in 2014 (by about 46 percent) than it would have been if they had kept jus soli after independence, our results suggest,» wrote Patrick Amir Imam, IMF’s Resident Representative in Zimbabwe, and Kangni Kpodar, Deputy Division Chief, IMF Strategy and Policy.

It is clear that the authors wanted to emphasize the advantage of expanding the rights of people who do not belong to the main ethnic group for inclusive growth, and this seems to be true for these purposes. Only it is not quite clear (and it’s not explained in the article), why it’s 2014 that’s cited as an example, the question of why the countries have switched to jus sanguinisis not discussed (perhaps it is necessary at this stage of development), no reference has been made to the experience of the developed countries where jus soliis commonplace but inclusion does not always work, and quite often migrants influence the economy in a negative way for many generations.

What’s inclusive growth about?

World Bank opens cards (extended definition of WB)

IG focuses on economic growth which is a necessary and crucial condition for poverty reduction. IG adopts a long term perspective and is concerned with sustained growth.

For growth to be sustained in the long run, it must be broad-based across sectors. Issues of structural transformation for economic diversification therefore take a front stage.

It must also be inclusive of the large part of the country’s labor force, where inclusiveness refers to equality of opportunity in terms of access to markets, resources and unbiased regulatory environment for businesses and individuals.

IG focuses on both the pace and pattern of growth. How growth is generated is critical for accelerating poverty reduction, and any IG strategies must be tailored to country-specific circumstances.

IG focuses on productive employment rather than income redistribution. Hence the focus is not only on employment growth but also on productivity growth.

IG has not only the firm, but also the individual as the subject of analysis.

IG is in line with the absolute definition of pro-poor growth, not the relative one.

IG is not defined in terms of specific targets such as employment generation or income distribution.These are potential outcomes, not specific goals.

IG is typically fueled by market-driven sources of growth with the government playing a facilitating role.

Who will benefit

In the opinion of many economists, extensive growth opportunities for world capitalism have been exhausted, and opportunities for further expansion are not being associated with geographic expansion.

«Capitalism, once having come to a crisis, to the limits of its expansion, was able to overcome that barrier in the 70s. It absorbed the Soviet Union, it absorbed the socialist world, it invaded China, it invaded non-capitalist countries but now that limit is once again seen on the horizon,», says Oleg Komolov, Senior Researcher of the Institute of Economics, at a seminar of the S.Yu. Witte Institute of New Industrial Development.

Is it possible to deduce that inclusive growth is an attempt to push extensive growth and, roughly speaking, to include more people in the system? It is up to economists to decide, but some of the opinions on the matter tend to strip “inclusion” of its social care veil. There’s the idea that inclusion (not the name itself but the idea) was invented in the United States as early as the late 1970s as a response to the crisis and the abrupt drop in consumer demand.

«The first coping mechanism starting in the late 70s is women going into work. Young mothers went into work in huge numbers. We haven’t seen anything like it, a social revolution. They didn’t go to work because there were al those wonderful professional opportunities open to women. Some of them did but that was not the major reason why women went to work. They went to work mainly because they had to prop up family incomes that were dropping, because the men in the family and their wages were going nowhere,” says Robert Reich, a professor at the School of Public Policy at UC Berkeley, Secretary of Labor in the Bill Clinton administration, in an interview for the Inequality for Alldocumentary (directed by Jacob Kornbluth), “But there’s only  a limit to how many young mothers can go into work. And so  the second strategy used by the 1990s was that families, both men and women, worked longer hours. When I was Secretary of Labor I remember looking at the data and I was amazed, and I would go out in the field, I’d go to various cities, and I’d talk to people and people were working all hours, I mean second jobs, third jobs, overtime. If they were professionals, billable hours coming out of their ears. We were working 300 hours a year more than a typical European. We were working harder than the industrious, enormously industrious Japanese.»

The parallels with today’s ideas of inclusion are obvious. Inclusive growth (IG) implies employment growth, not income redistribution, say World Bank analysts. At the same time, IG is not defined in terms of employment generation or income distribution. These are potential outcomes, not specific goals. Furthermore, IG is fueled by market-driven sources of growth with the government playing a facilitating role.

The modern wave of inclusion mainly concerns developing economies (Russia is also considered to be one by the international institutes), in particular because they still have wide opportunities for corporate growth and for the exploitation of resources and people. For example, in one of the articles the World Bank analyzes how inclusion would increase and inequality would decline in Thailand if there were a law on the free sale of real estate. Actually, the most sensible point from the principles of inclusion goes like this: Growth «should be inclusive of the large part of the country’s labor force, where inclusiveness refers to equality of opportunity in terms of access to markets, resources and unbiased regulatory environment for businesses and individuals.»

«Inclusive capitalism» is an oxymoron because it’s greed, not inclusion, that is inherent in the capitalist system, says Vusi Gumede, an economics professor at the University of Southern Africa, Director of the African Institute of Management, Thabo Mbeki. In his opinion, even countries that could be said to have «inclusive capitalism» are actually pursuing inclusive development under social democracies.

«So, inclusive development is what we must push for. Inclusive development as Julius Nyerere (First President of Tanzania, one of the key African politicians in the period ofdecolonization. – Ed.)indicated in 1968 implies that “real development means growth of people. If real development is to take place the people have to be involved.” It is hard to imagine this under capitalism — it is hard to imagine inclusive capitalism. Development can be said to be inclusive if it properly involves those who must benefit from development, and those who must benefit from development should have their views heard about what kind of development they desire and how best to pursue it,» concludes Professor Gumede.

Inclusive option

Coleman Hughes,

Publicist(The New York Times, The Wall Street Journal, The Spectator, et al, aquote fromTheSpectator, UK)

Almost ten years ago, a Princeton study found that racial bias had already crept in: Asians and whites had to score far higher on their SAT exams — 450 and 310 more points respectively, from a total of 1,600 — to have the same odds of being admitted into elite universities as black students. As a black American, I don’t use the term ‘racist’ lightly. But intentionally making it harder for people of a specific race to enter a certain sphere of society is the definition of racial discrimination. Many lessons have emerged from America’s adventures in diversity and inclusion.

 

Инклюзивный капитализм: трюк, оксюморон или светлое будущее?

Инклюзивность (от англ. Inclusive– включающий в себя) – термин, включающий в себя очень много. В широком смысле – это расширение прав и свобод какой-то группы людей, в том числе в целях сокращения бедности, участия в политической жизни, восстановления справедливости (как в случае с расовой инклюзивностью) и мн.др. В более узком – например, необходимость ввести более мягкие законы для покупки недвижимости иностранцами в Таиланде (примерная цитата по докладу Всемирного банка). В России пока наиболее известна школьная инклюзивность – включение в обычный учебный процесс детей с ограниченными возможностями, но все чаще звучат слова о женской инклюзивности – расширении равноправия женщин, и возрастной инклюзивности (например, включении в трудовой процесс детей с 14 лет). Мы собрали некоторые данные об этом неоднозначном явлении.

Кому нужна инклюзивность

Движущие силы инклюзивности, в число которых входят чуть ли не все ключевые международные организации, включая ООН, МВФ, Всемирный банк, ОЭСР, её пропагандируют, рекомендуют своим членам, исследуют. Так, в докладе Всемирного банка, посвящённого этому явлению, анализируются самые разные экономические действия, которые могут быть предприняты для улучшения и расширения т.н. инклюзивного роста.

В частности, речь идет о более справедливом распределении благ в добывающих странах, где в самих добывающих компаниях обычно работает незначительная часть населения. Там же говорится о необходимости задействовать государственные институты там, где не справляется рынок, чтобы больше людей включались в экономику. И это очень хорошие пожелания. Далее делается вывод о важности сохранения промышленности низких и средних технологий и постепенного от них отказа, так как они обычно позволяют нанять больше работников, чем сектор хайтек.

При этом сам высокотехнологический сектор, как отмечается в документе, является вполне инклюзивным, потому что он не исключает использования неквалифицированного труда.

«Существует распространенное ощущение, основанное в основном на казуальном эмпиризме, а не на внимательных эмпирических исследованиях, что инновационный рост не инклюзивен, поскольку он имеет тенденцию заменять низкоквалифицированный труд более квалифицированным. Но наши исследования определенно отвергают эту точку зрения. Наши данные говорят о том, что инновационные фирмы нанимают большее число неквалифицированной рабочей силы, чем неинновационные. Наш вывод о том, что, в среднем, выбор склоняется в пользу инклюзивного роста в результате инноваций, вполне комфортен с точки зрения мировой озабоченности о растущем неравенстве и заявлений о том, что значительные выгоды экономического роста не достаются бедным и неквалифицированным». Авторы отмечают, что в этом особенно преуспевают корпорации, и корпоративное устройство гарантирует большую инклюзивность.

Из этого можно сделать предположение, что инклюзивность подразумевает возможности создания низкоквалифицированных рабочих мест для бедных и необразованных людей.

Последние статьи и заявления МВФ также пронизывает идея инклюзивности. Кристин Лагард, директор-распорядитель Международного валютного фонда, в честь 8 марта призвала к инклюзивности в отношении женщин.

«За последние годы мы усилили акцент на расширение прав и возможностей женщин именно потому, что помимо этических соображений, это также представляет собой упущенные возможности в достижении макроэкономической стабильности и инклюзивного роста. Наше исследование показало, например, что если занятость женщин сравняется с мужской, экономики стран будут более стабильными, а экономический рост будет выше. По нашим новым оценкам для половины стран в нашей выборке с самым низким уровнем равноправия женщин решение этой проблемы может увеличить ВВП в среднем на 35%, из которых 7-8% — рост производительности благодаря гендерному разнообразию», — отмечает Лагард.

А аналитики Фонда разместили в свежем номере корпоративного журнала «Финансы и развитие» статью, в которой анализируют права гражданства и приходят к выводу, что для большей инклюзивности важно заменить jussanguinis (право на гражданство титульной нации – по крови), где оно применяется,на jussoli(право на полное гражданство рождённых в стране), так как это более инклюзивно.

«Наши эмпирические результаты подтверждают, что разница в законах о гражданстве влияет на экономическое развитие, даже если контролируются негативные внутренние факторы. Мы обнаружили, что в развивающихся странах, особенно со слабыми институтами, законы о гражданстве имеют значение: страны с правом jussoli, который является более инклюзивным по сути и способствует ассимиляции и интеграции, имеют статистически значительное и позитивное влияние на уровень дохода. Подушевые доходы в странах, которые перешли на jussanguinisбыли ниже в 2014 году (примерно на 46 процентов), чем могли бы быть при jussoli, существовавшем после обретения независимости», — пишут Патрик Амир Имам, постоянный представитель МВФ в Зимбабве, и Кангни Кподар, заместитель руководителя Департамента по стратегии и политике МВФ.

Понятно, что авторы хотят подчеркнуть преимущество расширения прав людей, не принадлежащих к основной народности, для инклюзивного роста, и это, похоже, для этих целей верно. Не совсем ясно только (и в статье это не поясняется), почему в качестве примера приводится только 2014 год, не рассмотрено, зачем страны перешли к jussanguinis(возможно, это необходимо на данном этапе развития), не указан опыт развитых стран, где везде действует jussoli, но инклюзивность не всегда работает и нередко мигранты влияют на экономику отрицательным образом во многих поколениях.

Инклюзивный рост – это о чём?

Всемирный банк открывает карты 

ИР – экономический рост, являющийся ключевым условием для сокращения бедности.

ИР – долгосрочная стратегия в рамках устойчивого развития.

Для того, чтобы рост был устойчивым в долгосрочной перспективе, он должен быть широко распространен по секторам. Вопросы структурной трансформации для экономической диверсификации таким образом являются важнейшим элементом.

Он также должен быть инклюзивным для большей части рабочей силы страны, когда инклюзивность решает вопросы равенства возможностей в смысле доступа к рынкам, ресурсам и равной для всех регулятивной среды для бизнеса и людей.

ИР подразумевает темпы и свойства роста – то, как генерируется рост, критично для ускорения сокращения бедности, и любая стратегия ИР должна соответствовать специфическим условиям страны.

ИР подразумевает производительную занятость, а не перераспределение доходов. Таким образом, концентрируется не только на росте занятости, но и на росте производительности труда.

ИР в качестве объекта анализа подразумевает не только фирму, но и человека.

ИР соотносится с абсолютным определением роста в пользу бедных, а не относительного роста.

ИР не определяется в терминах специфических целей – таких, как генерация рабочих мест или распределение дохода. Это потенциальные результаты, а не специфические цели.

ИР обычно продвигается рыночными источниками роста при том, что правительство играет стимулирующую роль.

Кто получит пользу

По мнению многих экономистов, экстенсивные возможности роста мирового капитализма исчерпаны, и возможности для дальнейшей экспансии ищутся не в географическом расширении.

«Капитализм уже однажды придя к кризису, к границам своей экспансии, в 70-е годы, смог преодолеть этот барьер. Он поглотил Советский Союз, он поглотил социалистический мир, он вторгся в Китай, он вторгся в не капитализированные страны мира, однако сейчас – этот предел вновь видится на горизонте», — отметил старший научный сотрудник Института экономики РАН Олег Комолов на одном из семинаров Института нового индустриального развития им. С.Ю.Витте.

Можно ли отсюда вывести, что инклюзивный рост – это попытка подтолкнуть экстенсивный рост и, грубо говоря, включить в систему, «припахать» больше людей? Это решать экономистам, но некоторые мнения на этот счёт лишают «инклюзивность» флёра социальной заботы. Здесь напрашивается мысль о том, что инклюзивность (не по названию, а по смыслу) была придумана еще в конце 1970-х в США как ответ на кризис и резкое падение потребительского спроса.

«Разразился кризис, семьи больше не смогли потреблять в том же количестве, и в конце 70-х женщины пошли работать. Молодые матери устраивались на работу в огромном количестве, ничего подобного прежде не было. Это было оформлено как социальная революция. Но женщины пошли работать не потому, что у них внезапно появились карьерные возможности, а чтобы поддержать семью, потому что доходы семьи падали, зарплаты их мужей перестали расти. – говорит Роберт Райх, профессор Школы публичной политики Университета Беркли, министр труда в администрации Билла Клинтона в интервью для документального фильма «Неравенство для всех» (реж. Джейкоб Корнблат). – Но не все молодые матери в состоянии работать, и с 90-х и мужчины, и женщины стали работать больше часов в день. Будучи министром труда, я был поражен изученной мною статистикой. Я ездил по городам, общался с людьми. Они работали бесконечно. Находили вторую, третью работу, задерживались допоздна. У профессионалов количество сверхурочных зашкаливало. Средний американец работал на 300 часов больше среднего европейца. Мы работали даже больше, чем трудолюбивые японцы».

Параллели с сегодняшними представлениями об инклюзивности очевидны. Инклюзивный рост (ИР) подразумевает рост занятости, а не перераспределение доходов, пишут аналитики Всемирного банка. При этом ИР не ставит целью создание рабочих мест или распределение дохода – это лишь возможные результаты. Кроме того, ИР продвигается рыночными источниками роста при том, что правительство способствует этому.

Современная волна инклюзивности касается главным образом развивающихся экономик (к которым международные институты относят и Россию), в том числе, поскольку там есть еще весьма широкие возможности для роста корпораций и для эксплуатации ресурсов и людей. Так, например, в одной из статей Всемирный банк анализирует, насколько повысилась бы инклюзивность и снизилось неравенство в Таиланде, если бы там был принят закон о свободной продаже недвижимости. Собственно, и в принципах инклюзивности один из наиболее понятных пунктов гласит: «Рост должен быть инклюзивным для большей части рабочей силы страны, когда инклюзивность решает вопросы равенства возможностей в смысле доступа к рынкам, ресурсам и равной для всех регулятивной среды для бизнеса и людей».

Капиталистическая инклюзивность – это оксюморон, потому что капиталистической системе имманентна жажда наживы, утверждает Вузи Гумеде, профессор экономики Южноафриканского университета, директор Африканского института управления Табо Мбеки. По его мнению, даже те страны, в которых есть в какой-то мере «инклюзивный капитализм», на самом деле смогли проводить такую политику только при социал-демократических режимах.

«На самом деле, инклюзивное развитие – это действительно то, что мы должны продвигать. Об этом еще в 1968 году сказал Джулиус Ньерере (Первый президент Танзании, один из ключевых африканских политиков в период деколонизации. – Ред.): «реальное развитие означает рост личности, если речь идет о реальном развитии, в него должны быть вовлечены люди». Трудно представить себе это при капитализме, и сложно представить себе инклюзивный капитализм. Развитие может быть названо инклюзивным, если в него вовлечены те, кто должен получать пользу от развития, а тогда мнения тех, кто должен получать пользу от развития, должны учитываться, в том числе мнения о том, развитие какого рода они предпочитают и как лучше его добиться», — заключает профессор Гумеде.

Вариант инклюзивности

Коулман Хьюз,
Публицист («Нью-Йорк Таймс», «Уолл-Стрит Джорнал», «Спектэйтор» и др., цитата из журнала TheSpectator, Великобритания)

Почти 10 лет назад исследование Принстонского университета показало, что расовый уклон уже начинает расцветать: азиаты и белые должны были получить гораздо больше баллов на академическом оценочном тесте – 450 и 310 из 1600 соответственно – чтобы получить те же шансы на прием в элитные университеты, чем черные студенты. Я называю ситуацию, когда людям той или иной расы намеренно снижают шансы на вхождение в определенную сферу общества, расовой дискриминацией. Приключения Америки с разнообразием и инклюзивностью преподали множество уроков.

Witte, the genius of the possible 

Sergei Yulievich Witte, the eminent Russian statesman, economist and a member of the Imperial Free Economic Society, was born in Tiflis on June 17, 1849, 170 years ago. Describing Witte’s activities another prominent member of the VEO, P.B. Struve, wrote: “The economic genius of Witte should be sought not in poor treatises on political economy, written by someone else’s hands, but in a statesman’s creativity, free from the fetters of doctrines and solving with a tremendous ease the difficulties that baffled sages and scholars.”

Ultra-Russian, ultra-noble and ultra-monarchistic

Pyotr Berngardovich Struve’s words quoted above are all the more valuable because the liberal economist and legal Marxist gave such a characteristic to a person who had been described as ultra-Russian, ultra-noble and ultra-monarchistic. Of course, Witte was entitled to all those “ultras” by birthright.

Here is what Witte himself wrote about those circumstances in his memoirs: “My father, Yuli Fyodorovich Witte, was the Director of the Department of State Property in the Caucasus. Mother, Ekaterina Andreevna Fadeyeva, was the daughter of a member of the Main Board of the Viceroy of the Caucasus, Fadeyev. Fadeyev was married to Princess Yelena Pavlovna Dolgoruky, the last representative of the older branch of the Princes Dolgoruky descended from Grigori Fyodorovich Dolgorukov, a Senator under Peter I, brother of the famous Yakov Fyodorovich Dolgorukov.”

In 1866, Sergei enrolled at the Novorossiysk University in Odessa, the Faculty of Physics and Mathematics. He studied with enviable diligence, standing out among his comrades and commanding respect among the faculty for his numerous successes. “… I worked day and night,” he recalled, “and therefore all my time at the university I was really the best student in the sense of knowledge.” He contemplated a career in research and teaching and, having completed the university course, he prepared a thesis in higher math entitled “On Infinitesimal Quantities”.

The family disliked Sergei’s plans regarding his academic career, considering it to be an occupation unfit for a nobleman, unlike the public service which could win him a firm position in society. Family matters interfered as well. While he studied at the university, both of the Fadeyevs, grandfather and father who was only 50 years old, died. They had unsuccessfully invested money in the Chiatura Mining Company which went belly-up, and the family was left without means of livelihood. Sergei was supposed to take on a share of responsibility for his mother and two sisters. At that time, a young specialist could get a good starting salary only in the high-tech sector, railroading. Sergei had help from the Minister of Ways of Communication V.A. Bobrinsky, a good friend of grandfather Fadeyev; he was just looking to recruit a group of mathematicians – university graduates to serve in his ministry, hoping to make them specialists in railway finance.

By rail to science

During his fifteen years in railroading, Witte rose through the ranks from a ticket teller (he himself decided to start from this minor position to gain experience) to the manager of the Southwestern Railroads. The railway tariffs became his specialty: a candidate of mathematics, he remembered by heart whole tables of numbers and subsequently wrote a study on the basic principles of tariff formation.

At the same time, Witte pondered theoretical problems, read the classics of political economy, and finally, in 1889, published the book National Economy and Friedrich List. Witte believed that Russia had its own way in terms of economy. In List’s theory, attention was paid to national peculiarities of economic systems. Promoting List’s teachings, Witte emphasized he did not deny the conclusions of Adam Smith and David Ricardo. However, in his opinion, the creators of classical political economy had created a science that was in fact cosmopolitan, rather than political, economy. Meanwhile, life itself was refuting the universality of their axioms on the daily basis, and facts proved every national economy had its own way, unique in many aspects.

Witte marveled at doctrinaires who intended to carry out reforms relying on political economy textbooks. “We, Russians,” he wrote sarcastically, “went in tow of the West in the field of political economy, of course, and therefore given the groundless cosmopolitanism that reigned in Russia in recent decades, it is not surprising that the meaning of the laws of political economy and their everyday understanding took a ridiculous twist in this country. Our economists conceived of the idea of ​​cutting the economic life of the Russian Empire to the recipes of cosmopolitan economy. The results of this cutting are obvious.” Witte’s main conclusion: the general economic principles must necessarily be “modified according to differing national conditions”.

The economic views of the manager of a privately owned railroad would be of no importance if it were not for one circumstance. Just a few months after Witte found it necessary to systematize his views, he began his career as a statesman, and his economic credo soon became the basis of the government policy.

“They will get the sovereign’s neck broken…”

A sharp turn in Witte’s career was largely due to chance. As the manager of the Southwestern Railroad he had the audacity to limit the speed of the royal train, causing outrage among the courtiers. “They will surely get the sovereign’s neck broken,” he replied to his opponents in the presence of the tsar. On the other railroads, the managers were less obstinate, and the train was usually driven by two locomotives at a breakneck speed until a disaster occurred near Borki train station. The emperor Alexander III’s family was saved by a miracle. That was when he remembered Witte’s warning.

In March 1889 Witte was appointed director of the department of railway affairs and, contrary to all the canons of the Table of Ranks, he was immediately promoted to the rank of actual state councilor equated to a general’s rank.

When appointed to that position, Witte had a personal conversation with the sovereign. Alexander III, knowing that because of his transition to the civil service Witte would lose two thirds of his salary, ordered that in addition to the official government salary he be paid another one of the same size from the coffers of the imperial family.

On January 1, 1893, Alexander III appointed him Minister of Finance with simultaneous promotion to the rank of secret councilor. Witte’s 43 year long career reached its peak.

In today’s Russia, one ministry is responsible for agriculture, another for industry, and a third for economy. In contrast, Witte, being the Minister of Finance, was in charge of everything: besides finance, he was put in charge of the department of railway affairs, trade, industry, and agriculture; He was able to influence the resolution of the most important issues. Yesterday’s Panslavist, Slavophile, and a staunch supporter of Russia’s own way of development was rapidly turning into a European-style industrializer and proclaiming his willingness to bring Russia into the fold of advanced industrial powers in a short time.

The post of the Minister of Finance was not the end of Witte’s political biography; having stepped down in 1903, Sergei Yulievich did quite a lot of good for Russia, but in this essay our intent is to examine Witte’s economic views, so we will look into them leaving aside the further chronology of his life.

Monetary reform

Among Witte’sreforms, the most effective and complete was the experience of stabilizing the Russian ruble. It took a long time, approximately 15-17 years, to prepare a monetary reform in Russia. A significant contribution to its implementation was made by the previous finance ministers, M. Reitern, N. Bunge and I. Vyshnegradsky. Witte continued and completed their work. Circumstances favored the new minister: industry was on the rise; the process of railway construction proceeded at a rapid pace; the trade balance had a steady surplus. By the time the monetary reform began, the government’s gold reserves had doubled to 645.7 million rubles.

In response to the high import duties imposed on Russia’s grain exports, Witte passed a law through the State Council, according to which minimal tariff rates were applied only to those countries which adhered to the most favored regime in relations with Russia. Germany, the main consumer of Russian grain, did not adhere to such a regime, and its exports to Russia were subject to an increased state duty. Germany was forced to make concessions. In 1894, a new trade agreement was made.

In March 1896, Witte presented the final draft of the monetary reform to the Finance Committee, and in April to the State Council.

Witte’s Monetary System:

The newly minted gold coin was to become Russia’s main coin and legal tender; gold coins minted according to the 1885 law were accepted for all payments until their withdrawal from circulation at the rate of 1 ruble = 1 ruble 50 kopecks of the new coinage;

State credit notes represented legal tender and were included in bank’s liabilities; they could be exchanged for gold at the rate of 1 ruble 50 kopecks in credit notes per 1 ruble in gold, or 66 ½ gold kopecks per one-ruble credit note, which corresponded to the average exchange rate of the ruble and the liability balance ratio established in the years before the reform;

The emission of credit notes was carried out by the State Bank only for the bank’s commercial operations, credit notes were 50% gold-backed up to 1 billion rubles, and 100% gold-backed in excess of 1 billion rubles;

All obligations under government and private loans in metal rubles which arose prior to the enactment of the law remained unchanged, i.e. were subject to repayment in new rubles at the rate of one and a half times their previous value.

Although the main provisions of the project were approved by the Finance Committee, they were met with almost unanimous disagreement in the State Council. In such a situation, Witte decided to bypass the State Council and appeal directly to the tsar. It worked.

The first law “On Minting and Putting Gold Coins into Circulation” was signed by Nicholas II the day after the meeting, on January 3, 1897. Released were ten-ruble gold coins, dubbed Imperials, equaling 15 rubles in credit notes, and 5-rubles, Half-Imperials, equaling 7.5 rubles in credit notes. The next act was the August 29, 1897 decree on the fundamentals of issuing credit notes. Compared with the previously proposed 1 billion-ruble issue of 50% gold-backed credit notes, the amount was reduced to 600 million rubles. Finally, on August 27, 1898, a decree was signed on the fundamentals of silver coin circulation. The silver coin was assigned the role of ancillary money, which was a kind of concession to the adherents of bimetallism.

The reform was not confiscatory in character, as it often happened in the history of Russia, and was as comfortable as possible for the people: in fact the market exchange rate between the treasury bills and their gold content remained the same. There was no replacement of currency, recalculation of prices and obligations.

The monetary reform was being implemented amidst strong controversy between its supporters and opponents. The reform was supported by representatives of industry and commerce. The ruble stabilization measures and the banknote coverage system coincided with the completion of the formation of the Russian national marketplace and the emergence of financial capital. The process of the merging of industrial and banking capital began.

Gentry and kulaks opposed the monetary reform. The reform deprived them of cheap Russian money which they used to pay off their workers while selling their grain abroad for expensive European gold.

Industrial policy

During the industrial rise of the 1890s, which coincided with Witte’s active period, industrial production practically doubled, about 40% of the enterprises active at the beginning of the 20th century were put into operation, and as many railways were built including the great Trans-Siberian Railway, to the construction of which Witte made a considerable personal contribution.

Railway construction was carried out both by the government, which took upon itself the construction of lines of strategic importance, and private companies. Over the 10 years of Witte’s stint as the Minister of Finance, the length of railway lines almost doubled – from 29.4 thousand to 54.2 thousand miles. The railway industry became an effective instrument of economic growth. It greatly reinforced the mobility of the population, which made it easier for the manufacturing industry to hire workers and contributed to the growth of cities at the expense of the countryside.

Witte’s achievements included the streamlining of the tariff policy, in which he was an outstanding specialist. The ability to pursue a policy of sustainability of tariff rates indicated that the rates were being correctly determined. The lowering of passenger tariffs, especially over considerable distances, contributed to the development of passenger transport by reducing its losses.

As a result, Russia, in terms of its most important economic indicators, closed the gap separating it from the leading capitalist countries, taking fifth place in global industrial production, almost equaling France. But nevertheless, it still significantly lagged behind the West in absolute terms, especially per capita consumption.

Witte paid much attention to training specialists for industry and commerce. By 1900, three polytechnic institutes and 73 commercial schools were established, several industrial art institutions were established or reorganized, including the famous Stroganov School of Technical Drawing, 35 merchant shipping schools were opened.

Labor law

The growth of the workers’ strike movement prompted the government to improve the factory legislation. With the active participation of Witte, laws were written and adopted on limiting the working hours in enterprises (June 2, 1897), on remunerating workers who lost their ability to work as a result of an industrial accident (June 2, 1903), on introducing factory supervisors (June 10, 1903). Witte introduced the institution of factory inspectors, who supervised both the technical condition of production facilities and the implementation of the labor regulations and the health and safety laws.

Agricultural transformation

Having become the head of the Special Council on the Needs of Agriculture in 1902, Witte was able to gain a deeper understanding of the peasant question and to outline the possibilities for its solution. The tsar approved the network of provincial and district committees established under the Special Council. A total of 82 provincial and regional committees and 536 district and circuit committees were created, with the membership of nearly 12,000 people. The committees were dominated by gentry: their share was 66% in the provincial committees (with the share of peasants being 2%), 52% of members of the district committees were gentry and government officials, with the share of peasants being 17%.

Summing up the work of the Special Council, Witte admitted that “the prosperity of the agricultural sector depends in the closest way on whether our peasantry’s legal status is capable of promoting the spirit of economic enterprise and initiative within its ranks; without that, as well as without the education of the peasantry, any sorts of measures in the field of agricultural economy and technology will bring, in the opinion of the committees, only an insignificant benefit.”

The main obstacle to such a transformation was the preservation of the peasant community. At the same time, Witte, maneuvering between tradition and the need for transformation, delicately emphasized that «the principle of the inviolability of the peasant community must be combined with the possibility for individual peasants to leave it.»

Summarizing the proposals of the committees created under the Special Council, Witte emphasized that instead of preventing the development of proletarianization, the community accelerated it. Temporary land use brought up the most destructive methods of farming (they boiled down to the “plow as much as possible, and come what may” principle), the forage lands were being destroyed, and what remained was deprived of any care. Calling for the free separation of peasants from the community, Witte argued it was advisable for the government and society to support peasants who were leaving the community.

However, the measures for a new arrangement of peasant life outlined by Witte, albeit in a rather delicate manner, were opposed by gentry. Witte was removed from directing the work of the Special Council. In 1903, that same year, Witte was dismissed from the post of Minister of Finance. Eighteen months later Pyotr Stolypin set about implementing the proposals that had been laid down and substantiated by Witte. Therefore, Witte always believed that Stolypin had “robbed him” and could not write about him without personal dislike.

“… Stolypin,” wrote Witte in his Memoirs, “had an extremely superficial mind and an almost complete absence of culture or education a statesman should possess. By education and intelligence … Stolypin was a type of bayonet-junker.”

Count Half-Sakhalin

After the humiliating defeat of Russia in the Russian-Japanese war of 1904-1905 Witte was appointed the first authorized representative for negotiating with the Japanese. The negotiations took place in Portsmouth, United States of America, in August 1906.

Witte had to display considerable diplomatic skill to minimize Russia’s losses.  In fact, at the negotiating table Witte even managed to return part of what had been lost in battle. And still, he had to agree to the concession of South Sakhalin, already captured by the Japanese.

After the signing of peace, Sergei Yulievich was granted the title of count, but his enemies immediately dubbed him “Count Half-Sakhalin”. Witte himself wrote in his memoirs: “The only significant concession that was made, in the sense of the Sovereign’s instructions given to me, was the concession of South Sakhalin, and the Sovereign himself made it. That honor belongs personally to His Majesty…»

Витте. Гений возможного

170 лет назад 17 июня 1849 года в Тифлисе родился Сергей Юльевич Витте, выдающийся государственный деятель России, экономист, член Императорского Вольного экономического общества. Характеризуя деятельность Витте, еще один выдающийся член ВЭО П.Б. Струве писал: «Экономический гений Витте следует искать не в плохих трактатах по политической экономии, написанных чужими руками, а в государственном творчестве, свободном от пут доктрин и с какой-то державной легкостью разрешавшей трудности, перед которыми останавливались мудрецы и знатоки».

Ультрарусский, ультрадворянский и ультрамонархический

Приведенное в начале суждение Петра Бернгардовича Струве тем более ценно, что либеральный экономист, представитель легального марксизма писал так о человеке, которого характеризовали как ультрарусского, ультрадворянского и ультрамонархического. И все эти ультра, несомненно, прилагались к Витте, по обстоятельствам рождения.

Вот что писал об этих обстоятельствах сам Витте в «Воспоминаниях»:  «Отец мой, Юлий Федорович Витте, был директором департамента государственных имуществ на Кавказе. Мать, Екатерина Андреевна Фадеева, — дочь члена главного управления наместника кавказского Фадеева. Фадеев был женат на княжне Елене Павловне Долгорукой, последней из старшей отрасли князей Долгоруких, происходящей от Григория Федоровича Долгорукова, сенатора при Петре I, брата знаменитого Якова Федоровича Долгорукова».

В 1866 году Сергей поступил в Новороссийский университет в Одессе на физико-математический факультет. Учился с завидной прилежностью, выделяясь среди товарищей и поражая успехами профессоров. «…Я занимался и днём, и ночью, — вспоминал он, — и поэтому всё время пребывания моего в университете я действительно был в смысле знаний самым лучшим студентом». Он думал о научно-преподавательской карьере и, заканчивая университетский курс, подготовил диссертацию по высшей математике «Выяснение понятий о пределах».

В семье неприязненно относились к планам Сергея насчет профессуры, считая ее недворянским делом в отличие от государственной службы, которая может дать прочное положение в обществе. Да тут еще и семейные  обстоятельства. В годы его учения в университете умерли дед Фадеев и отец, которому было всего 50 лет. При жизни они неудачно поместили деньги в компанию Чиатурских копей, потерпевшую крах, так что семья осталась без средств к существованию. Сергею надлежало взять на себя часть забот о матери и двух сестрах. А хорошую стартовую зарплату молодой специалист мог получить и в то время только в высокотехнологическом секторе – на железной дороге. Помогла протекция министра путей сообщений графа В.А. Бобринского, хорошего знакомого деда Фадеева; он как раз хотел набрать на службу в свое ведомство группу математиков – выпускников университетов, рассчитывая сделать из них специалистов по финансовой части железнодорожного дела.

По железной дороге к науке

За пятнадцать лет работы на железной дороге Витте поднялся по служебной лестнице от билетного кассира (он сам решил начать с этой незначительной должности для приобретения опыта) до управляющего Юго-Западными железными дорогами. Его коньком стали железнодорожные тарифы: кандидат математики, он помнил наизусть целые таблицы цифр и впоследствии написал исследование об основных принципах формирования тарифов.

В это же время Витте задумывается над теоретическими проблемами, обращается к трудам классиков политической экономии, и, наконец, в 1889 г. публикует книгу «Национальная экономия и Фридрих Лист». Витте считал, что России уготован самобытный путь в экономике. В теории Листа как раз уделялось внимание национальным особенностям экономических систем. Пропагандируя учение Листа, Витте подчеркивал, что не отрицает выводов Адама Смита и Давида Рикардо. Однако, по его мнению, творцы классической политической экономии создали науку, которую было бы правильнее назвать не политической, а космополитической экономией. Между тем сама жизнь ежедневно опровергает универсальность их аксиом, факты доказывают, что у каждой национальной экономики есть свой, во многом уникальный путь.

Витте изумлялся доктринерам, намеревавшимся проводить реформы с помощью учебников политической экономики. «Мы, русские, — с сарказмом писал он, — в области политической экономии, конечно, шли на буксире Запада, а потому при царствовавшем в России в последние десятилетия беспочвенном космополитизме нет ничего удивительного, что у нас значение законов политической экономии и житейское их понимание приняли нелепое направление. Наши экономисты возымели мысль кроить экономическую жизнь Российской империи по рецептам космополитической экономики. Результаты этой кройки налицо». Главный вывод Витте: общие экономические принципы непременно должны «получить видоизменение, соответствующее различным национальным условиям».

Экономические воззрения управляющего частной железной дорогой не имели бы никакого значения, если бы не одно обстоятельство. Буквально через несколько месяцев после того, как Витте счел необходимым систематизировать свои взгляды, он начал свою государственную деятельность, и его экономическое кредо вскоре легло в основу правительственной политики.

Государю сломают голову

Резкий поворот в карьере Витте во многом произошел благодаря случайности. В качестве управляющего юго-западной железной дорогой он имел дерзость ограничить скорость движения царского поезда, вызвав возмущение придворных. «Государю непременно сломают голову», — бросил он своим оппонентам в присутствии царя. На других дорогах управляющие были менее строптивыми, и поезд гоняли на двух локомотивах с бешеной скоростью до тех пор, пока близ станции Борки не произошло крушение. Семья императора Александра IIIспаслась чудом. Тогда-то и вспомнили о предупреждении Витте.

В марте 1889 г. Витте был назначен директором департамента железнодорожных дел и вопреки всем канонам Табели о рангах сразу произведен в «генеральский» чин действительного статского советника.

При назначении на эту должность Витте имел личную беседу с государем. Александр III, осведомленный, что при переходе на государственную службу Витте втрое потеряет в зарплате, распорядился выплачивать ему помимо штатного казенного оклада еще один, такой же, из средств императорской фамилии.

1 января 1893 года Александр III назначил его министром финансов с одновременным производством в тайные советники. Карьера 43-летнего Витте достигла своей вершины.

Это сегодня в России за сельское хозяйство отвечает одно министерство, за промышленность – другое, за экономику – третье. А Витте, заняв кресло министра финансов,  получил власть над всем: ему теперь, кроме финансов, были подчинены департамент железнодорожных дел, торговля, промышленность, сельское хозяйство; он мог оказывать влияние на решение самых важных вопросов. Вчерашний панславист, славянофил, убежденный сторонник самобытного пути развития России в короткий срок превратился в индустриализатора европейского образца и заявил о своей готовности в течение короткого срока вывести Россию в разряд передовых промышленных держав.

Постом министра финансов политическая биография Витте не закончилась, покинув его в 1903 году, Сергей Юльевич сделал еще немало для России, но в этом очерке мы ставим себе целью рассмотреть экономические воззрения Витте, поэтому и перейдем к ним, оставив в стороне дальнейшую хронологию его жизни.

Денежная реформа

Среди реформ Витте наиболее эффектен и завершен опыт стабилизации российского рубля. Денежная реформа в России готовилась достаточно долго и заняла в целом примерно 15-17 лет. Значительный вклад в ее проведение внесли три предшествующих министра финансов – М. Рейтерн, Н. Бунге и И. Вышнеградский. Витте продолжил и завершил их дело. Обстоятельства благоприятствовали новому министру: на  подъеме была промышленность; шел бурный процесс железнодорожного строительства; торговый баланс имел устойчивое положительное сальдо; золотой запас государства к началу денежной реформы увеличился вдвое, до 645,7 млн. руб.

В ответ на высокие пошлины на русский хлебный экспорт Витте провел через Государственный совет закон, в соответствии с которым тарифные ставки были признаны минимальными лишь для тех стран, которые придерживались режима наибольшего благоприятствования в отношениях с Россией. Германия, главный потребитель русского хлеба, такого режима не придерживалась, и ее экспорт в Россию облагался пошлиной по повышенной ставке. Германия была вынуждена пойти на уступки. В 1894 г. был заключен новый торговый договор.

В марте 1896 г. Витте вошел с окончательным проектом денежной реформы в финансовый комитет, а в апреле – в Государственный совет.

Денежная система Витте:

десятирублевая золотая монета новой чеканки представляла собой основную монету России и законное средство платежа, золотые монеты чеканки по закону 1885 г. были обязательны к приему по всем платежам до изъятия их из обращения по соотношению 1 руб. = 1 руб. 50 коп. в золотой монете новой чеканки;

государственные кредитные билеты имели силу законного средства платежа и включались в пассив банка, их обмен на золото осуществлялся по курсу 1 руб. 50 коп. кредитных за 1 руб. золотом, или 66 ½ копейки золотом за кредитный рубль, что соответствовало среднему курсу рубля и соотношению расчетного баланса, сложившегося в годы перед реформой;

эмиссия кредитных билетов осуществлялась Государственным банком только для коммерческих операций банка, до 1 млрд руб. кредитные билеты обеспечивались золотом на 50%, свыше 1 млрд руб. – полностью;

все обязательства по правительственным и частным займам, заключенные в металлических рублях до этого закона, остались неизменными, то есть подлежали оплате новыми рублями в полуторном размере.

Если в Комитете финансов основные положения проекта были одобрены, то в Государственном совете они встретили почти единодушное неприятие. В такой ситуации Витте решил обойти Госсовет и обратился непосредственно к царю. Это сработало.

Первый закон «О чеканке и выпуске в обращение золотых монет» был подписан Николаем II на следующий день после совещания, 3 января 1897 г. Были выпущены 10-рублевые золотые монеты – империалы, равнявшиеся 15 рублям кредитными билетами, и 5-рублевые – полуимпериалы, равнявшиеся 7,5 рубля кредитными билетами. Следующим актом стал указ от 29 августа 1897 г. об основах эмиссии кредитных билетов. По сравнению с ранее планировавшейся суммой выпуска кредитных билетов, обеспеченных золотом на 50%, в размере 1 млрд руб., она была уменьшена до 600 млн. руб. Наконец, 27 августа 1898 г. был подписан указ об основах обращения серебряной монеты. Ей была отведена роль вспомогательных денег, что явилось и определенной уступкой сторонникам биметаллизма.

Реформа не носила конфискационный характер, как это часто бывало в истории России и была максимально комфортна для людей: фактически сложившейся на рынке курс между казначейскими билетами и их золотым содержанием сохранялся. Не было и замены денежных знаков, пересчета цен и обязательств.

Денежная реформа проходила в условиях острой полемики между ее сторонниками и противниками. За реформу выступали представители промышленности и торговли. Меры по стабилизации рубля и система покрытия банкнот совпадали с завершением формирования российского национального рынка и зарождением финансового капитала. Начался процесс сращивания промышленного и банковского капитала.

Против денежной реформы выступало дворянство и кулачество. Реформа лишала их дешевых русских денег, которыми оно расплачивалось со своими рабочими, получая цену своего хлеба за границей дорогим европейским золотом.

Промышленная политика

За время промышленного подъема 90-х годов, с которым совпала  деятельность Витте, промышленное производство фактически удвоилось, в строй вступило около 40% всех действовавших к началу XX века предприятий и было построено столько же железных дорог, в том числе великая Транссибирская магистраль, в сооружении которой Витте внес немалый личный вклад.

Железнодорожное строительство велось как казной, взявшей на себя проведение линий стратегической важности, так и частными компаниями. За 10 лет работы Витте на посту министра финансов протяженность железнодорожных магистралей возросла почти вдвое – с 29,4 тыс. до 54,2 тыс. верст. Железнодорожное хозяйство стало эффективным инструментом экономического роста. Оно значительно усилило подвижность населения, что облегчало обрабатывающей промышленности приобретение рабочих рук, содействовало росту городов за счет деревни.

К достижениям Витте нужно отнести упорядочение тарифного дела, в котором он был выдающимся специалистом. Политика устойчивости тарифных ставок свидетельствовала о том, что их определение производилось правильно. Снижение пассажирских тарифов, особенно на значительные расстояния, способствовало развитию пассажирского транспорта, снизив его убыточность.

В итоге Россия по важнейшим экономическим показателям приблизилась к ведущим капиталистическим странам, заняв пятое место в мировом промышленном производстве, почти сравнявшись с Францией. Но все же отставание от Запада и в абсолютных показателях, и особенно по душевному потреблению оставалось еще весьма значительным.

Много внимания Витте уделял подготовке кадров для промышленности и торговли. К 1900 году были учреждены три политехнических института, 73 коммерческих училища, учреждены или реорганизованы несколько промышленно-художественных заведений, в том числе знаменитое Строгановское училище технического рисования, открыты 35 училищ торгового мореплавания.

Трудовое законодательство

Нарастание стачечного движения побудило правительство заняться усовершенствованием фабричного законодательства. При активном участии Витте были разработаны и приняты законы об ограничении рабочего времени на предприятиях (2 июня 1897 года), о вознаграждении рабочих, потерявших трудоспособность в результате несчастного случая на производстве (2 июня 1903 года), о введении на фабриках и заводах института фабричных старост (10 июня 1903 года). При Витте заработал институт фабричных инспекторов, которые контролировали и техническое состояние производства, и исполнение законов о нормах и охране труда.

Аграрные преобразования

Возглавив в 1902 г. Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности, Витте смог глубже разобраться в крестьянском вопросе и наметить возможности его решения. Царь утвердил сеть созданных при особом совещании губернских и уездных комитетов. Всего было создано 82 губернских и областных комитета и 536 уездных и окружных комитетов, в которые вошли около 12 тысяч человек. Преобладающую долю в них занимали дворяне: в губернских комитетах их было 66% (крестьян 2%), в уездных 52% принадлежало дворянам и чиновникам при доле крестьян 17%.

Подводя итоги работы Особого совещания, Витте признает, что «преуспевание сельскохозяйственной промышленности ближайшим образом зависит от такого правового положения нашего крестьянства, которое содействовало бы развитию в нем духа хозяйственной предприимчивости и самодеятельности; вне этого, а также просвещения крестьянской среды, всевозможные меры в области экономики и техники сельского хозяйства принесут, по мнению комитетов, лишь ничтожную пользу».

Главное препятствие подобным преобразованиям заключалось в сохранении общины. При этом Витте, лавируя между традицией и необходимостью преобразований, деликатно подчеркивает, что «принцип неприкосновенности общины должен быть совмещен с возможностью выхода из нее отдельных крестьян».

Обобщая предложения созданных при Особом совещании комитетов, Витте подчеркивает, что община не предупреждает развитие пролетаризации, а, напротив, ускоряет ее. Временное землепользование воспитывает самые хищнические приемы эксплуатации земли, сводится к тому, чтобы «спахать побольше, хотя и как-нибудь», кормовые угодья уничтожаются, а то, что остается, лишено всякого ухода. Призывая к свободному выделению крестьян из общины, Витте говорит о том, что целесообразно содействие выделяющимся из общины со стороны правительства и общества.

Однако изложенные им, хотя и в достаточно деликатной форме, меры по новому обустройству крестьянского быта вызвали сопротивление дворянского сословия. Витте отстранили от руководства работой Особого совещания. В том же 1903 году Витте был смещен и с поста министра финансов. Прошло всего полтора года, и Петр Столыпин приступил к реализации заложенных и обоснованных Витте предложений. Поэтому Витте всегда считал, что Столыпин «обокрал» его и не мог писать о нем без личной неприязни.

«… Столыпин, — писал Витте в «Воспоминаниях», — обладал крайне поверхностным умом и почти полным отсутствием государственной культуры и образования. По образованию и уму… Столыпин представлял собою тип штык-юнкера».

Граф Полусахалинский

После унизительного поражения России в русско-японской 1904-1905 гг. Витте был назначен первым уполномоченным на переговорах с японцами, проходивших в американском городке Портсмут в августе 1906 года.

Витте пришлось проявить большое дипломатическое искусство, чтобы свести к минимуму потери России. В сущности, за столом переговоров Витте даже вернул часть потерянного на полях сражений. И, тем не менее, ему пришлось согласиться на уступку южной части Сахалина, уже захваченной японцами.

После подписания мира Сергею Юльевичу был дарован графский титул, но недоброжелатели тут же окрестили его «графом Полусахалинским». Сам же Витте в своих мемуарах писал: «Единственную существенную уступку в смысле инструкции Государя, мне данной, которая была сделана, это уступка южного Сахалина, и ее сделал сам Государь. Эта честь принадлежит лично его величеству…»

1...132133134...183Страница 133 из 183
© Журнал "Вольная экономика", Общероссийская общественная организация "Вольное экономическое общество России"