Александр Петриков, директор Всероссийского института аграрных проблем и информатики имени А.А. Никонова, академик РАН, член Президиума Вольного экономического общества России
(по материалам доклада на экспертной сессии Координационного клуба ВЭО России)
Совершенствование отраслевой структуры сектора путём формирования продуктовых цепочек, создания добавленной стоимости по принципу от поля до прилавка, что требует построения государственной программы развития сельского хозяйства – совокупности отраслевых подпрограмм в действующей госпрограмме. Отраслевой принцип применяется в очень ограниченном виде – в отношении только молочного животноводства, льноводства и семеноводства отдельных сельскохозяйственных культур. А регулирование, например, агропродовольственных темпов вообще отнесено к полномочиям Минэкономразвития России, а не Минсельхоза России. Эти продуктовые цепочки целенаправленно не формируются, не расшиваются их узкие места.
Создание специализированных зон производства определённых продуктов на основе сельскохозяйственного районирования. Последняя карта сельскохозяйственного районирования была создана в далёком 1989-м году. Совершенно необходима целенаправленная политика отраслевого размещения сельского хозяйства. Ключевой мерой, по нашему мнению, здесь является выравнивание государственной поддержки в производстве отдельных продуктов по регионам, чтобы эти производства были сосредоточены в районах с лучшим биоклиматическим потенциалом, а не там, где поддержка выше. Кроме того, большое значение имеет развитие переработки и хранения продукции, а также транспорта. Это показывает опыт других стран, где сложились товарные зоны производства отдельных продуктов, например, продуктовые пояса в Америке.
Приоритетное развитие малых и средних сельскохозяйственных организаций, крестьянско-фермерских хозяйств, что предполагает перераспределение бюджетной поддержки в пользу развития сельскохозяйственной кооперации, так называемого контрактного сельского хозяйства, когда крупное предприятие, рыночный интегратор, передаёт часть своего производственного цикла мелким сельскохозяйственным единицам, поставляя для них необходимые производственные ресурсы и перерабатывая их продукцию. Особую роль в этой политике должно сыграть улучшение доступа среднего и малого бизнеса к субсидиям и дотациям, а также кредитам. Сейчас этот доступ, как показала перепись 2016-го года, в 2 раза ниже в малом и среднем бизнесе, чем в крупном. При этом крупный бизнес сейчас в определённой степени достиг своего производственного предела. Это уровень европейских технологий. А вот там, где главный резерв, малый бизнес – он у нас не развивается.
Развитие сельскохозяйственной науки и создание в отрасли системы внедрения результатов производства. Это требует роста ассигнований в аграрные исследования, как государственные, так и, особенно, частные. В настоящее время отношение внутренних затрат на исследования и разработки в сельском хозяйстве, валовая и добавленная стоимости, создаваемые в отрасли, снижаются, и в 2 раза ниже аналогичного показателя по науке в целом. Кроме того, необходимо создание частно-государственной корпорации по инновациям в сельском хозяйстве, сравнимой с фондом Сколково, Ростехом, фондом развития промышленности, которые не только финансируют прикладные исследования и разработки, но и управляют внедрением их результатов в производство. Вместо этого правительство пускает на наш рынок крупнейшие транснациональные инновационные компании, например, «Байер» и «Монсанто», которые скоро будут делать погоду в нашем семеноводстве, вместо создания крупного оператора на этом рынке.
Новая модель сельского развития. Сейчас, как известно, по поручению президента Российской Федерации, готовится соответствующая государственная программа до 30-го года по развитию сельских территорий. Но вызывают беспокойство принципы, на основе которых её планируется принять. Главное, что она будет элементом аграрной политики, то есть, за неё будет отвечать Минсельхоз России. На наш взгляд, это должен быть предмет межведомственных усилий, а не только Минсельхоза. Для этого целесообразно создание агентства по сельскому развитию при правительстве России или наделение Минсельхоза полномочиями по координации деятельности министерств и ведомств на сельских территориях. Программа не должна замыкаться исключительно на сельских поселениях, а включать меры по развитию малых городов, стимулировать несельскохозяйственную занятость на селе, чего сейчас нет, и, по-моему, не намечается. В перспективе она должна быть дополнена мерами по развитию сельского самоуправления.
Sergey Bodrunov, President of the VEO of Russia, President of the International Union of Economists, director of the Institute of the New Industrial Development, expert of the Russian Academy of Sciences, professor
Dear readers!
At the end of the year, as usual, we, economists, like everybody else in the country, sum things up. This time it was a joint meeting — the Abalkin Readings and a meeting of the Economics Section of the Russian Academy of Sciences. At the beginning of the conversation, Academician of the Russian Academy of Sciences Viktor Ivanter urged the speakers not to waste their time on bashing the government. I see a great wisdom in this suggestion: firstly, it is rather difficult to find a common language with people whom you criticize. Secondly, it is impossible to criticize each other, while adhering to completely different views and, philosophically speaking, cognition systems.
Sometimes exactly that happens.
We have heard certain statements here, for example, concerning our 1% annual growth over 15-20 years. They sound correct. But still…
As regards this one-percent growth it seems to me that the president was right when he said that 1% growth is really an average percentage, but we should not calculate it mechanically. As far as this percentage is concerned, one should remember it actually has an economic background. You cannot judge today only from today’s position. It should be judged from the perspective of where we started. Now, if we recall the end of Soviet history, we certainly ended up with the Soviet economy and Soviet enterprises, many of which were quite powerful, but that economy had its own, highly coherent, structure despite the fact that at the same time the enterprises were overloaded with a variety of tasks unrelated to their real activity, and with “subsistence production”. In this respect, when the crisis struck, when the Soviet Union collapsed, when the market emerged, it was that economy that suffered the most. Firstly, it was not ready for the market, and secondly, it was way oversized. And on top of that, we faced the collapse of economic ties. And of course, throughout the 1990s we were striving to restore at least some of the coherence. And if you remember, there was another crisis at the end of the 1990s, which, one can say, almost finished off our economy. And in the early 2000s, this is what we are talking about now, our economy nearly collapsed with the majority of enterprises being half-alive, if not half-dead. This, of course, was a gigantic problem, and it was solved. Over the 2000s we were rebuilding what it was possible to rebuild. By that time, the government had accumulated debts; the situation was fraught with the loss of sovereignty and the collapse of the country. And the fact that in the 2000s, when the opportunity arose, when oil money flowed in (global oil prices were high as you might remember), we managed to pay off debts, significantly raise the standard of living of the population, save up reserves, stop the collapse of the economy, the collapse of the country – all this was very important for us, and it was a great achievement.
Do you remember what happened next? Due to the fact that our industrial product was noncompetitive – the industry could no longer produce a competitive product, it was already in such a state that it was unable to produce, say, a “normal” product that would be in demand on global markets – we doubled down on the «natural product», shifting towards the commodity sector in exports. As a result, what we got was, generally, a raw material model of the economy, and since industry was not getting sufficient money (I consider it a mistake) we ended up with a powerful de-industrialization of our economy by the end of the 2000s. It subsequently had a huge impact during the new crisis and the sanctions.
At present, industry is doing better. Over the years, despite the sanctions, despite the crisis of 2009-2010, we have managed to restore the stability of the economy, a very important achievement which few people mention. And, finally, in the past year we have already started, if I may say so, in the direction of building up our potential. If we look at the 2018 figures, we have a GDP growth, albeit small but still a growth, at 1.6-1.7%. It means that this year we managed to keep a positive balance, maintain the stability of the economy. We have a 4% inflation. Was it ever like this? Real incomes of the population started to grow, at least a little, but it’s still a growth, and it is also very important. As regards some other points related to Russia’s macroeconomic indicators, we have, for example, increased our foreign trade turnover by 20%, and it is a great leap forward. Over the course of the year, we have increased Russia’s exports by 28%, and, moreover, those exports have a significant share of high-tech products, which is extremely important. Why? We must understand that the high-tech sector is the basis of the future economy. What do we currently have in this regard? Take the defense complex. It has been repeatedly said that we’ve managed to restore it. Any proof? Let’s judge by arms exports. The fact is that arms export means export of high-tech products of the highest level. And export means that we have to compete with the world’s top high-tech companies. What are those companies? Those are mainly American or major European companies. Today, 33% of all armaments and military equipment sold globally are American, and nearly 24% are Russian. That is, every 3rd item is an American product, and every 4th is Russian! We’ve put pressure on our competitors in these markets. As regards software, for example, we have always been software importers. But last year, in the first six months, for the first time ever our software exports exceeded imports. The excess may be slight, but it is still an excess, and the corresponding figures are serious, $2.55 billion vs $2.53 billion. We understand that this trend is very important, because it indicates a change in the quality of our economy, as the president said in his long interview, which was recently published.
That’s what this «average» one percent is, upon closer inspection. For us, it means a different quality of the economy. In the end, as A. Suvorov said, one wins not with numbers, but with skill. We need to build a «skillful», high-tech, knowledge-intensive economy – and we seem to have started on this path in the past year.
Сергей Бодрунов, Президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов, директор Института нового индустриального развития им. С. Ю. Витте, эксперт РАН, д. э. н., профессор
Уважаемые читатели!
В конце года, как водится, мы, экономисты, как и все в стране, подводим итоги. На этот раз это было совместное собрание — Абалкинские чтения и заседание секции экономики Отделения общественных наук РАН. В начале разговора академик РАН Виктор Ивантер призвал выступающих не тратить время на то, чтобы ругать правительство. И мне в этом пожелании представилась большая мудрость: во-первых, с людьми, которых ты критикуешь, довольно сложно найти общий язык. Во-вторых, нельзя критиковать друг друга, находясь в абсолютно разных плоскостях, в разных, с философской точки зрения, системах познания. А это порой случается.
Вот, к примеру, слышны сентенции — растем мы в среднем за 15–20 лет примерно на 1% в год. И — вроде верно. Но — все-таки, все-таки…
По поводу этого однопроцентного роста — мне кажется, очень удачно сказал президент, когда говорил о том, что 1% роста — это действительно средний процент, но механически считать нельзя. Вот если говорить об этом самом проценте, то нужно помнить, что у нас вообще-то есть экономическая предыстория. И нельзя просто так оценивать с позиции только сегодняшнего дня сегодняшний день. Надо оценивать с позиции того, с чего мы начинали.
Вот если вспомнить конец советской истории, то, в общем-то, мы получили советскую экономику с советскими предприятиями, которые — да, были многие из них мощные, но эта экономика имела собственную структуру, структуру высокой связности, притом что предприятия в то же время были перенасыщены, перенагружены разнообразными задачами, не связанными с их реальной деятельностью, и «натуральным» хозяйством. Вот в этом плане, когда пришел кризис, когда произошел развал Советского Союза, когда наступил рынок, такая экономика страдает больше всего.
Во-первых, она была не готова к рынку, а во-вторых, у нее переразмеренность была вот такая. И на нас, кроме того, свалился, вдобавок ко всему этому, еще и развал хозяйственных связей. И — конечно, все 90-е годы мы промучились с тем, что пытались восстановить хоть как-нибудь связность нашей экономики. А если помните, в конце 90-х годов еще кризис был, который вообще, можно сказать, почти добил нашу экономику.
И в начале 2000-х годов, вот о чем мы сейчас говорим, мы получили практически разваленную экономику с полуживыми, если не сказать — полумертвыми, — большинством предприятий. Вот это, конечно, гигантская была проблема, и ее решали, восстанавливали, что можно, все двухтысячные годы. К этому времени накопились долги у государства, это было чревато потерей суверенитета и развалом страны. И вот то, что за двухтысячные годы, когда появилась возможность, когда появились нефтяные деньги (высокие, помните, были цены на нефть мировые), мы сумели рассчитаться с долгами, значительным образом поднять уровень жизни населения, поднакопить резервы, остановить процессы развала экономики, развала страны — все это было очень важно на самом деле, и это было большое достижение.
Вы помните, что происходило тогда? В связи с тем, что наш индустриальный продукт был неконкурентоспособен — промышленность тогда уже не могла дать конкурентоспособного товара, она уже была в таком состоянии, что она не могла дать, скажем, «нормального» продукта, который был бы востребован в экспорте, на мировом рынке — в результате у нас пошла переразмеренность в сторону «натурпродукта», крен в сторону сырьевого сектора в экспорте. В результате мы получили, в общем-то, сырьевую модель экономики, и поскольку недостаточно средств давали в промышленность (это я считаю ошибкой), мы получили мощную деиндустриализацию нашей экономики к концу 2000-х годов.
Потом это здорово сказалось во время нового кризиса и санкций. Сейчас дела обстоят в промышленности получше. Мы за эти годы, несмотря на санкции, несмотря на кризис 2009–2010-х годов, сумели все-таки восстановить устойчивость экономики — это очень важное достижение, на самом деле, о котором мало кто говорит. И наконец, в прошедшем году мы уже пошли, если можно так сказать, в сторону наращивания наших потенциальных возможностей. Если мы посмотрим на показатели 2018 года — у нас есть прирост ВВП, пусть небольшой пока, но это уже — рост, 1,6–1,7% (а по новым данным Росстата — даже 2,3%). Значит — мы сумели удержать позитивный баланс, устойчивость экономики в этом году. У нас инфляция 4%. В какие времена это было? У нас все-таки начался, хоть небольшой, но тем не менее — рост реальных доходов населения, это тоже очень важно. Ну, и если говорить о каких-то вещах, связанных с макроэкономическими показателями России, — например, мы на 20% увеличили наш внешнеторговый оборот, это — резкий скачок. Мы всего за год на 28% увеличили экспорт России, и к тому же в этом экспорте — значительная доля высокотехнологичной продукции, что чрезвычайно важно.
Почему? Мы должны понимать, что высокотехнологический сектор — это основа будущей экономики. А вот у нас в этой части сегодня — что есть? Возьмем оборонный комплекс. Уже неоднократно говорилось о том, что мы сумели его восстановить. Доказательства? Возьмем за оценку, к примеру, экспорт вооружений. Дело в том, что экспорт вооружений — это экспорт высокотехнологичной продукции самого высокого уровня. И экспорт — это значит, что в мире приходится конкурировать с самыми высокотехнологичными компаниями мира. Какие это компании? В основном это — американские или крупнейшие европейские компании. Так вот — сегодня в мире 33% всех вооружений, которые продаются, так называемые изделия вооружений и военной техники, — это американские, а почти 24% — российские. То есть каждое третье — американское изделие, а каждое четвертое — российское! Потеснили мы наших конкурентов на этих рынках.
Если мы возьмем софт, например, — да, мы всегда были импортерами софта. И вот в прошлом году, в первом полугодии года, впервые — впервые! — экспорт нашего софта превысил импорт. Пусть незначительно, но уже превысил, и это очень серьезные цифры, 2,55 миллиарда долларов против 2,53. Мы понимаем, что эта тенденция очень важна, потому что она свидетельствует об изменении качества нашей экономики, о чем, собственно говоря, и говорил президент в своем большом интервью, которое было буквально недавно.
Вот что такое, при ближайшем рассмотрении, этот самый «средний» один процент.
Для нас это — другое качество экономики. В конце концов, как говорил А. Суворов, выигрывать надо не числом, а умением. Нам надо построить «умелую», высокотехнологичную, знаниеемкую экономику — и на этом пути мы, похоже, в ушедшем году начали делать определенные шаги. Мы понимаем, что эта тенденция для нас очень важна. Жизнь покажет, удастся ли российской экономике продолжить движение по этому пути.
Джеймс Гэлбрейт, Руководитель кафедры Ллойда М. Бентсена-младшего Школы по связям с общественностью им. Линдона Б. Джонсона Техасского университета в Остине. Последние книги: «Добро пожаловать в отравленную чашу: Уничтожение Греции и будущее Европы», «Неравенство: что нужно знать каждому».
Мой отец был одновременно и продуктом, и архитектором своей эпохи. Он сыграл небольшую роль в «Новом курсе», большую — во Второй мировой войне, он участвовал в послевоенном восстановлении Германии и Японии, написав «Речь надежды», произнесенную в Штутгарте государственным секретарем Джеймсом Бирнсом в 1946 году, он был консультантом по плану Маршалла. Его идеи наполняли «Новый рубеж», «Великое общество» и «Войну с бедностью». Наверно, самое главное заключалось в том, что в конечном итоге благодаря этим идеям оформилась критика власти корпораций и повестка дня для новых вызовов — удовлетворение общественных потребностей, поддержание противоборствующей силы, защита окружающей среды, освобождение женщин от роли штатного руководителя домохозяйства по потреблению, уготованной им при послевоенном капитализме.
Он выступал за деколонизацию и в 1957 году (в соответствии с одним недавно вышедшим историческим исследованием) познакомил алжирских представителей Фронта национального освобождения с сенатором Джоном Ф. Кеннеди; в 1961 г. он резко выступал против неоколониальных нападок на Кубу в духе холодной войны. Он также выступал против войны во Вьетнаме — с 1961 года на закрытых совещаниях у Кеннеди и Джонсона и публично с начала крупных обострений в 1965 году. Самое главное — он соединил экономическую жизнь с проблемой выживания в ядерный век и работал над тем, чтобы объединить США и СССР в общих поисках сосуществования и сближения. Осенью 1963 года Кеннеди спросил отца, не хочет ли тот получить назначение послом Соединенных Штатов в Москве. Цель заключалась в том, чтобы положить конец холодной войне за 25 лет до того, как это сделали Рейган и Горбачев.
В силу этого в интеллектуальном плане отец развивался сообразно своим инстинктам и убеждениям. Он не был ни революционером, ни человеком деловых кругов, ни, разумеется, теоретиком эквилибриума. Он писал об условиях своего времени, послевоенной эпохи великой американской индустриальной корпорации. Он знал, что слава скоротечна, и действительно, он прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как рушится мир, который он описывал. Это не умаляет его работы — ведь и тот факт, что (например) СССР больше не существует, не обесценивает вклад тех людей, которые изучали его, когда он существовал. Но для главной когорты ученых-экономистов значение имеют не реальные условия, а конструирование долгосрочных равновесных состояний; таким образом они ищут интеллектуальное бессмертие, недоступное эволюционному разуму. Издержки такого подхода заключаются в том, что для этих людей последовательность истории реального мира является эфемерной; когда конкретные условия того или иного момента проходят, их можно забыть. Так же получилось с «Новым индустриальным обществом». Один из самых читаемых экономических текстов всех времен перестал издаваться в 1990-х годах и был практически недоступен, когда мой отец умер в 2006 году. С тех пор он снова появился, уже в нескольких изданиях, в том числе в издательстве Princeton University Press, а также в серии Library of America, что гарантирует его доступность для будущих поколений.
Рассмотрим же, как выглядит эволюция экономической жизни за последние 50 лет, взяв за отправной пункт «Новое индустриальное общество». Вот некоторые из наиболее важных изменений:
Слом в 1971 году стабилизирующего послевоенного монетарного режима, созданного в 1944 году в Бреттон-Вудсе под давлением дестабилизирующей политики Соединенных Штатов, особенно войны во Вьетнаме, на фоне становящейся все более неблагоприятной конкурентной среды, отмеченной восстановлением и подъемом Германии и Японии.
Рост стоимости ресурсов, особенно нефти, в 1970-х годах, подорвавший структуру затрат американских промышленных фирм, что в сочетании с ростом и нестабильностью процентных ставок и периодическими экономическими спадами привело к тому, что эти фирмы попали под финансовое давление.
Рост конкурирующих систем промышленного планирования при лучшей адаптации технологий к новым условиям, особенно в Японии, немного позже в Корее и в конечном счете в Китае, чьи недорогие потребительские товары привели к повышению реальной заработной платы и в то же время ограничили максимальный размер денежной заработной платы в США и поджали долю рабочей силы в общем доходе.
Финансовая контрреволюция 1979–1982 годов, которая разгромила промышленные союзы, взорвала компании, с которыми они работали, возродила международный доллар и в конечном итоге создала мир с доминированием финансовой сферы, в котором мы живем.
Реорганизация технологической функции в высоко оцениваемые, самостоятельно капитализированные фирмы, ведущие свое происхождение и имеющие тесную связь с государственными и военными исследованиями и разработками, которые затем фактически превратились в хищников или паразитов, живущих за счет крупных интегрированных промышленных корпораций, частью которых они когда-то были.
Мировой долговой кризис начала 1980-х годов, принесший с собой крах всемирного экономического развития, как оно мыслилось в постколониальный период, а также падение цен на ресурсы в середине 1980-х годов и распад Советского Союза в 1991 году, положивший конец семи десятилетиям дисциплинированной конкуренции с альтернативной системой.
Подъем техно-финансового государства в Америке с распределением процветания по двум побережьям и со статусом глобального минотавра в структуре мировой торговли, то есть рост экономики частного потребления, которая питается главным образом частными долгами, особенно в сфере жилья, но также в области автомобилестроения, кредитных карт и студенческих ссуд, с ростом артефакта неустойчивой и коррумпированной практики кредитования.
Великий финансовый кризис 2007–2009 годов и возникший вслед за ним мир замедленного роста, низкого уровня инвестиций, деградации государственного капитала, вопиющего увеличения неравенства в области благополучия и экономической безопасности, а также разочарования, смягчаемого с точки зрения доходов только фактическим продолжением функционирования центральных учреждений социального государства.
Есть и другие аспекты, но эти, судя по всему, являются основными.
Бреттон-Вудс был всеобъемлющим финансовым каркасом гегемонистской американской системы, созданной в 1945 году, когда Британская и Французская империи ушли в прошлое, а на горизонте маячила холодная война. В основе этой системы лежало американское индустриальное превосходство и фактическое доминирование, если не монополия, «свободного мира» на поставки золота. Поэтому данная система не могла вечно противостоять восстановлению Германии и Японии, омеждународниванию американских промышленных корпораций и скатыванию США в постоянный торговый дефицит, ускоренному войной во Вьетнаме. Только спустя четыре года после публикации «Нового индустриального общества» Никсон захлопнул «золотое» окно и девальвировал доллар, объявив себя «кейнсианцем в экономике», в то время как стагфляция — смесь инфляции и безработицы, которая ранее считалась невозможной, — подорвала уверенность кейнсианцев из МТИ в том, что они способны осуществлять микроуправление макроэкономикой. Гэлбрейт приветствовал введение контроля над ценами как уступку практической необходимости, но философская победа обернулась победой пирровой. Преследуемые Никсоном цели были краткосрочными, политическими, циничными и успешными.
Потрясения из-за цен на нефть в 1973 и 1979 годах были связаны с политическими событиями — арабо-израильской войной 1973 года и иранской революцией 1979 года, но отчасти они были реакцией на падение курса доллара, по которому оценивалась нефть. В Америке эти потрясения приняли форму общей инфляции, провоцируя повышение процентных ставок в качестве антиинфляционного ответа. Это, в свою очередь, ударило по состарившемуся к тому времени промышленному капиталу США, что дало растущим системам — японской, а затем и корейской, — значительные преимущества в плане издержек, позволившие свести к минимуму затраты на транспортировку и товарные запасы. Этот эффект был тяжелым ударом для противоборствующей силы, поскольку профсоюзы пришли в упадок, а также началом деиндустриализации в районе Великих озер, что подорвало политическую базу американской социал-демократии, основу которой составляли работники автопромышленности, машиностроения, производств стали и каучука, — обстоятельство, которое 45 лет спустя поспособствует приходу к власти Дональда Трампа.
Тем временем конкурирующие системы планирования, особенно в Германии и Японии, росли и процветали в рамках послевоенной демилитаризации, социал-демократии, инспирированной «Новым курсом», и гарантированного доступа к более крупным рынкам — Европы, в случае Германии, и Соединенных Штатов, в случае Японии. Ни одна из стран не отказалась от гэлбрейтовых корпораций и противоборствующих сил, защищающих эти предприятия от управленческого мошенничества, «номенклатурной приватизации», разграбления и самоуничтожения. И они выросли, и в конечном счете потеснили крупные промышленные предприятия США не только на рынках стран третьего мира, но и в самих США.
Процессом можно было в какой-то мере управлять с помощью квот, известных под названием «добровольные экспортные ограничения», но это давало некий порочный эффект, выражавшийся в том, что новички перемещались в более качественные, более дорогостоящие и более прибыльные сегменты рынка, что гарантировало им рыночное доминирование по мере роста доходов.
Финансовая контрреволюция, начатая Полом Волкером в 1979 году и поддержанная Рональдом Рейганом, когда он вступил в должность в 1981 году, ускорила эти изменения. Она взорвала корпорации и разгромила профсоюзы, восстановила доллар и углубила торговый дефицит, снизила ставки налогов, что стало для акционеров компаний мощным стимулом для выплаты дивидендов, особенно самим себе. Экономика организаций уступила место экономике олигархов; промышленная власть уступила место финансовой власти, которая, в свою очередь, способствовала новой волне потребительского благосостояния, построенного на глобальных производственных системах и частных долговых обязатель ствах в сочетании с ремилитаризацией, поддерживаемой государственными долгами. Таким образом, процветание, полученное от финансовой власти, могло быть (и было) конвертировано в покупательную способность, которая, однако, зиждется на все более зыбкой основе растущего неравенства в базовых доходах.
По мере перехода контроля к финансовой сфере промышленный сектор реорганизовался, разделив и сосредоточив свои технологические функции, чтобы воспользоваться цифровой революцией и чтобы по стечению обстоятельств не допустить изоляции и концентрации финансовых богатств в руках тех, кто контролирует технологии. Это, в свою очередь, вызвало реорганизацию пространства страны: подъем Калифорнии (и Запада) в качестве технического аналога финансового Востока, а между ними −— страна-«промежуток». В настоящее время доминирующие в мире отрасли промышленности США, такие как информатика, связь и аэрокосмическая отрасль, являются наиболее передовыми и теснейшим образом связаны с американским военным комплексом. Последовала и политическая трансформация, поскольку американские центры сосредоточения богатства привлекали и поощряли социал-либералов и либертарианцев-прогрессистов, готовя новую политическую базу для Демократической партии, которая уже полностью потеряла связь с промышленным рабочим классом. Калифорния Рейгана стала самым важным для Демократов штатом в стране. Но для старых индустриальных корпораций потеря технической функции означала дальнейший упадок. Apple станет корпорацией с оценкой в триллион долларов по рыночной капитализации; General Electric и IBM будут бороться за выживание.
Финансовая контрреволюция опрокинула десятилетия эволюционной индустриализации во всем мире, принудив большую часть мира к новой зависимости от американского рынка — надежного источника глобальной покупательной способности и финансовой самозащиты. Обрушились цены на сырье и добывающие компании, что привело к подрыву и в конечном счете уничтожению СССР, в то время как американский рынок потребительских товаров открылся для растущего Китая. Когда Советский Союз распался, туда ринулись последователи Хайека, Фридмана и Самуэльсона; ценовой контроль был упразднен, и промышленное производство рухнуло, что привело к гуманитарной катастрофе, сопоставимой (с точки зрения воздействия доктрины на жизнь) с голодом в Ирландии или с Версальским договором. России потребовались два десятилетия, чтобы частично восстановиться, а некоторые страны бывшего СССР, особенно Украина, до сих пор не восстановились. Но Китай решительно следовал курсом Гэлбрейта. Практическая стабилизация цен так же стара, как Китайская империя, к тому же китайцы прочитали и изучили то, что писал Гэлбрейт о контроле цен. О том, что отец имеет влияние в Китае, я узнал в начале 1990-х годов, когда меня пригласили на должность главного технического советника Государственной комиссии по планированию макроэкономической реформы и укреплению институтов. Само собой разумеется, что успех Китая достигнут частично за счет американской промышленной корпорации. Но, глядя на индустриальный ландшафт XXI века, можно также сказать, что три самых успешных в этом плане страны — Германия, Япония и Китай (наряду с Австрией, Кореей и некоторыми другими странами) — являются государствами по Гэлбрейту. Вопрос о том, присоединяется ли к ним Россия, висит в воздухе.
Тем временем Америка двинулась дальше. Наша вера — это вера в технологии и финансы, подкрепляемые военной мощью — неуравновешенная и неустойчивая система, зависящая от преходящего динамизма и каприза частных долгов. Уже в начале 2000-х годов мы вскрыли тщету демонстрации военной силы в современном мире, где решающие преимущества всегда остаются за коренным населением и оборонительной тактикой. Ирак и Афганистан продолжают подчеркивать эту реальность; Сирия же только что довела сей аргумент до логического завершения. Поэтому мы теперь взялись за финансовое оружие — за тарифы и санкции. Но что они могут вызвать, кроме изменения мирового финансового порядка? На данный момент кажется, что такое изменение произойдет не скоро; финансовое преимущество США заключается в их размере и стабильности. Но как долго это продлится?
И американское население, все еще в значительной степени стабильное и процветающее, и подкрепленное на данный момент возвратом дешевых энергоносителей, в основном природного газа, чувствует себя глубоко обеспокоенным, незащищенным и все более сердитым. Медленный рост с одной стороны и изменение климата — с другой: неразрешимые проблемы нависают над всеми нами. Люди знают, когда они — расходный материал, и реагируют соответственно. Трамп — это крест, который мы несем за то, что не признали этого раньше, и за то, что не смогли составить план спасения. Короче говоря, именно утрата идей Джона Кеннета Гэлбрейта в стране, их породившей, очерчивает для нас опасность того пути, по которому мы сегодня движемся.
Сергей Бодрунов, президент ВЭО России, президент Международного союза экономистов, директор ИНИР им. С.Ю. Витте, эксперт РАН, д. э. н., профессор
В России, к сожалению, далеко не всем известно, что и спустя четверть века после краха «реального социализма» в мировой интеллектуальной среде Маркс остается наиболее известным, цитируемым, притом – и критикуемым и возвеличиваемым мыслителем человечества. 200-летие Маркса, отмечавшееся в уходящем году, вызвало широкий резонанс в самых разных странах мира – от Германии до Китая. Вольное экономическое общество России, которое я имею честь возглавлять, провело Мемориум Маркса, включающего в себя серию научных конференций, издание книг и статей в СМИ, выставок, круглых столов, в рамках которых в России и в ряде стран высокие интеллектуалы и ведущие специалисты (экономисты, историки, социологи, философы, обществоведы, деятели искусства и культуры) еще раз посмотрели на наследие К.Марскса из «сегодня», оценивая его на базе знаний нынешнего времени. МГУ имени Ломоносова и ВЭО провели Международный форум, собравший более 800 участников со всех континентов. И слова ректора МГУ академика В.А.Садовничего о том, что «хотя марксизм не имеет монополии на истину, но не изучать и не преподавать его нельзя», прозвучавшие при открытии этого высокого собрания, были, отмечу, для иных важных персон, сидевших в зале, немалой неожиданностью.
Но у этой медали есть и другая сторона. Мало какая из великих фигур интеллектуального пространства вызывает столь детальный разбор идей и жесткую критику, как Маркс.
Причины этого известны.
С одной стороны, практики, связываемые с именем Маркса, реализованные как бы под флагом марксизма, как бы доказали свою тупиковость и даже опасность.
С другой – теоретические работы Маркса в области философии, экономической и социальной теории, политологии прямо связываются с идеологемами и рекомендациями, которые экономический, политический и интеллектуальный истеблишмент сегодняшнего мира во многом не приемлет.
Почему же тогда его образ жив вот уже полтора столетия? И – не только в умах ученых. Жив в самых разных ипостасях: от значимых художественных феноменов (таких, как, например, новый памятник Марксу на его Родине, в Трире, установленный в мае этого года) до портретов на майках, тиражируемых не меньше, чем портреты голливудских див?
Ответ, на мой взгляд, лежит в специфике как самих этих общественных практик, реализованных в различных интерпретациях Маркса, далеко не адекватных сути истинного марксизма, так и в культурных трендах новейшей истории и современности.
Что касается первых (а мне представляется важным остановиться прежде всего на материальной стороне проблемы), то технологическое и экономическое развитие последних полутора столетий, в чем-то не подтвердив Маркса (в частности, это касается его прогноза краха капиталистической системы в рамках социальной ломки общественного устройства), в то же время в глобальном направлении развития его предвидения подтвердило.
Последнее касается в первую очередь закономерностей развития технологий и материального производства. Обосновав более 150 лет назад закономерную эволюцию индустриального производства в сторону все большего вытеснения из него человека, передачи машинам рутинных функций, в конечном итоге – автоматизацию производства, Маркс, по большому счету, оказался прав. Неравномерно, через зигзаги прогресса и регресса, человечество шло – и пришло! – к тому состоянию, которое сегодня называют Четвертой промышленной революцией. К состоянию, о котором Ваш покорный слуга и возглавляемый им Институт нового индустриального развития имени С.Ю. Витте говорим вот уже третье десятилетие.
О чем идет речь? О формировании производства, в котором человек выступает как «контролер и регулировщик» (это прямая цитата из Маркса!), где знания имеют определяющее значение, где индустрия играет решающую роль – преобразившись, становясь сферой роботизированных «умных» производств. Это новое качество технологий обусловливает генезис нового индустриального общества второго поколения, которое диалектически развивает основные черты нового индустриального общества прошлого, XX века, описанного крупнейшим американским экономистом Джоном Гелбрейтом, и которое преодолевает постиндустриальные иллюзии недавнего прошлого.
На этой базе взрастает грядущая новая общественная реальность – ноономика, в которой новые технологии создадут предпосылки для снятия нынешних противоречий финансиализации, общества симулятивного потребления, утилитарного отношения к природе. Мы имеем шанс прийти к обществу, где знания и человеческое развитие станут приоритетом и основой нового общественного устройства с неэкономическим типом хозяйствования и способа удовлетворения потребностей человека и социума.
Не углубляясь в содержание этих теоретических тезисов, непростых для восприятия на слух, позволю себе сформулировать некоторый прогноз.
Сегодняшний Маркс-«антигерой» (во всяком случае – в глазах многих интеллектуалов мира и России) чем дальше, тем больше будет становиться не столько символом вовсе им не предполагавшихся гражданских войн и ГУЛАГов, сколько образом мыслителя, не боящегося ставить фундаментальнейшие проблемы человечества.
Этот образ не будет глянцевым. Любой мыслитель для любого другого интеллектуала – это прежде всего объект для критики. Это – правило. И это – правильно. Каждый из нас знает: чем больше и умнее тебя критикуют – тем больше пользы для твоих идей, тем прочнее будет их вечно обновляемый фундамент. Я думаю, этот подход – интеллектуально-критический – сохранится и по отношению к Марксу.
Но критика не отменяет существа марксизма и глобальных идей Маркса, его метода исследования реальности, его системного взгляда на развитие цивилизации и его глобальных прогнозов.
Маркс должен остаться в интеллектуальной копилке человечества.
Это мы должны осознавать. И, как со всяким великим достижением общественной мысли, сверять свои идеи и представления с Марксом – не как с «монополистом истины», нет! – но, как путешественник, – с картой звездного неба.
Однако для этого сегодня мы должны отказаться от двух печальных традиций последних десятилетий: и от слепого возвеличивания Маркса, и от огульной хулы в его адрес. Маркс будущего придет к нам не в золоченых рамах парадных портретов и не в виде хамоватых карикатур, а в настоящих «произведениях мысли», где противоречия и Маркса, и рожденного им интеллектуального пространства (а может быть, и практик) станут главнымобразным рядом, помогающим ученому впитать в себя образ Маркса, вне которого теория Маркса всегда будет суха.
Sergey Bodrunov, President of the VEO of Russia, President of the International Union of Economists, director of the Institute of the New Industrial Development, expert of the Russian Academy of Sciences, professor
In Russia, unfortunately, it’s not common knowledge that even a quarter of a century after the collapse of “real socialism” Marx remains the most famous, most quoted, and most criticized and revered thinker among the world’s intellectual elite. The 200th anniversary of Marx’s birth, which was celebrated earlier this year, caused a wide resonance in various countries of the world, from Germany to China. The Free Economic Society of Russia, which I have the honor to head, held a Memorial for Marx, which included a series of scientific conferences, publication of books and articles in the media, exhibitions, panel discussions, both in Russia and in a number of other countries, during which distinguished intellectuals and leading experts (economists, historians, sociologists, philosophers, social scientists, art and culture figures) once again examined Karl Marx’s legacy from contemporary point of view, assessing it based on contemporary knowledge. Lomonosov Moscow State University and the VEO held an International Forum that brought together more than 800 participants from every continent. The words of the Rector of the Moscow State University Academician A. Sadovnichy to the effect that “while Marxism has no monopoly on the truth, it is impossible not to study it and not to teach it” spoken at the opening of the distinguished assembly came as quite a surprise for many an important person in attendance.
But there’s the other side of the medal. Few of the great intellectual figures of the past invite such detailed scrutiny or draw such harsh criticism as Marx.
The reasons for this are obvious.
On the one hand, the practices that are associated with Marx and that were implemented seemingly under the banner of Marxism, have been seemingly proven to be dead-end and even dangerous.
On the other hand, Marx’s theoretical work in the field of philosophy, economic and social theory, and political science has been directly associated with the ideologemes and recommendations that have been largely rejected by the modern economic, political and intellectual establishment. Why, then, the memory of Marx has persisted for a century and a half? And not only in the minds of scholars. It lives on in a variety of forms: from significant artistic expressions (such as, for example, the new monument to Marx in his home town, Trier, inaugurated in this May) to portraits on t-shirts which sell as well as portraits of Hollywood stars.
The answer, in my opinion, lies in the specifics of both the social practices implemented based on various interpretations of Marx, which were far from being adequate to the essence of true Marxism, and the cultural trends of modern history and modernity.
As for the former (and I prefer to focus primarily on the material aspect of the problem), during the last century and a half, the technological and economic development, having disproved some of Marx’s contentions (in particular as regards his predictions of the collapse of the capitalist system as part of the rapid shift in social order), did simultaneously confirm his predictions of global development trends.
The latter primarily concerns the laws governing the development of technologies and material production. More than 150 years ago Marx substantiated the evolution of industrial production towards gradual replacement of man, transfer of routine functions to the machine, and the ultimate automation of production, and now it turns out he was mostly right. Unevenly, zigzagging between progress and regression, mankind has been approaching what today is called the fourth industrial revolution. And it has gotten there! Mankind has reached the stage of which yours truly and the Institute of New Industrial Development have been talking for three decades in a row.
What have we been talking about? We’ve been talking about the emergence of a production system where man would act as a “controller and regulator” (a direct quote from Marx!), where knowledge is an essential element, where industry plays a crucial role by transforming itself into a series of “smart” robotic industries. This new quality of technologies leads to the emergence of the new industrial society of the second generation, which is a dialectical evolution of the main features of the new industrial society of the past, Twentieth, century as described by the prominent US economist John Galbraith, and which defeats the postindustrial illusions of the recent past.
This serves as a basis for the upcoming new social reality, noonomy, in which new technologies will create prerequisites for removing the current contradictions of financialization, simulative consumption, and utilitarian attitude toward the environment. We have a chance to build a society where knowledge and human development will serve as a priority and a foundation of a new social order with non-economic methods of managing and meeting the needs of the individual and the society as a whole.
Without delving deep into these theoretical issues, which are difficult to follow by ear, I will allow myself to formulate a certain forecast.
The Marx of today, the “anti-hero” (at least in the eyes of many intellectuals, both in Russia and abroad), will be gradually emerging as not so much a symbol of civil wars and gulags he did not anticipate, but rather as a thinker who was not afraid to formulate the most fundamental challenges of humanity.
The image will not be glossy. A thinker is primarily an object for criticism to any other intellectual. That is the rule. And it’s all right. Everybody knows: the more you’re criticized and the smarter your critics are, the more good it will do to your ideas, the stronger their foundations will be. I believe this approach of intellectual criticism will continue to be applied in relation to Marx.
But criticism does not negate the essence of Marxism or Marx’s global ideas, his methods of studying reality, his systemic view of the development of civilization or his global predictions.
Marx should remain in the intellectual piggybank of humanity .
This we must realize. And, as with every great achievement of social thought, we must compare our ideas and concepts against Marx’s, not as someone who has a “monopoly on the truth”, no! — but as a traveler checks his position against a star chart.
However, to do this we must relinquish two sad traditions of the last decades: the blind exaltation of Marx and the indiscriminate blasphemy of him. The future Marx will not appear as an official portrait set in a gilded frame or as a vulgar caricature, he will make his appearance in the real “works of the mind” in which the contradictions of both Marx himself and the intellectual space (and perhaps the practices) he created will serve as the most important imagery helping the scholar to absorb the image of Marx, in the absence of which Marx’s theory will always sound dry.
Владимир Литвинцев, ученый секретарь Межведомственного координационного совета РАН, координатор мегапроекта «Единая Евразия: Транс-Евразийский пояс развития»
Я хочу рассказать несколько о сути этого проекта. Базовыми являются структуры Российской академии наук со своими учеными, экспертами, Московский государственный институт им. М.В. Ломоносова, а также ряд структурных компаний, которые вошли в Межведомственные координационные советы, о которых я скажу ниже. Они обеспечивают достаточно глубокую проработку и детализацию концепции этого проекта. Это, прежде всего, РЖД, которые входят в состав Межведомственного координационного совета. Туда входит также Русгидро, Россети, Росатом, Объединенная судостроительная, Объединенная авиационная компании, которые сейчас входят в Ростех.
Мы настаиваем на создании инфраструктуры, в том числе пространственных транспортно-логистических коридоров, высокоскоростного железнодорожного комплекса. Я подчеркиваю: не высококлассной магистрали, а высокоскоростного железнодорожного комплекса, по маршруту которого должно быть несколько мультимодальных транспортно-логистических центров, которые обеспечат стыковку высокоскоростной магистрали со всей инфраструктурой территории Сибири, Дальнего Востока.
По Северному морскому пути — это транспортная решетка водных маршрутов сибирских рек с соответствующей сетью водных терминалов, которые обеспечат транзит и расфасовку грузов; межрегиональных авиационных хабов, а также сети взлетно-посадочных, быстровозводимых полос для малой авиации. На примере опыта Аляски и того, как это сделано у канадцев, что мы изучали совместно с Минобороны, это можно сделать и быстро, и технологично, и обеспечить логистику поставки, как говорится, «коротких плеч» населению.
В эту инфраструктуру между транспортными коридорами должна быть включена энергетическая система, как генерации, так и сетей по передаче электроэнергии, информационно-коммуникационная по наземной части и космической части, которая обеспечит логистику систем управления, не только транспортных, но энергетических и других каналов передачи информации, а также системы жизнеобеспечения.
Исходя из этого, мы считаем, что мегапроект «Единая Евразия. Трансъевразийское пространство развития» своей главной целью должен ставить комплексное, глубокое, долгосрочное освоение Сибири, Дальнего Востока и Арктики на базе создания этой инфраструктуры экономических макрорегионов, которые обеспечат создание там малых и средних предприятий. Ни в коем случае не «Магниток», не Липецких комбинатов и так далее, а высокотехнологичных компаний, которые могут быстро приспосабливаться к научно-технологичному развитию, выдавать конкурентную продукцию и будут приспособлены к тем особенностям, арктическим, агропромышленным и так далее, которые имеются на территории Сибири.
Это главная задача с позиции группы разработчиков создания пространственных транспортно-логистических коридоров. Первое — обеспечение логистики на этих территориях с решетками транспортно-энергетическими, информационно-коммуникационными. Второе – использование географического положения России с точки зрения транзита и создания глобального коридора грузов.
На мой взгляд, акцент надо делать еще и следующий: 1 февраля вступило в действие соглашение о свободной торговле между ЕС и Японией. Это, между прочим, рынок, который по товарообороту превышает китайский, и это не надо забывать. А японцы с большим вожделением смотрят на возможность использовать российский сухопутный коридор в обход Китаю, по понятным причинам.
В этом плане мы предлагаем связать сухопутным коридором тоннель Хокайдо на Сахалин, далее мост или тоннель на Восточно-Сибирскую магистраль, и обеспечить им транзит груза по ВСМ в Европу. Это и инвестиции, это и геополитические возможности, с точки зрения маневра нашего государства. Это и сильный аргумент с точки зрения взаимоотношений с Китаем. Пусть я скажу оценочное мнение, которое сформировалось в общении с китайцами, но если китайцы увидят, что мы целенаправленно взялись за продвижение этого проекта, взаимоотношения наших стран будут несколько другими в нашу пользу. Сейчас мы занимаем пассивную позицию: как бы нам пристроится к этому шелковому пути. На наш взгляд, надо твердо заявлять о том, что мы идем на глубокое комплексное освоение Сибири, построение глобальных коридоров, построение макрорегионов с точки зрения современных производств, а тогда и пойдут инвестиции, тогда и отношение будет другое.
На наш взгляд, проект должен включать в себя две базовых вещи: он не должен быть нацелен на инфраструктуру как самоцель. Инфраструктура должна обслуживать стратегическое планирование производительных сил. Если в основу проекта будет положено долгосрочное стратегическое планирование производительных сил и бюджетное планирование, которое будет поддерживать эту цель на базе стратегического горизонта, 35 лет и дальше, – это будет ориентир для государства, это будет ориентир для инвестиций, это будет ориентир для инвестиционного планового бизнеса, малого, в том числе. Это создаст другую совсем базовую основу для развития стратегии пространственного развития, для разработки всех стратегических проектов. Планирование инфраструктуры просто, как самоцель, не дает того синергитического эффекта, которое может дать соединение «производительные силы – инфраструктура — бюджетное планирование».
Если поставить соответствующие поэтапные цели, будет результат. С точки зрения РАН, все то, о чем я говорю, должно обеспечиваться научно-технологическим сопровождением по фундаментальным исследованиям, по научно-поисковым исследованиям, лабораторным исследованиям, по развитию макрорегионов современных производств, по развитию современных технологий: железная дорога, атомный флот, авиация и так далее. Это даст толчок развитию науки, заставит науку развернуться с точки зрения заказчика к потребностям экономики, и тогда не будет этой мертвой долины между конструктором и реализацией. Я уже три года на всех уровнях, начиная от всех заместителей председателя Правительства, секретариата, Совбезов, всех комитетов и так далее, говорю примерно то, что я говорю сейчас. Это коллективный ум разработчиков, подкрепленный энергией структурных компаний, но, тем не менее, он упирается в мертвую зону. Все согласны, никто не возражает. Правительству первого состава, Дворковичу поручение было по линии Патрушева, все положительные заключения дошли, вроде бы, до дела, но Правительство ушло, пришло другое. Начали опять с этим Правительством по новой, вроде поручения раздали, занимаемся, но время-то прошло. Я только на этой должности три года, а китайцы вон уже сколько понастроили. А мы убеждаем, что надо делать так, что надо подходить так, что это даст такой-то эффект, что наука говорит об этом и так далее, и так далее.
Этот проект начинался в 2008 году – это было концептуальное осмысление контуров проекта. К 2016 году мы вышли на концепцию, все документы проработали детально, притянули структурные компании, показали, что это не просто мысли ученых, это потребности бизнеса, потребности экономики страны, это потребности финансовой системы. Мы предлагаем пойти по линии международного консорциума с 2016 года. Почему? Есть много факторов «за». Это создает, первое, долгосрочную основу реализации этого проекта. Мы по Транссибу, кстати, закончили выплачивать дивиденды по облигациям займа Царского Правительства в 2008 году. Если заложить туда облигации имущества займа стран участниц, а потенциально это – японцы, южные корейцы, северные, Вьетнам, Сингапур, Индия. Если мы построим новый, мультимодальный, свободный от тех проблем, которые есть во Владивостоке, в Находке порт. Не тот, который перегружен и заточен на уголь и так далее, и экологию губит, а новый мультимодальный, современный портовый комплекс на Сахалине, свяжем, то мы дадим опору и для Северного морского пути, и для транзита грузов оттуда из Юго-Восточной Азии, затем на сухопутный коридор и так далее. Преимуществ масса. И с точки зрения транзита, и с точки зрения развития экономики.
Можно дополнить финансирование, помимо международного, облигациями внутреннего займа, дать к ним доступ физических лиц, включив их в имущественный комплекс, с правом залога, перекредитования, дарения и так далее. Под 4% на 30 лет, то совсем другая ситуация сложится и с финансированием.
Вопрос транзита – это вопрос второго порядка. Важного, но второго. Этот проект может стать основой стратегического планирования, прогнозирования и программирования социально-экономического развития страны, а также послужить основой для разработки инвестиционных планов крупных компаний бизнеса. Развитие этих территорий возможно и с учетом развития имеющихся агломераций. Ничего тут противоречивого нет, надо развивать и агломерации, но надо их развивать не как Магнитогорск, с дымом, пылью и так далее.
Надо строить агломерации, которые будут центрами передовых технологий, научно-образовательные и так далее, которые будут вписаны в архитектуру развития Сибири и Дальнего Востока. Источники финансирования проработаны. Ведущие экономисты наши – Руслан Семенович Гринберг, Александр Дмитриевич Некипелов и многие другие – эти детали проговорили, отработали, их можно брать за основу. Наши экономисты по банку развития ЕврАзЭС тоже согласны с этой идеей. То есть, это вопрос, я вижу, он, конечно, важный, но он, скорее, технический, потому что подходы, в принципе, проговорены.
Какие сроки и нормативы? Восточно-Сибирскую магистраль, РЖД говорит, можно начать строить уже сейчас. РЖД предлагает начать одновременно на восьми участках, тогда дорогу можно построить в течение восьми-девяти лет. Реализация горизонта этого проекта по этапам развития: мы даем полтора-два года на подготовительный этап, когда надо будет согласовать все, что сейчас делается по линии нацпроектов, естественно, не прерывая их, согласовать все финансово-экономические, инвестиционные планы, программы и так далее, и стартовать с этим проектом, начиная с 2025 года. Получится раньше, ради бога. Основной этап – 10-15 лет, когда основные задачи надо решить по строительству несущего каркаса и проектирования всех систем и начала их реализации. Далее – этап развития до 2035 года и дальше. Это база для стратегического планирования.
В нашем понимании для того чтобы этот проект был реализован, это должен быть президентский проект прежде всего. Проект указа мы подготовили, отдали в администрацию президента и в Правительство. Для его реализации нужен специально созданный надведомственный орган, за основу мы брали атомный проект 1946-го года, который, в общем-то, методику реализации таких вещей достаточно просто прагматично прописал. Надведомственный орган с особыми полномочиями, который по указу Президента имеет свой бюджет, свою строку в бюджете, научно-технический совет, который согласовывает все эти вещи. И исполнительные органы, которые раздают исполнительные распоряжения тем структурам, которые они задействовали в реализации, в том числе предложения бизнесу о том, что нужно реализовывать и в какие сроки.
Работа лауреата Премии имени Абалкина, научного сотрудника лаборатории исследования проблем развития трудового потенциала Федерального государственного бюджетного учреждения науки «Вологодский научный центр РАН» Андрея Попова «Распространение неустойчивой занятости как ограничитель экономического роста России».
Трансформация занятости
Одной из тенденций развития сферы социально-трудовых отношений является трансформация занятости. Под влиянием изменения отраслевой структуры мирового хозяйства, усиления глобализации, внедрения результатов НТП и действия иных факторов происходит отказ от привычной для XX века модели занятости, основанной на бессрочных трудовых договорах, полном рабочем дне и предоставлении работникам полных социальных гарантий. В современном обществе все большее распространение получают новые формы трудовых отношений: срочная занятость, работа на условиях неполного рабочего времени, «многосторонний заемный труд», фриланс, телетруд и т. д. Согласно докладу World Employment and Social Outlook 2015: The Changing Nature of Jobs, сегодня стандартная модель занятости характерна для менее чем четверти наемных работников.
Хотя наибольший вклад в данный результат внесли слаборазвитые страны, с конца прошлого века повсеместно наблюдается глобальный процесс дестандартизации занятости. Так, с 1984 по 2016 год в странах ЕС было зафиксировано увеличение масштабов временной (с 8 до 14%) и неполной (с 12 до 17%) занятости. Показательным представляется пример Японии, где, несмотря на функционирование системы «пожизненного найма», в период 1986–2008 гг. произошел рост доли «нерегулярных работников» с 17 до 34% в общей численности занятых. Данные тенденции характерны и для России. Как показывают исследования, еще в 2004 г. вовлеченными в нестандартные трудовые отношения были около 25–30% работников.
Распространение атипичных форм занятости оказывает противоречивое воздействие на развитие территорий. С одной стороны, нельзя не отметить положительные эффекты для субъектов рынка труда. Снижение трудовых затрат, повышение трудовой активности социально уязвимых групп населения и гибкости занятости в целом, сокращение фонда рабочего времени и т. д. позитивно сказываются на показателях экономического роста. С другой стороны, наемные работники при нестандартной модели трудовых отношений подвержены множеству рисков и угроз, которые в академическом сообществе связывают с появлением такого феномена, как неустойчивая занятость. Несмотря на то, что данное понятие активно используется в научной литературе, все еще не выработано единое представление о его сущности.
Определение неустойчивой занятости
В наиболее общем виде под неустойчивой занятостью понимается ситуация, при которой работодатель перекладывает на работника риски и ответственность, связанные с организацией трудового процесса. Как правило, это приводит к снижению и невыплатам заработной платы, непредоставлению законных социальных гарантий, уязвимости и т. д., что не только отражается на качестве трудовой жизни работников, но и влечет за собой серьезные социально- экономические последствия.
К настоящему времени сформировано большое количество подходов к определению сущностных основ неустойчивой занятости. Широкое распространение получила точка зрения, в соответствии с которой данный феномен рассматривается как негативное проявление нестандартных трудовых отношений.
Мы придерживаемся иного мнения и определяем неустойчивую занятость как самостоятельную научную категорию. Это обусловлено несколькими причинами: неустойчивая занятость может быть присуща любому работнику вне зависимости от формы трудовых отношений (стандартная модель занятости не гарантирует абсолютную защищенность, что, например, проявляется в существовании категории «работающих бедных», заработок которых не позволяет им удовлетворить базовые человеческие потребности);
неустойчивая занятость является следствием вынужденных обстоятельств, а не носит добровольный характер (в случае с нестандартными трудовыми отношениями работник самостоятельно принимает решение);
неустойчивая занятость всегда приводит к ухудшению качества трудовой жизни работников (многие нестандартные формы занятости, наоборот, позволяют заметно улучшить условия труда).
Риски прекаризации
В современной научной литературе существует множество публикаций, посвященных проблеме прекаризации. Наряду с этим слабо изученными остаются аспекты, связанные с особенностями распространения неустойчивой занятости в России и ее влиянием на социально-экономическое развитие территорий. Не случайно существует мнение о том, что процессы прекаризации могут затронуть любого человека вне зависимости от его социально-демографических характеристик и создают негативные эффекты практически во всех сферах жизнедеятельности. В этой связи выявление особенностей диффузии неустойчивых социально-трудовых отношений на рынке труда и оценка потерь от распространения данного явления в России являются актуальными задачами как в научном, так и в практическом смыслах.
Прекаризация — трудовые отношения, которые могут быть расторгнуты работодателем в любое время, а также дерегуляция трудовых отношений и неполноценная, ущемленная правовая и социальная гарантия занятости.
Наиболее информативным показателем, характеризующим динамику распространения неустойчивой занятости в России, является «занятость в неформальном секторе». С 2001 по 2017 год значения данного индикатора увеличились с 14 до 21% (с 14 до 23% у мужчин и с 14 до 19% у женщин), достигнув максимума за рассматриваемый период. Учитывая особенности статистического учета Росстата, неформально занятые — это прежде всего мелкие хозяйственные единицы, однако именно они в большей степени подвергают людей неустойчивости. Масштабность «серого» сектора экономики подтверждают результаты социологических опросов.
Данные ВЦИОМ показывают, что по состоянию на 2016 г. примерно каждый четвертый россиянин (23– 27%) получал заработную плату «в конверте». Напротив, в странах Евросоюза доля работников с «белой зарплатой» достигает в среднем 97%. Сильная отрицательная связь между уровнями душевого ВВП и долей неформально занятых, отмечаемая отечественными учеными, позволяет говорить о том, что сложившаяся ситуация наносит огромный урон российской экономике. Согласно оценкам, в 2016 г. размер выплат «серых» зарплат превышал 11,3 трлн рублей (13% ВВП).
Значительно усугубляет положение неразвитость институтов пособия по безработице и минимальной заработной платы в России. Из этого следует, что в рамках российской модели рынка труда человек не может долгое время оставаться безработным, что зачастую вынуждает его соглашаться на работу с условиями, не соответствующими стандартам достойного труда. С другой стороны, размер минимальной заработной платы не обеспечивает простое воспроизводство рабочей силы и способствует сохранению категории «работающих бедных».
Согласно предварительным данным Росстата, в 2017 г. их доля в общей численности занятых составила 7%. Заместитель председателя Правительства РФ О.Ю. Голодец в одном из интервью оценила численность данной категории населения на уровне 5 млн человек. Доведение с 1 января 2019 г. МРОТ до величины прожиточного минимума позволит несколько преломить ситуацию, хотя спорность расчета потребительской корзины не позволяет судить о кардинальном изменении положения работников.
С 1984 ПО 2016 ГОД
в странах ЕС было зафиксировано увеличение масштабов временной (с 8 до 14%) и неполной (с 12 до 17%) занятости. Показательным представляется пример Японии, где, несмотря на функционирование системы «пожизненного найма», в период 1986–2008 гг. произошел рост доли «нерегулярных работников» с 17 до 34% в общей численности занятых.
Масштабы, причины и последствия неустойчивой занятости
Распространение прекаризации негативно сказывается на качестве трудовой жизни работников и существенно ограничивает возможности экономического роста. В этой связи важной задачей представляется определение масштабов, причин и последствий распространения неустойчивой занятости в условиях российской действительности.
В современной научной литературе представлено множество методических подходов к оценке неустойчивой занятости, что обусловлено не только разнообразием взглядов на ее сущность, но и ограниченностью существующей информационной базы, которая не позволяет в полной мере охарактеризовать данный феномен. В результате многие исследователи обращаются к методам социологического исследования, чтобы получить уникальные сведения об особенностях трудовых отношений между работником и работодателем. Так, например, Европейская комиссия для изучения процесса прекаризации занятости использует инструментарий анкетного опроса, включающий восемь критериев оценки: от условий труда до различных проявлений дискриминации.
В российской же практике наблюдается дефицит эмпирических исследований, что значительно препятствует выявлению особенностей распространения неустойчивой занятости и определению ее влияния на социально-экономическое развитие территорий. В этой связи в настоящей работе автором предложен инструментарий изучения неустойчивой занятости, основанный на концептуальных положениях американского социолога А. Каллеберга.
Согласно применяемому подходу, были выделены пять критериев неустойчивости, интерпретация которых осуществлялась на данных мониторинга качественного состояния трудового потенциала населения Вологодской области (углубленное исследование неустойчивой занятости) и социологического опроса «Социокультурная модернизация регионов — 2017» (апробация методики на отдельных субъектах Северо-Западного федерального округа), проведенных ФГБУН ВолНЦ РАН в 2016 и 2017 гг. соответственно. Для этого в анкеты были включены блоки вопросов о сущности, драйверах и последствиях прекаризации занятости. В зависимости от характера ответов респонденты относились к группе вовлеченных в неустойчивые (в случае наличия хотя бы одного из признаков) или устойчивые социально-трудовые отношения.
Данные социологического опроса населения Северо-Западного федерального округа показали, что в неустойчивые социально-трудовые отношения вовлечено около 69% работников. В разрезе отдельных территорий выделяется только Мурманская область, где значения показателя возрастают до 81%. Причины подобного расхождения, по всей видимости, связаны с особенностями функционирования регионального рынка труда и требуют проведения дополнительных исследований. Вместе с тем, согласно полученным результатам, распространение нестабильности в социально-трудовой сфере обусловлено прежде всего развитием атипичных форм занятости. Стандартная же модель хотя и предоставляет работникам наибольшую устойчивость, не гарантирует всестороннюю защищенность.
ОСНОВНЫЕ ТРЕБОВАНИЯ К ОЦЕНКЕ НЕУСТОЙЧИВОЙ ЗАНЯТОСТИ И ИХ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ В ИССЛЕДОВАНИИ
Критерий оценки
Признаки
1. Работа является небезопасной, нестабильной и неопределенной.
1. Отсутствует бессрочный (постоянный) трудовой договор с работодателем.
2. За последние 12 месяцев:
— работники были вынуждены согласиться на уменьшение заработка;
— были вынуждены перейти на сокращенное рабочее время;
— были вынуждены взять неоплачиваемый отпуск;
— работа стала менее надежной, возникла угроза потерять рабочее место.
2. Работа предоставляет ограниченные экономические и социальные льготы.
1. Отсутствуют социальные гарантии со стороны работодателя.
2. Размер заработной платы не превышает значения прожиточного минимума трудоспособного населения (менее 11 137 руб.).
3. Работа ограничивает установленные законом права.
1. Устная договоренность с работодателем.
4. Работа предоставляет мало возможностей для продвижения на лучшие рабочие места.
1. Низкие перспективы достойной оплаты труда и карьерного роста.
5. Работа подвергает работника опасным или рискованным условиям труда.
1. Неудовлетворительные условия труда в контексте санитарно-гигиенической обстановки (микроклимат, чистота
воздуха, освещение и т. д.) и безопасности.
Негативная неустойчивость
В случае стабильных социально-трудовых отношений респонденты отмечают большую удовлетворенность не только условиями труда (65 против 49%) и работой (65 против 54%), но и жизнью в целом (83 против 64%).
Для более углубленного исследования неустойчивой занятости рассмотрим особенности ее распространения на примере Вологодской области как одного из типичных регионов России по основным показателям социально-экономического развития. Анализ мониторинговых данных за 2016 г. показал, что социально-трудовые отношения 66% работников региона имеют признаки неустойчивости. Среди стандартно занятых таковых 29%, а среди нестандартно занятых — 71%. Как видно из рисунка 3, основными причинами дестабилизации занятости являются: отсутствие трудового договора (29%), сокращение трудовых доходов (22%), низкий уровень оплаты труда (16%), возникновение угрозы увольнения (14%), отсутствие базовых социальных гарантий (14%) и т. д. Полученные результаты позволяют сделать вывод о том, что к числу ключевых драйверов прекаризации занятости относятся:
— устойчивость экономического положения территории, от которой напрямую зависит поведение работодателей в отношении кадровой политики;
— развитость неформального сектора экономики, трудовые отношения в котором зачастую оформляются на условиях устной договоренности;
— институциональные ограничения, которые, в частности, позволяют работодателю выплачивать заработную плату, размер которой не обеспечивает простое воспроизводство рабочей силы.
СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ ТИПИЧНОГО РАБОТНИКА, ВОВЛЕЧЕННОГО В НЕУСТОЙЧИВЫЕ СОЦИАЛЬНО-ТРУДОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ
Житель сельских районов в возрасте от 30 до 49 лет, состоящий в зарегистрированном браке и имеющий одного или двух детей, работник индивидуального/частного предприятия в сфере услуг или сельском хозяйстве. Трудовые доходы работника, имеющего неустойчивые социально-трудовые отношения, не превышают 1–2 прожиточных минимумов, чего хватает только на приобретение необходимых продуктов питания и одежды.
Уязвимость положения отдельных категорий населения на рынке труда приводит к тому, что наиболее подверженными прекаризации оказываются женщины, молодые люди, лица пенсионного возраста, люди с низким уровнем образования и малообеспеченные слои населения.
Потери экономики от неустойчивой занятости
Данные мониторинга показывают, что неустойчивая занятость негативно сказывается на трудовой активности работников. В подобных условиях намного чаще, нежели при стабильной занятости, наблюдаются случаи нарушения трудовой (опоздания, прогулы, уход с работы раньше времени: 34 против 24%) и исполнительской (невыполнение норм выработки: 52 против 42%) дисциплины. При этом реже фиксируются факты сдачи работы с высоким качеством (51 против 59%) и перевыполнения плановых заданий (33 против 42%).
В конечном итоге неустойчивая занятость сама по себе негативно влияет на субъективное восприятие работниками трудовой и повседневной жизни. В случае стабильных социально-трудовых отношений респонденты отмечают большую удовлетворенность не только условиями труда (65 против 49%) и работой (65 против 54%), но и жизнью в целом (83 против 64%). Полученные результаты позволяют с уверенностью сделать вывод о деструктивном характере неустойчивой занятости по отношению к качеству трудовой жизни и производительности труда работников.
Что касается сугубо экономического аспекта прекаризации занятости, то автором была произведена оценка потерь от недоиспользования человеческого капитала вследствие распространения неустойчивых социально-трудовых отношений. Как было сказано ранее, в подобных условиях трудовая активность работников заметно снижается. Это позволяет предположить, что повышение стабильности занятости будет способствовать росту производительности труда и, как следствие, заработной платы трудящихся. Исходя из этого, разница между уровнями оплаты труда устойчиво и неустойчиво занятых может выступать своеобразным индикатором экономических потерь.
Расчет показателя осуществлялся на основе данных социологического опроса о среднемесячной заработной плате работников, вовлеченных в различные социально-трудовые отношения, а также статистической информации о среднегодовой численности занятых в Вологодской области. Оплата труда и численность занятых дифференцировались по основным видам экономической деятельности (по ОКВЭД ОК 029-2007). Оценка потерь от недоиспользования человеческого капитала осуществлялась как в абсолютном, так и в относительном выражении. Как показали расчеты, в 2016 г. совокупные экономические потери от недоиспользования человеческого капитала вследствие распространения неустойчивой занятости составили 23,1 млрд руб., или 5% ВРП.
Стоит отметить, что полученный результат представляет собой минимальную оценку потерь, поскольку не учитывает негативные эффекты неформального сектора экономики. В данном случае мы хотели подчеркнуть опасность процесса прекаризации занятости, который негативно сказывается на качестве трудовой жизни работников и, как следствие, на производительности труда.
Борис Лапидус, Председатель Объединенного учёного совета ОАО РЖД, д.э.н., профессор
На наш взгляд, конкуренцию маршрутов, которые определили наши китайские коллеги и партнеры, можно рассматривать по двум критериям для сегодняшнего дня. Прежде всего, по критерию массовости. Это, бесспорно, преимущество морского маршрута, который наращивает производительность своих морских судов уже до 18 000 контейнеров на одном контейнеровозе, то есть практически неограниченные возможности. А по скорости, бесспорно, выигрывает наземный железнодорожный, не считая воздушного, но не может быть массовым.
В связи с этим нам нужно рассматривать как раз, в каких сегментах этого торгового обмена мы можем конкурировать с другими маршрутами. Я соглашусь, что надежда на то, что китайские политические стратегии связаны с желанием сделать Россию более эффективной в транспортном и торговом обмене между Западной Европой и Китаем. Скорее всего, действительно, я тоже бывал на конференциях в Китае, где однозначно звучит мысль о том, что российская миссия – это дополнять то, что захотят китайские предприниматели. А если участь, что маршруты формируются в Китае, то по-железнодорожному мы можем сказать: стрелка, чтобы переключать потоки на морской путь или на железнодорожный, находится, к сожалению, не у нас. Поэтому нам нужно предложить в стратегии опережающего развития такие решения, которые заинтересуют не просто ментально, но и экономически, не только китайских предпринимателей, но и предпринимателей других восточноазиатских стран.
Мы считаем, что несмотря на то, что в последние годы мы добились серьезных позитивных результатов в транзитных перевозках из Китая в Европу и обратно, доведя их скорость с учетом конечных операций до 20 суток, тем не менее перспективу нужно строить только на основе высокоскоростного железнодорожного транспорта. Здесь есть четкий критерий по срокам доставки. В Европе сделан очень серьезный аналитически обзор по потребительским ожиданиям от поступлений грузов электронной торговли, а электронная торговля разворачивается, тем более с участием Китая, в мировом масштабе очень быстро, и это – 4–5 суток. И как бы мы ни хотели традиционными железными дорогами доставить за 4–5 суток товары электронной торговли, мы этого не сделаем, а это очень дорогие товары – до 40 долларов они готовы платить за перевозку одного килограмма этих товаров.
Это подсказывает, что нам и карты в руки, нам нужно думать как раз об опережающей стратегии, которая базируется на высокоскоростных магистралях. Поэтому железнодорожный проект должен базироваться на критерии 3 суток хода, не более, от границы до границы. Уже сегодня есть четыре активных пограничных перехода, и нам нужно заинтересовать китайцев использовать эти переходы во всей их мощности, а не только по тому маршруту, который называют центральным и который нам доверяет всего чуть более 2000 километров транзита по России, при том, что сегодня транссибирская магистраль – это только от Москвы до Владивостока – это 9230 километров. Около 10 000 километров, если считать от Находки.
Конечно, наша задача использовать нашу территорию более эффективно. И в последние годы нам удается не без помощи самих китайцев, надо сказать, существенно наращивать объем транзита. Если в 2008 году мы перевезли, к нашему стыду, всего 6000 контейнеров транзита, уже в 2017 году – 277 000, в 2018 – 363 000, то есть рост идет на десятки процентов ежегодно.
На днях подписан Правительством национальный инфраструктурный проект. Перед нами поставлена задача довести этот объем к 2024 году (здесь написано 2025, на самом деле к 2024 году) до 1 656 000 контейнеров. Это объемы для классической железной дороги, для нашего Транссиба, БАМа, с учетом развития нового плеча высокоскоростной магистрали Москва – Казань – Екатеринбург и далее через Казахстан до Пекина. Это вполне подъемно, но опять-таки, если говорить о роли в масштабах торгового обмена, она будет очень незначительной –2, максимум 3% от общего оборота контейнеров.
Поэтому заострять внимание мы должны все-таки на новых проектах, на развитии железных дорог на современных и, скажу даже, прорывных технологиях. А для этого, конечно, нужны инвестиции.
Надо сказать, за последние 2–3 года мы увеличили инвестиции, в том числе частные, но в связи с наличием законодательных ограничений частные инвестиции, конечно, малы в железные дороги. Эти 600 миллиардов рублей не идут в сравнение с другими железнодорожными системами.
Большие надежды и больше перспективы открылись в связи с совместным рассмотрением на форуме «Один пояс – один путь» сотрудничества между железными дорогами Китая и Российскими железными дорогами. Мы сделали большие конкретные шаги в развитии пограничных переходов, в увеличении обращений регулярных поездов. Сегодня около 40 поездов ежесуточно в направлении «восток – запад» и «запад – восток» следуют с контейнерами. Развиваются новые типы отправлений с пассажирскими поездами, почтовых отправлений. И самое главное, достигнуты договоренности об участии китайского технологического, научного и железнодорожного сообщества в развитии высокоскоростной магистрали.
Напомню, что пока в России нет ни одного километра высокоскоростных специализированных магистралей. Есть только модернизированная магистраль «Москва – Санкт-Петербург», на которой эксплуатируются поезда со скоростью до 250 км/ч на небольшом участке, а в основном – 200 километров в час. В то время как в Китае за 10 лет построено 25 000 километров высокоскоростных магистралей со скоростями от 250 до 350 километров в час. Китай побил все возможные рекорды, и сегодня протяженность его дорог составляет половину мировой протяженности высокоскоростных магистралей. Они освоили технологии и инфраструктурного строительства, и проектирования строительства подвижного состава, тем самым показав пример, что следование за лидером может быть только временным, для того чтобы встать с собственными технологиями на ноги и начать обгонять бывших лидеров.
Очень важно, что линия Москва – Казань – Екатеринбург, далее на Астану и Пекин, дает огромный социально-экономический эффект. Не буду называть цифры, но абсолютно очевидно, что региональные валовые продукты возрастают в несколько раз не только из-за того, что появляется потребность и в рабочей силе, и в материалах, технологиях и технике, но и, по опыту итальянских железных дорог, даже в образовании. Есть доклад, в котором говорится, что при строительстве высокоскоростных магистралей с севера на юг Италии потребность в высшем образовании возросла на 30 %. То есть, высокоскоростная магистраль генерирует сегодня очень хороший мультипликативный и социально-экономический эффект.
У нас в компании утверждена программа развития высокоскоростного движения. Она, бесспорно, требует и значительных средств, и, самое главное, требует политического решения, поскольку это серьезнейшая не только отраслевая и тем более не только корпоративная задача, а огромная задача государственного масштаба. На сегодня мы пока получили отмашку на начало строительства дороги «Москва – Казань», в этом году начнется строительство первого участка, 301 километр, от станции «Железнодорожная» до станции «Мороховец», не доезжая Нижнего Новгорода. Несмотря на скромные объемы, технологии будут отлажены, и мы получим огромный опыт для того, чтобы развивать высокоскоростные магистрали.
В течение последних лет инициативная группа академиков Российской академии наук, включая Садовничего, Осипова, Макарова, Некипелова, члена-корреспондента Гринберга, разработала концепцию транс-европейского пояса развития, то есть развития социально-экономического пояса Сибири и Дальнего Востока на основе строительства высокоскоростной грузопассажирской магистрали. Нигде в мире грузопассажирской высокоскоростной магистрали пока нет. Мы видим, что такая концепция вполне реалистична. Если бы такая магистраль была построена, то абсолютно очевидно, что инфраструктурная решетка между северным морским путем и новым Транссибом, да и старым Транссибом, стала бы хорошим генератором развития территории Сибири и Дальнего Востока.
Говоря о Транссибе, я абсолютно не согласен с тем, что Транссиб должен смириться со вторыми ролями и по техническому состоянию не в состоянии выполнить новые задачи. Техническое состояние Транссиба великолепно. Это самая современная классическая железнодорожная магистраль. На сто процентов электрифицирована, на сто процентов оснащена автоматической блокировкой диспетчерской централизации. Транссиб не только находится в книге рекордов Гиннеса по протяженности, но еще и нет ни одной магистрали, которая бы одновременно по двум рельсам осуществляла перевозки такого количества грузов, пассажиров, а теперь еще контейнеров. Транссиб перегружен. А вся мировая практика направлена в сторону специализации. Должны быть высокоскоростные магистрали, должны быть тяжеловесные магистрали. С учетом нашей не очень диверсифицированной линейки экспорта, а в последующем, может быть, более диверсифицированной, работа Транссибирской магистрали сохранится даже с учетом тем модернизаций, которые сегодня осуществляются. Мы должны будем перевозить 186 миллионов тонн уже в ближайшие годы, помимо пассажирских перевозок. Подчеркиваю, это очень трудная задача.
Наши маршруты могли бы быть более эффективными, если в стратегической перспективе мы бы опирались на новые технологические решения. Такие технологии есть. Есть модель поезда, которую наши ученые разработали с учетом китайского опыта. Можно сформировать поезд из 16 вагонов со скоростью 350 километров в час и с полезной нагрузкой до 600 тонн груза. Конечно, это не будут стандартные 40-футовые контейнеры, но мы проверили и убедились, что очень комфортно вписываются в габариты высокоскоростных поездов стандартные авиационные контейнеры, которые не нужно внедрять, которые сертифицированы в мире, и эти перевозки могут быть более эффективны.
Что из себя может представлять эта высокоскоростная магистраль, транс-Евразия? Маршрут, конечно, пока не выбран, это отдельная задача, но очевидно, что он должен следовать севернее, чем сегодняшний Транссиб и, возможно, БАМ. И он должен давать максимальную скорость 350 километров в час, что позволит достигнуть средней скорости 200–250 километров в час и менее чем за трое суток обеспечить перевозку от Находки до границы с Восточной Европой.
Соответственно, эта железная дорога должна стать генератором научно-технологических идей, прорывных решений, на которые не просто сегодня ориентируются наши производители, но которые сегодня еще находятся на столе ученых, конструкторов. В этом смысле задача Академии наук и отраслевых институтов – стать лидерами такого рода разработок. Если бы удалось сформировать такой проект, мы могли бы предложить при соответствующей политической обстановке кратчайший путь к Западной Америке через Российскую Федерацию. Как ни странно, но из Китая путь до восточного побережья Соединенных Штатов будет короче, если мы едем по железной дороге до Мурманска или Архангельска, а далее на морском транспорте. Строительство высокоскоростной магистрали транс-Евразия позволит объединить две крупнейшие высокоскоростные системы мира –китайскую или даже восточно-Азиатскую, Китай, Корея и Япония, с европейской. И тем самым российская транспортная система сможет стать связующим звеном такой мировой части.
В академических докладах, в принципе, проработаны районы промышленного развития Сибири и Дальнего Востока. Есть четкое понимание, как должна выглядеть энергосистема России на перспективу, что создает востребованность и основу для высокоскоростной грузопассажирской железной дороги не только как транзитного коридора, через который товары будут следовать с востока на запад и с запада на восток – будет развиваться территория России вместе с ее населением, технологиями и так далее. А такие направления поддерживаются нашим высшим политическим руководством.
Конечно, речь пока не идет о конкретном финансировании, но речь должна уже сейчас идти о выработке не только социально-политической и демографической, но и технологической научной концепции и основных проектных решений, чтобы с появлением возможности финансировать этот проект научный фундамент и научный базис был бы готов.
Все знают, что в 2013 году Си Цзиньпин выдвинул инициативу «Один пояс – один путь», который, впрочем, состоит из двух проектов. Первый – это Экономический пояс шелкового пути, который идет из Азии в Европу по маршруту, который был проложен еще при Юлии Цезаре. И второй – это Морской шелковый путь XXI века. Так вот Арктика относится ко второму маршруту. По сути это морские пути, которые идут из города Фучжоу – столицы провинции Фуцзянь в Азию, Африку, Западную Европу, Северную Европу, Австралию и Латинскую Америку. Арктика там – отдельная тема.
5 основных целей этой китайской инициативы «Один пояс – один путь», чтобы было ясно, что там в Арктике Китай забыл.
Обмен между странами региона информацией по стратегии экономического развития для поиска точек соприкосновения.
Развитие дорожного сообщения для создания большого транспортного коридора: Тихий океан – Балтийское море – Атлантический океан.
Организация бесперебойной торговли в зоне Экономического пояса шелкового пути при упрощении торговых и инвестиционных процедур.
Укрепление сферы денежного обращения за счет расчета в национальных валютах.
Взаимное изучение устремлений народов в этой зоне.
Для реализации этих проектов в Китае были созданы 2 крупные финансовые структуры: Азиатский банк инфраструктурных инвестиций (общий объем капитализации – 100 млрд долларов) и Фонд шелкового пути (объем капитализации – 40 млрд американских долларов).
Китай впервые упомянул о заинтересованности в Северном морском пути в 2009 году. Они 4 года готовили первый маршрут первого, единственного пока китайского ледокола «Снежный дракон». В 2013 году он впервые прошел от Мурманска до Шанхая. Сейчас Китай ведет строительство ледокольного флота, так как там пришли к выводу, что одного судна явно мало. Для чего им нужен Северный морской путь? Как альтернатива морского шелкового пути через Индийский океан и далее в Европу. Расстояние значительно короче. По времени – экономия 20%. По китайским оценкам к 2020 году страна сможет через СМП проводить от 5 до 15% внешнеторгового грузопотока в виде контейнерных перевозок из 2 портов – Шанхая и Даляня в пункты прибытия – либо Мурманск в РФ, либо Киркинес в Норвегии.
Для более активного участия Китая в развитии СМП Китай нам на государственном уровне предлагает создать Банк освоения океана, который бы финансировал эти совместные экономические и научные проекты. В настоящее время в Китае уже выделены структуры, которые занимаются реализацией этого проекта: Даляньское морское пароходство, и уже получил крупный грант на научную разработку проекта внедрения Китая в Арктику Харбинский инженерный университет. В Китае также предполагают развитие сотрудничества с Россией для более активного включения ее в разработку СМП. Каким образом? Китайскими учеными неоднократно выдвигались идеи об использовании двух наших транспортных коридоров «Приморье-1» и «Приморье-2» для сокращения транспортных маршрутов для товаров с Северо-Востока Китая – провинций Хэйлунцзян и Дзилинь до Владивосток и порт Зарубино с последующей перегрузкой на суда для следования по Северному морскому пути. Кроме того, в Китае есть Институт приграничных территорий Академии общественных наук, где использовали для развития Северного морского пути в качестве опорной зоны погранпереход Хэйхэ – Благовещенск. Где Благовещенск и где Арктика? Тем не менее, планы у них – ввозить товары в Благовещенск по железной дороге, далее по Транссибу Тында – Якутск с последующей перевалкой на суда – по реке Лене до порта Тикси. Но эти планы можно будет реализовать только после строительства моста через Амур в районе Хэйхэ – Благовещенск.
Таким образом, РФ может включиться в реализацию китайской инициативы «Один пояс – один путь» не только через развитие северного маршрута экономического пояса шелкового пути и развития транспортного коридора Китай – Монголия – Россия, но и используя СМП в качестве дополнения. Будет таким образом создан дополнительный маршрут из Восточной Азии в Северную Европу, и при освоении углеводородных месторождений в Арктике, как показывает опыт компании «Новатэк», эта транспортная магистраль тоже будет востребована.
Александр Петриков,
Sergey Bodrunov,
Сергей Бодрунов,
Владимир Литвинцев,
Данные социологического опроса населения Северо-Западного федерального округа показали, что в неустойчивые социально-трудовые отношения вовлечено около 69% работников. В разрезе отдельных территорий выделяется только Мурманская область, где значения показателя возрастают до 81%. Причины подобного расхождения, по всей видимости, связаны с особенностями функционирования регионального рынка труда и требуют проведения дополнительных исследований. Вместе с тем, согласно полученным результатам, распространение нестабильности в социально-трудовой сфере обусловлено прежде всего развитием атипичных форм занятости. Стандартная же модель хотя и предоставляет работникам наибольшую устойчивость, не гарантирует всестороннюю защищенность.
Потери экономики от неустойчивой занятости
Борис Лапидус,
Андрей Островский,