Пессимистичные прогнозы так и не оправдались. Их было немало. Российская экономика адаптировалась к новым геополитическим вызовам. Она стала более пластичной, устойчивой и второй квартал подряд показывает результаты выше, чем ожидал Центробанк, профильные ведомства и министерства. Но что последует за этой адаптацией?
Собеседники:
Сергей Дмитриевич Бодрунов,
президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов (МСЭ), директор ИНИР им. С.Ю. Витте, член-корреспондент РАН
Борис Николаевич Порфирьев,
научный руководитель ИНП РАН, вице-президент ВЭО России, член Президиума МСЭ, заместитель академика-секретаря Отделения общественных наук РАН, руководитель секции экономики Отделения общественных наук РАН, академик РАН, руководитель и модератор Научного форума «Абалкинские чтения»
Александр Александрович Широв,
директор ИНП РАН, член Президиума ВЭО России, член Президиума МСЭ, член-корреспондент РАН
Андрей Николаевич Клепач,
главный экономист государственной корпорации развития ВЭБ.РФ, член Правления ВЭО России, член Президиума МСЭ, заслуженный экономист РФ
Алексей Леонидович Ведев,
заведующий лабораторией финансовых исследований Института экономической политики имени Е.Т. Гайдара, заведующий лабораторией структурных исследований ИПЭИ РАНХиГС, член Правления ВЭО России, д.э.н.
Наталья Васильевна Акиндинова,
директор Института «Центр развития» НИУ ВШЭ
Альберт Рауфович Бахтизин,
член Президиума ВЭО России, член Президиума МСЭ, директор ЦЭМИ РАН, член-корреспондент РАН
Михаил Юрьевич Головнин,
директор Института экономики РАН, член Президиума ВЭО России, член Президиума МСЭ, член-корреспондент РАН
Абел Гезевич Аганбегян,
заведующий кафедрой экономической теории и политики факультета финансов и банковского дела РАНХиГС при Президенте РФ, академик РАН
Илья Борисович Воскобойников,
ведущий научный сотрудник НИУ ВШЭ, к.э.н.
Михаил Владимирович Ершов,
член Президиума ВЭО России, член Президиума МСЭ, главный директор по финансовым исследованиям Института энергетики и финансов, профессор Финансового университета при Правительстве РФ, д.э.н.
Михаил Александрович Минченков,
заместитель директора НИИ «Инновационные финансовые инструменты и технологии» РЭУ имени Г.В. Плеханова
Никита Иванович Масленников,
ведущий эксперт Центра политических технологий
Бодрунов: Мы по традиции открываем новый сезон Абалкинских чтений с разработки консенсус-прогноза, прогнозирование — важная часть нашей работы как экономистов. Мы проанализируем, что имеем на текущий момент, с каким результатом подойдем к концу года, обсудим, что нас ждет за его горизонтом. Итак, в какой точке мы находимся сейчас? Я пару слов скажу, открывая сегодняшнее мероприятие.
Согласно предварительной оценке Росстата, по итогам второго квартала нынешнего года ВВП России ускорился на 4,9%. Это выше прогнозов, сделанных ранее. Так, Банк России ожидал 4,8%, Минэкономразвития — 4,6%. Недавно, вы знаете, Владимир Владимирович Путин, Президент нашей страны, констатировал, что восстановление российской экономики до уровня 2021 года в целом завершено.
Росстат фиксирует рекордно низкую безработицу и даже увеличение заработных плат, что очень примечательно. Рост заработной платы в первом полугодии 2023 года составил 6% по отношению к аналогичному периоду прошлого года. В регионах растет потребительская деловая активность, по данным доклада Банка России, с сентября она особенно существенно повысилась. Неплохо себя чувствует малый и средний бизнес. Впервые за 2 года продажи МСП оказались в зоне подъема в соответствии с индексом Russia small business. По итогам второго квартала текущего года почти все сектора нашей экономики вышли в плюс. В частности, хороший рост в сельском хозяйстве — около 4%, строительстве — 11,5%, обрабатывающей промышленности — тоже больше 10,5%. Что касается промышленного производства, то ряд аналитиков указывает на увеличение выпуска в ОПК, что естественно сказывается на общем показателе, однако стоит обратить внимание и на другие сектора.
Так, во втором квартале текущего года производство компьютеров, электронных оптических изделий выросло на 38,6%, выпуск готовых металлических изделий помимо ОПК увеличился более чем на 36%, транспортные средства и оборудование — рост на 28,5%, кокс, нефтепродукты — на 8,4%, металлургическое производство — 8%. Это по данным Росстата, опубликованным 8 сентября 2023 года. Так что в рост промышленности вклад вносит не только оборонка, но и другие важные отрасли. И это говорит о том, что экономика немножко диверсифицируется, выходит в более надежное, более устойчивое состояние. Я бы так сказал, что грозовые тучи, нависшие над нашей экономикой, не повлекли мощной грозы. Это факт.
Общая картина тем не менее далека от безоблачной, остаются серьезные вызовы для социально-экономического развития страны.
В частности, речь идет о падении по понятным причинам экспортных доходов, о потенциальном сокращении инвестиций в частном секторе. Эти и другие риски выделяют наши коллеги из ИНП РАН в выпуске квартального прогноза. Поэтому сегодня важен детальный анализ факторов, сдерживающих рост российской экономики, и условий для сохранения и развития наметившихся позитивных трендов. Нужны оценки экономического потенциала страны, предложения научно обоснованных мер по преодолению ограничений научно-технологического, социально-экономического развития России. Очень важно, чтобы оценки наших экспертов были выверены, так как далее они попадают в программы органов власти, и вот сегодня у нас одна из возможностей сделать это в Вольном экономическом обществе. Абалкинские чтения — это как раз площадка для того, чтобы сверять позиции, дискутировать и так далее.
Порфирьев: Нам предстоит заглянуть в некое обозримое будущее, учитывая название сегодняшней сессии — «Консенсус-прогноз». Вы знаете, что прогноз был опубликован Правительством, появились первые отклики, но важны не только первые отклики, а важно его глубокое обсуждение со своими взглядами на эти позиции.
Широв: Я считаю правильным оттолкнуться от того, что мы увидели в прогнозе социально-экономического развития на 2024 и на период 2025–2026 годов, который был опубликован Правительством Российской Федерации 22 сентября. Это важно потому, что, анализируя этот документ, с одной стороны, мы можем говорить о каких-то собственных взглядах на развитие экономики и соотносить их с правительственным прогнозом, с другой стороны, мы можем анализировать экономическую политику, которую кабмин предполагает реализовать в среднесрочной перспективе. Главная задача экономического прогноза, по моему убеждению, — это обоснование экономической политики.
Если мы посмотрим на прогноз Правительства, то можем сказать, что в некотором смысле изменились подходы к формированию экономической политики. О чем речь? Если мы посмотрим на цифры роста экономики, а это 2,8% в текущем году, 2,3% в следующем и примерно столько же в трехлетней перспективе, увидим, что граница ожидаемых темпов сместилась в область роста, а раз так, этот прогноз обосновывает более активную экономическую политику. Несмотря на то, что бюджет довольно консервативен, были сокращения, я бы рассматривал этот прогноз именно так.
Что это означает с точки зрения формирования бюджета? Если раньше мы зачастую исходили из того, что более консервативный прогноз дает правительству возможность сконцентрировать ресурсы в течение года и потом их перераспределять в зависимости от того, как изменяется экономическая ситуация, то сейчас, по сути, балансирующим показателем экономической динамики становится дефицит бюджета. Что это дает? Это поднимает потолок государственных расходов в текущий период времени и одновременно предполагает более жесткую бюджетную политику. Это, на наш взгляд, если мы правильно понимаем логику, — серьезное изменение позиции в отношении того, как должны быть выстроены механизмы бюджетных расходов.
Говоря о формировании экономической динамики, нужно отметить, что в экономике сформировалось определенное напряжение, связанное с высокими темпами роста в обрабатывающих производствах. По сути, у нас происходит форсированный структурный сдвиг. Мы всегда говорили о том, что такой структурный сдвиг позитивен для нашей экономики. Безусловно, это так, но когда двузначными темпами растут машиностроительные производства, другие связанные с конечным производством виды деятельности, то так или иначе встает вопрос загрузки мощностей и того, как мы его должны расшивать. Здесь у нас два варианта: первый — инвестиции, второй — импорт. Соответственно, в первом случае мы должны понять, как быстро эти инвестиции трансформируются в фонды, во втором случае это будет попытка купирования этого напряжения за счет импорта, и она консервирует проблемы, которые были в нашей экономике.
Безусловно, важнейший вопрос — это курсовая политика. С одной стороны, если мы имеем более слабый курс рубля, то формируем более благоприятные условия для конкуренции с импортом на внутреннем рынке, а также для экспортеров и номинальных доходов бюджета, но одновременно с этим мы создаем условия для демотивации части инвестиционных вложений, потому что импорт так или иначе связан с инвестициями, ведь машины и оборудование в значительной степени — это импорт. И при таком слабом курсе рубля возникает дополнительное давление на государственные инвестиционные вложения, возможности наращивать которые в рамках жесткой бюджетной конструкции будет крайне сложно.
Если же предположить, что произойдет укрепление курса, то возникает другая проблема: импорт начинает дешеветь, так что в условиях дефицита и промежуточной продукции, и инвестиционных товаров мы можем получить увеличение импорта и рост зависимости от него. При этом понятно, что в текущих условиях при жесткой денежно-кредитной политике, снижении ресурсов компаний для инвестиций в основной капитал возникает проблема собственных средств предприятия. Как будут сбалансированы инвестиции с точки зрения источников финансирования — серьезный вопрос. Я бы хотел отметить, что в следующем году, в соответствии с прогнозом Минэкономразвития, темпы роста инвестиций и валового накопления основного капитала составляют всего 1,4%, после 6% в этом году. В нашем прогнозе динамика похожа. И это, конечно, самый серьезный, наверное, вызов, который мы видим, потому что если поддержки со стороны инвестиционного спроса не будет, то вся конструкция, которая ориентирована на использование потенциала внутреннего рынка для формирования приемлемой экономической динамики, в некотором смысле оказывается под вопросом.
Что еще нужно сказать? Конечно, ключевые риски среднесрочной перспективы — это, безусловно, внешняя экономическая конъюнктура. Это и ужесточение санкций, и неблагоприятные изменения на мировых товарных рынках, и факторы, связанные с внутренним спросом, в том числе с государственным потреблением. Пока мы видим только верхнеуровневые значения, и там — стагнация государственного потребления в реальном выражении. Причем речь идет прежде всего о расходах на такие виды деятельности, как образование и здравоохранение, что, безусловно, с одной стороны, вычитается из экономической динамики, а с другой стороны, бьет по приоритетным для нашей страны секторам. И каким образом эта коллизия, с учетом роста эффективности затрат, перераспределения, будет разрешена, пока остается серьезным вопросом.
Одним словом, можно сказать о том, что серьезный импульс, который получила экономика в результате и действий Правительства, и адаптационных мероприятий бизнеса, продолжает оказывать позитивное влияние, но в следующем году есть целый набор рисков, как я уже отмечал, и внешнего, и внутреннего характера, и они будут серьезным образом сдерживать развитие. И возможность преодоления этих рисков, в том числе за счет более активной экономической политики, — это то, что в этом прогнозе доносит до нас Правительство. С другой стороны, понятно, что для того, чтобы цифры были такими, как мы видим в правительственном прогнозе, требуются довольно серьезные усилия. Нельзя утверждать, что эта ситуация однозначно разрешится положительно. Действительно, можно лишь говорить о том, что мы переходим в другую стадию экономического развития, то есть на смену адаптационной, защитной, я бы сказал, модели, которую мы реализовывали в последние 2 года, должна прийти более активная политика, которая бы позволила преодолеть эти ограничения, прежде всего связанные с напряжениями в секторе производства.
И последнее, что я хочу сказать, — это занятость. Снижение числа безработных, которое мы видим, — конечно, результат масштабного структурного сдвига, когда у нас большая часть обрабатывающих производств, прежде всего машиностроительных, начала работать с принципиально иной интенсивностью, серийностью, сменностью. И конечно, это приводит к перетоку занятых в том числе из сферы услуг в сферу обработки. И все это вроде бы неплохо, но уже сейчас нужно подумать, что будет происходить, когда ситуация, во-первых, как-то стабилизируется, а во-вторых когда потребность в значительном количестве товаров, которые производит сейчас машиностроительный комплекс (понятно, что я имею в виду), начнет снижаться. И это — некоторый вызов для нашей экономики, может быть, в более отдаленной перспективе, потому что то, как мы этот высокий уровень загрузки и мобилизации и оборонно-промышленного, и машиностроительного комплекса будем завершать, нужно думать уже сейчас.
Клепач: Так или иначе, наша экономика сильно зависит от цены на нефть. В прогнозе Минэкономики, и это во многом позиция Минфина, заложена понижающаяся траектория нефтяных цен. Если на этот год Brent оценивается Минэком в 84 доллара, что, наверно, достаточно реалистично, учитывая пиковый рост за последние месяцы, то к 2026 году прогнозируется 76 долларов. Про биржевую цену можно не говорить, потому что сейчас все смотрят на так называемые контрактные экспортные цены. При этом у нас большая разница между тем, что идет по трубопроводу ВСТО, где цена нефти даже выше, чем Brent, и санкционный дисконт, который мы вынуждены давать с балтийских и черноморских портов, составляет порядка 6–8 долларов за баррель, а не 20 с лишним, как это было в начале года. Поэтому поступления высокие, но, тем не менее, я думаю, что цена на нефть и в 2024 году, скорее, окажется выше.
А вот насчет 2026 года и дальше — большой вопрос, потому что недоинвестирование в нефтяной комплекс в последние годы, в том числе и под «зеленым» флагом, обернется, впрочем, уже оборачивается дефицитом нефти. Но если экономика будет расти и будут вводиться те мощности, которые сегодня есть, и не только в Саудовской Аравии, то, возможно, в 2026 году начнется снижение цен, хотя я не думаю, что такое резкое, как сейчас заложено в прогнозе и проекте бюджета. Но это, скорее, некоторая условная цифра, для того чтобы никто не разевал рот на высокие доходы и сохранялись большие запасы, как традиционно делает Минфин.
Я думаю, что динамика экспорта нефти, а особенно — нефтепродуктов — будет, к сожалению, более консервативная, чем закладывают Минэко и Минэнерго, хотя надо отдать им должное: те ожидания резкого снижения экспорта, которые были и в 2022 году, и на начало 2023-го, не оправдались. Тем не менее та же Индия так заливаться нашей нефтью вряд ли сможет. И здесь вопрос даже не в том, что туда нельзя столько продать и вывезти, а в том, что у нас в прошлом году экспорт в Индию был примерно 72 млрд долларов, а импорт — порядка 6, соответственно торговое сальдо — 60 млрд с лишним, которое в значительной мере состоит из рупий, которые мы не можем нормально конвертировать. И пока решение этого вопроса не найдено. Поэтому дело не в том, что мы не можем продать больше нефти, а в том, кто и как это оплатит. Если механизм будет найден, то, возможно, оптимизм Минэнерго и Минэко оправдается. Мы здесь придерживаемся более консервативных цифр, но не буду сейчас их подробно комментировать.
При этом важно то, что экспорт газа, кроме СПГ, который растет и будет расти (его активные закупки делает и Европа, несмотря на антироссийские действия), едва ли имеет радужные перспективы. Если раньше мы экспортировали более 200 млрд кубометров трубопроводного газа, то по этому году наша оценка — где-то 97 млрд кубометров, то есть ниже 100. Я думаю, что дальше этот объем стабилизируется. Скорее, в 2025–2026 году будет рост за счет Китая и расширения «Силы Сибири». Тем не менее полностью компенсировать падение экспорта в Европу мы в обозримом будущем не сможем, и с учетом динамики мировой экономики, которая затормозилась, ожидать бума ненефтяного или несырьевого экспорта сложно, хотя, скажем, экспорт зерна у нас высокий, бьет рекорды. Надо отдать должное властям: наша политика создает самоограничение экспорта зерна. Государство забирает пошлину плюс де-факто Минсельхоз предпринимает действия по таргетированию цен и уже по факту срывает часть контрактов, которые были с Египтом. Может быть, идея увеличить поставки в Африку, конечно, увеличит экспорт, и он, видимо, будет около 50 млн тонн, но пока наши механизмы регулирования не стимулируют его рост.
Второй момент, касающийся прогноза.
Несмотря на санкции, у нас мощный отток капитала. По нашей оценке, на этот год — 90 млрд, может быть больше, и дальше — примерно на таком же уровне. То есть капитал распихивают за рубеж, в любые офшоры, лишь бы никто не нашел. Сейчас комментировать ситуацию сложно. Про валютный курс надо сказать следующее: проблема в том, что здесь макроэкономические факторы и динамика экспорта не играют определяющей роли, о которой говорит Центральный банк, потому что объемы торгов, если брать биржевые — мизерные, небиржевые — побольше, но, по сути дела, нормального механизма воздействия на курс и его регулирование еще не сложилось, поэтому даже несколько крупных сделок могут как унести его вверх, так и укрепить. То, что заложено в прогнозе, который уже стал официальным, — тенденция к некоторому снижению курса рубля. Если брать среднегодовое значение (у Минэка это 85 рублей за доллар и у нас примерно такое же), это означает некоторое укрепление к концу года — до порядка 92–93 рублей.
Но важнее то, что дальше. Минэко закладывает 90 рублей за доллар на следующий год и 92 — на 2026-й. Я думаю, что если исходить из динамики экспорта и сохранения достаточно высокого торгового баланса, то рубль будет укрепляться, а не снижаться. Среднегодовое значение на следующий год будет ниже, по нашему прогнозу, — где-то 89 рублей. Тем не менее дальше, если не брать в расчет разных черных лебедей, курс будет уходить к 85–86, может и крепче быть. Если бы большую часть валюты Роснефти или еще какой-то крупной компании продали в России, было бы опять где-нибудь 60 или 70. Но продать некому или надо по-другому выстраивать механизм импорта. Это, по сути дела, другая промышленная политика, потому что понятно, что те, у кого есть валюта, должны ее прятать, чтобы не арестовали, и они не заинтересованы в таком массированном импорте, а потому механизм перераспределения здесь толком не работает. И собственно говоря, чем выше будет доля экспорта и импорта за рубли, тем ситуация будет более сбалансированной, но мы не восстановим импорт так, как это следовало бы, чтобы покрыть 90-миллиардное положительные сальдо по текущим операциям. 90 млрд долларов в качестве добавочного импорта ни Газпрому, ни Роснефти, ни химикам не нужны. У нас он в этом году уже восстановился, вышел на докризисный уровень. Но сделать скачок — это означает просто принципиально другую промышленную политику, поэтому сейчас таких решений нет.
По поводу инвестиций у нас тоже оценка достаточно низкая — 1,3% на следующий год. То есть у нас существует декларация об очень амбициозных планах, и я рад, что им настало время, потому что 15 лет в наших стратегических документах фигурировали высокоскоростные железные дороги, но мы не построили ни одного километра. Заявлено, что это все стоит 10 с лишним трлн рублей — 10,8–11. Сколько будет точно стоить — никто не знает. Но я предполагаю, что хотя бы одну дорогу, между Москвой и Питером, начнут делать, потому что железнодорожный узел Москвы и Питера реконструируется с учетом высокоскоростной магистрали. Технологически даже с точки зрения производства подвижного состава мы к 2027 году будем к этому готовы, поэтому я думаю, что строительство начнется. Откроют ли к 2027-му движение в Питер или нет — не знаю, но это заявлено. В принципе, все можно сделать. На моей памяти в первый раз это было записано в 2008 году. С тех пор китайцы проложили 40 тысяч километров, а мы — 0, как известно.
Тем не менее при такой высокой ставке и высокой степени неопределенности ожидать инвестиционного бума достаточно сложно, хотя потенциал роста инвестиций есть. Драйвером и в этом году, и, видимо, в ближайшие годы является рост доходов населения. Он рекордный: это и увеличение заработных плат, и повышение денежного довольствия. Одна из проблем — то, что темпы роста реальных доходов могут резко затормозиться, потому что четко обозначенных индексаций бюджетникам и пенсионерам, особенно на 2025–2026 год, нет, поэтому я думаю, параметры существенно поменяются.
Что касается бюджета, у нас в прогнозе тоже не получается рекордных доходов: в 2024 году — 35 трлн рублей, расходов — 36 трлн. Я сомневаюсь, что получится сделать скачок расходов почти на 5 трлн в 2024-м. Если кто-то помнит, у нас в законе о бюджете на 2023 год стояли расходы 27 трлн, потом 32, что фактически означает, что около двух трлн рублей — это остатки, которые переползут на 2024-й. Не исключаю, что подобная картина будет и в 2024 году даже с учетом роста оборонных расходов. В конфигурации бюджета нет увеличения, даже номинального, расходов на здравоохранение, образование, науку. Если я правильно помню, в номинале видно даже сокращение на 2024 год. Поэтому, с одной стороны, бюджет оптимистичный, стимулирующий, но, с другой стороны, реальный макроэкономический эффект этих дополнительных расходов еще надо разбирать с учетом структуры. Видимо, это будет что-то в части инвестиций жилищного строительства, но что касается остальных секторов, кроме оборонки, я думаю, будет довольно жесткая и консервативная политика. Тем не менее, по нашей оценке, это даст темпы роста. Правда, касательно его размера у нас большие различия с Минэкономразвития. По нашей оценке, рост в этом году у нас — 2,7%, а не 2,8%, на следующий год мы видим его торможение, исходя из более консервативных оценок по экспорту углеводородов.
На наш взгляд, есть большая неопределенность с точки зрения запасов, учитывая ту картину, которую дает Минэко. Дальше — рост 2,2% с лишним.
Чтобы выйти на показатели, которые у нас есть в разных целевых документах, то есть темпы роста на уровне или выше мировой экономики, нужна принципиально другая политика и структурные изменения как с точки зрения инвестиций, так и с точки зрения развития секторов социального комплекса — я имею в виду образование и здравоохранение. Пока таких решений не принято, хотя они обсуждаются, в частности, на площадке «Форсайт — 2040», в группах по стратегическим инициативам. Если эти решения будут приняты, то даже при более низких доходах и большем дефиците экономика может расти на 3,3 с лишним процента в год, даже выше. Эти расчеты не учитывают в полной мере то, что у нас так или иначе почти 5 млн человек являются гражданами России в новых субъектах. Оттуда мигрировали частью к нам, а большей частью — на Украину, еще миллиона 3. Это люди, которые работают, и их производство влияет уже на наш урожай и его цены, там есть и действующие машиностроительные мощности. И на самом деле это существенный фактор дополнительного ускорения развития российской экономики, который мы в полной мере еще не учитываем. Есть закрытые цифры, но этот эффект потенциально будет больше, чем от присоединения Крыма.
Ведев: Наверное, ключевой вопрос на краткосрочную перспективу — как мы проживем четвертый квартал этого года, насколько положительная инерция будет устойчива, не встретимся ли мы со значительным торможением? По текущей ситуации можно отметить, что у нас инфляция разгоняется, что связано с изменениями как в бюджетной, так и в денежно-кредитной политике.
Остановлюсь на ключевых факторах роста (или, напротив, торможения, я всегда вынужден это добавлять) российской экономики.
Первая группа факторов — это санкции. Здесь два ключевых аспекта: первый состоит в том, что в последние 3 года мы строили открытую экономику и, естественно, ориентировались больше на эффективность. То есть если импорт у нас был более эффективный, чем товары внутреннего рынка, то мы всегда выбирали его, и это привело к тому, что примерно в последние лет 10, наверно, 30% российского импорта — это машины и оборудование, а то, что называется «инвестиционный импорт», — это 7–8 трлн рублей в год. Конечно же, в последние полтора года у нас меняется логистика, но концептуально вопрос остается — что нам с этим делать. Этот выбор между надежностью, самостоятельностью и эффективностью, наверно, сохранится на ближайшие 10 лет точно.
И второй аспект, связанный с санкциями, — то, что с 2007 года мы активно развивали промышленную сборку, она была с льготным налогообложением и составляла 40% российского импорта так называемых товаров промежуточного или промышленного потребления — это порядка 12–13 трлн рублей в год, которые также обладают сильным мультиплицирующим эффектом. И эта проблема, конечно, многослойная: нам удастся каким-то образом смягчить санкции, мы найдем других поставщиков, может быть, менее качественных? Либо мы вообще откажемся от этого? И это вопрос, конечно, выбора и промышленной, и экономической политики.
Вторая группа факторов — это внешняя торговля (здесь мои коллеги об этом уже говорили). Два ключевых вопроса — это цены и физические объемы. Если в прошлом году многие международные финансовые организации оценивали по развитым странам вероятность рецессии достаточно высоко, то сейчас прогнозы более оптимистичные, и, конечно, мы можем рассчитывать на поддержание физических объемов торговли на более или менее приемлемом уровне.
Третий пункт. Это так называемые факторы «микро-макро», отношения между иностранным и российским бизнесом. Позитивно влияет на потребительские рынки уход крупных сетей, крупных предприятий, их замена (замена достаточно мутная, что важно) либо другими собственниками, либо путем смены топ-менеджмента (я правда не понимаю, что такое смена топ-менеджмента). Это позитивно влияет на потребительский рынок, поддерживает потребительский спрос, но с точки зрения стратегии здесь ситуация, конечно, абсолютно непонятная и туманная. Мы должны признать, что Россия — это экономика крупных и средних предприятий, каким образом здесь можно осуществлять какое-то стратегическое планирование и прогнозирование в рамках таких замен собственников или топ-менеджмента — открытый вопрос.
И четвертая группа факторов — это экономическая политика Правительства и Банка России. На мой взгляд, в 2022 году мягкая или стимулирующая денежная и бюджетная политика выступила в качестве основного фактора столь небольшого снижения ВВП, всего на 2,1%. Сейчас мы сталкиваемся объективно с ужесточением денежной политики, а возможно, и с консолидацией бюджетной политики. И конечно же, то, как это снизит темпы роста, я думаю, мы увидим в четвертом квартале. На мой взгляд, это будет негативное влияние, но до какой степени — открытый вопрос.
Хотелось бы также остановиться на некоторых внешних рисках. В первую очередь это замедление экономического роста, на что указывают как раз прогнозы международных финансовых организаций, снижение ВВП в мире и развитых странах, замедление глобальной инвестиционной активности и ужесточение условий финансирования.
Что касается внутренних рисков развития, отмечалось оживление в обрабатывающей промышленности, но необходимо отметить ухудшение ситуации в добывающих отраслях и, конечно же, снижение возможности финансирования инвестиций. Повышение ключевой ставки ведет не только к удорожанию кредита, но и к общему росту процентных ставок и влияет на рынок внутреннего долга всего финансового рынка, и понятно, что более надежные и существенно подорожавшие облигации федерального займа меняют баланс сбережений в экономике, отвлекают ресурсы от каких-то инвестиционных программ к финансированию внутреннего долга.
Курс рубля — проинфляционный риск и, наверно, риск для модернизации и инвестиционной активности. Эта опасная игра в девальвацию началась где-то в апреле-мае. И несмотря на то, что Банк России демонстративно не прогнозирует, не обращает внимания на курс рубля, сконцентрировавшись на инфляционном таргетировании, я считаю, что контролировать курс рубля, который стремительно вырос, — общенациональная, общеэкономическая проблема.
Дополнительная проблема, которая, на мой взгляд, также мало обсуждается, — это банковская система. Наша банковская система, подавляющей частью состоящая из государственных банков, нацелена на рекордную прибыль, превышающую 2,5 трлн рублей. Я не хочу сказать, что эти деньги уйдут из экономики, но так или иначе всем остальным отраслям эту прибыль придется оплатить, и это заметные издержки для всей экономики, что, по-моему, очень важно, когда мы находимся на стадии восстановительного роста.
С точки зрения прогноза мы, естественно, несколько подняли среднюю цену на нефть на текущий и 2024 год. Далее мы строим до 2030 года прогноз в рамках пессимистичного коридора 50–60 долларов за баррель, но я думаю, что сейчас о цене на нефть в 2027–2030 годах нет смысла говорить, — можно принять только в качестве гипотезы.
Я бы хотел сделать важное замечание, что для нашего модельного комплекса, наверно, две третьих прогноза осуществляется из номинального ВВП, поскольку он определяет институциональный финансовый баланс: это и бюджет, и доходы и расходы населения, и банковская система. Поэтому, когда мы сравниваем реальные темпы роста, например наши 2% и правительственные 2,8%, нужно иметь в виду, что номинальный ВВП у нас на текущий год получается больше, чем у Правительства. Помимо институционального баланса это и балансы финансовых инструментов, и то, насколько мы можем вложиться в акции, в кредиты, баланс банковской системы. Я думаю, что это важно, потому что помимо реальных темпов роста, конечно, неопределенность с дефлятором, с ростом цен накладывает свой отпечаток. Мне кажется, и реальный, и номинальный темпы роста на прогнозный период достаточно важны. Мы считаем, что рост в этом году будет в районе 2%, после этого будет некая коррекция, небольшой спад, и дальше уже в прогнозе мы исходим по традиции из потенциального ВВП, то есть прогнозируем в районе 1,5–2%.
Акиндинова: Я согласна с тем, что в целом российская экономика за прошедшие полтора года в значительной степени адаптировалась к широкомасштабным санкциям, но тем не менее сохраняются определенные негативные эффекты и риски, которые оказывают воздействие на текущую ситуацию. В частности, средства нерезидентов в целом удалось заместить внутренними ресурсами, однако санкции против активов ЦБ и Минфина ограничивают возможности интервенций и влияние на волатильность валютного курса, и последствия этого мы постоянно наблюдаем. То же самое — санкции против банковского сектора. В целом удалось сформировать альтернативную систему расчетов, но в результате изменения в валютной структуре расчетов, как уже говорили мои коллеги, сложились существенные дисбалансы на спрос и предложение разных видов валют, что также является фундаментальным фактором динамики курса рубля.
Что касается санкций против торговых операций России и инвестиций, то здесь в значительной степени произошла адаптация как в экспорте, так и в импорте, но тем не менее остается очень ограниченным доступ к инвестиционному импорту и технологиям, что окажет негативное воздействие на потенциальные темпы роста в будущем. В транспортном сообщении также сформировались новые пути, новые логистические потоки — через Турцию, Китай, Казахстан и другие дружественные страны, но поскольку логистическое плечо очень увеличилось, то издержки стали существенно больше, чем раньше, и узкие места остаются.
Замораживание активов наших предприятий было в какой-то степени компенсировано тем, что наши компании получили дешевле, чем по рыночной цене, активы ряда ушедших фирм. Тем не менее большие риски остаются в части вторичных санкций против компаний из дружественных стран, которые помогают нам эти санкции обходить. Таким образом, здесь еще сохраняются заметные риски, которые повлияют на наши будущие темпы роста.
Следующий вопрос, который я хотела прокомментировать.
У нас очевидным драйвером достижения ВВП уровня 2021 года стало восстановление промышленности, которое особенно ярко проявилось в последние месяцы первого полугодия 2023 года. Но здесь у нас отрасли промышленности разделились на 3 группы, в которых довольно разная ситуация.
С одной стороны, это ряд быстрорастущих секторов — готовые металлические изделия, компьютеры, электрооборудование. По большей части спрос на эти товары индуцирован бюджетом и ОПК. Этот фактор ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов. Другим фактором быстрого роста в ряде отраслей является заполнение ниш ушедших компаний. В целом он является высоким, но о его потенциале, устойчивости мы сейчас судить не можем, поскольку он зависит во многом от неопределенности внешней и долгосрочной бюджетной политики. Большую часть промышленности составляют сектора, в которых уже к середине прошлого года был достигнут досанкционный уровень, то есть уровень начала 2022 года, и эти сектора сегодня находятся на пределе своих производственных возможностей, там уже заняты мощности, кадры, с учетом того, что часть кадров перетекла в первую группу отраслей. И здесь дальнейший рост действительно невозможен без привлечения новых инвестиций и технологий, что связано с определенными ограничениями. Потенциал восстановительного роста относительно того падения, которое произошло, сохранился на данный момент в совсем небольшой группе отраслей. Конечно, главные из них — это производство автомобилей, деревообработка и добыча полезных ископаемых. Но понятно, что в этих секторах, во-первых, есть большие препятствия для восстановления объемов, а во-вторых, это уже не такая существенная часть экономики.
На мой взгляд, во многом с этим связано то, что большинство экспертов оценивают темпы роста после 2023 года ниже, чем, например, Минэкономразвития в своем настоящем прогнозе.
Я использую 3 прогноза: прогноз Правительства; консенсус-прогноз «Центра развития», который я представляю, — в нем участвуют обычно от 25 до 30 ведущих макроэкономистов; консенсус-прогноз Банка России, где во многом пересекающиеся участники, их просто больше, около 40 человек.
Мы видим, что темпы роста, ожидаемые экспертами в 2024 году, составляют до 1,5%, что соответствует не базовому, а, скорее, консервативному прогнозу МЭР. При том что, в отличие от этого прогноза, который базируется на предполагаемом усилении санкционного давления и ухудшении ситуации в мировой экономике с точки зрения спроса на нашу продукцию, оценки независимых экспертов по внешним условиям, то есть по ценам на нефть, а также по показателям внешней торговли, в общем-то, мало отличаются от оценок Минэкономразвития. Таким образом, скепсис касается в основном внутреннего потенциала российской экономики, способности переваривать эти внешние потоки и обращать их в темпы роста, то есть в инвестиции, доходы и так далее.
Конечно, ситуация с бюджетом имеет ключевое значение. В принципе, когда эксперты делали свои прогнозы в августе-сентябре, они не знали, какие параметры бюджета будут, но предполагали, что будет сокращение дефицита бюджета и этот бюджетный импульс, который, по текущим оценкам, в 2022–2023 году составлял до 10% ВВП, снизится и таким образом окажет негативное воздействие на темпы экономического роста. Что касается параметров бюджета, то я не готова полностью согласиться с тем, что он — реально консервативный. Все-таки объем расходов, заложенный в бюджет с точки зрения совокупного спроса, который будет предъявлять государство, в том числе индуцированного спроса через доходы занятых в оборонной сфере, существенно увеличится.
Согласно текущему плану, государство предполагает собрать 35 трлн доходов, но, если делать грубые прикидки, исходя из макропараметров бюджета при текущей налоговой нагрузке, это будет тяжело. Там несколько триллионов дефицита образуется, что наводит на мысль о том, что, возможно, придется прибегать к дополнительным налогам разового характера. В целом мы уже видим такие налоги — на сверхприбыль, дополнительное налогообложение ненефтегазового экспорта. В принципе, они позиционируются как налоги на сверхприбыль и теоретически не должны влиять на нормальную рентабельность и инвестиционную активность.
Бахтизин: Учитывая, что уже многое было сказано, постараюсь не повторяться, тем не менее пару цифр приведу относительно ключевых прогнозов, которые дает Минэкономразвития и Центральный банк. Очевидно, что они по-разному формулируют среднесрочный прогноз, и Минэк ни разу, кроме одной позиции, не попал в диапазоны цифр Центрального банка. Если почитать их комментарий к прогнозам, в первую очередь МЭР видит обозначенный рост за счет увеличения обрабатывающей промышленности (в структуре ВВП ее доля возрастет с 12,8 до 13,4%), роста строительства, транспорта и внутреннего спроса. При этом риски (то, что коллеги говорили) состоят в замедлении мировой экономики, ужесточении денежно-кредитной политики, дефиците кадров.
Почему предполагается определенная стабильность? Курс рубля будет примерно на одном уровне в диапазоне 90–92 за доллар. ЦБ видит себе это немножко по-другому. Они предполагают снижение темпа прироста денежной массы, то есть по-прежнему удушение экономики, ее недомонетизацию с текущего прироста в 24 до 6–11% в год. На самом деле это создает принципиальную проблему, о чем уже говорили, сильной девальвации нашей национальной валюты, которая плохо выглядит относительно тех стран, с которыми мы конкурируем и находимся в противостоянии. Ни одна из валют за 23 года так сильно не девальвировалась, а некоторые, наоборот, ревальвировались. И учитывая, что такое провальное снижение курса рубля не позволяет рассматривать его ни как резервную валюту, ни как средство инвестирования, это создает угрозу национальной безопасности.
Кстати, на это много раз обращали внимание разного рода исследователи. К примеру, еще в прошлом веке считалось, что соотношение ВВП по ППС к ВВП — по-своему это можно назвать коэффициентом искажения национальной валюты — средство грабежа метрополией зависимых стран. Для России сейчас это соотношение составляет порядка трех раз, и эта зависимость, в общем-то, сильно занижает потенциальные темпы экономического роста. Кстати, у Китая подобного рода зависимость в начале века тоже была порядка 3 раз, но они в течение 20 лет смогли ситуацию выправить, и сегодня это соотношение составляет порядка 1,5 раза.
Другой момент — метод, выбранный ЦБ, по таргетированию инфляции состоит в том, чтобы каждый раз дергать ключевую ставку. Частота изменения ключевой ставки за период с прихода команды Набиуллиной (с 2013 года) и по настоящее время, то есть за 10 лет, составила 45 раз. На что это влияет? Чем чаще мы дергаем ставку, тем чаще сбиваем с толку бизнес, инвесторов и так далее, потому что непонятно, чего ожидать в следующий момент — будет ли она опять опущена, будет ли поднята? Более того, если говорить про курс рубля, исследование МВФ по 46 странам за период с 1990 по 2022 год показывает, что ослабление курсов на 1% в среднем приводит к увеличению цен на импортные товары в течение месяца на 0,7%, и на товары внутреннего производства в течение года — на 0,16%. Вот еще одно любопытное исследование МВФ от августа этого года — изучение влияния изменения денежной массы на индекс потребительских цен по двум ключевым международным валютам, евро и доллару США. Для построения соответствующих моделей авторегрессии был использован довольно большой массив данных, для США — с 1961 по 2022, для Еврозоны — с 1971 по 2022 год. Получилось, что на протяжении всех этих лет отклик на изменение денежной массы был минимальным.
Честно говоря, такие результаты вводят в недоумение, учитывая то, сколько лет доктринальная установка МВФ по отношению к развивающимся странам заключалась в том, что ни в коем случае нельзя увеличивать денежную массу, потому что это будет приводить неизменно к инфляции. И сами же опубликовали отчет, где показывают, что никакого влияния нет, кроме 2022 года, когда, как сами они признают, произошли глобальные изменения производственных, торговых цепочек и в результате неконтролируемый вброс привел к всплеску.
У нас денежная масса на данный момент примерно в 3 раза ниже среднемирового уровня, и опять-таки в силу доктринальной установки МВФ. Считается, что это неизменно должно привести к инфляции. Наши расчеты в ЦЭМИ РАН, которые мы неоднократно проводили, показывают, что это не так. Вопрос — в направлении инвестиций и их механизмов через каналы влияния. В период усиленного наращивания денежной массы в России с 1999 по 2013 год, а это рост в 60 раз, ВВП России, как его ни измеряй, хоть в рублях, хоть в долларах США, хоть по ППС, показывает превышение среднемировых темпов. А когда масса выросла всего в 3 раза, с 2013 по 2022 год (опять-таки выбран промежуток, связанный с приходом команды текущего главы ЦБ), и темпы роста — сильно ниже мировых, а в ряде случаев просто отрицательные.
Мы у себя в ЦЭМИ под руководством Валерия Леонидовича Макарова и вместе с нашим коллегой Сергеем Дмитриевичем Бодруновым опубликовали не так давно работу под говорящим названием «Что делать?», где определили приоритеты для развития нашей страны (причем все эти меры были оценены с помощью соответствующих моделей): это развитие производств с высокой добавленной стоимостью, строительства, инфраструктуры. Более подробная разбивка с использованием расширенного межотраслевого баланса показывает наиболее приоритетные отрасли промышленности с точки зрения их мультипликативного влияния на валовый выпуск. Коллеги говорили, насколько важно дорожное строительство. Наши расчеты также показывают, что инфраструктурное строительство — это необходимая мера, которая, несомненно, даст дополнительный импульс темпам экономического роста.
Также необходимо межрегиональное сглаживание. Наша страна, к сожалению, антилидер по региональным различиям, в частности по ВРП на душу населения. Расчеты показывают, что сглаживание за счет налоговых льгот наиболее проблемным субъектам, целевых трансферов федерального бюджета даже без дополнительной эмиссии даст серьезный прирост экономики.
Еще одна мера — это налоговое маневрирование, связанное с модификацией текущей системы налогообложения, дифференцированной в зависимости от доходов. В ключевых странах мира — Китае, США, Индии (все перечислять не буду) — многоступенчатые системы, кроме России. Формально она тоже двухступенчатая, 13 и 15, но, если сравнить со всеми мировыми лидерами, получается, что у нас верхняя шкала минимальная. А если привести ее в соответствии с общепринятой шкалой в тех странах, на которые мы ориентируемся, это увеличит темпы экономического роста. Без дополнительной эмиссии за счет механизма более справедливого изменения доли распределения налоговых сборов между уровнями бюджетной системы также можно получить дополнительный прирост ВВП.
Сергей Дмитриевич говорил про темные тучи, которые сгущаются. К сожалению, у меня поводов для оптимизма нет, потому что я читаю аналитику и МВФ, и ЦБ, и радужной картины они не рисуют. Те факторы, которые неоднократно озвучивались, к сожалению, в ближайшие годы сохранятся. Речь идет в первую очередь о давлении со стороны США, которое, наверно, будет сконцентрировано на нашей стране. Оно включает и сбор технологической ренты, и давление на отрасли промышленности, и информационное воздействие (большой вопрос, что больше наносит вреда — какие-то секторальные санкции либо информационные войны), и установление невыгодного обменного курса, невыгодное регулирование денежной массы, биологические атаки, занижение оплаты труда, перенос производств с низкой добавленной стоимостью в зависимые страны, неэквивалентный товарный обмен, завышение ставок ЦБ. Все эти меры, конечно, будут на нас воздействовать, мне кажется, с усилением. И мы неоднократно публиковали данные о последствиях таких мер.
Последняя статья у нас вышла в «Экономических стратегиях» совсем недавно, в 2023 году, под названием «Гибридные войны. Макроэкономическая суперсистема XXI века». Мы вместе с Валерием Леонидовичем и рядом коллег, в том числе из Китая, провели расчеты.
В конце августа мы общались с коллегами из Шанхая относительно перспектив развития мировой экономики, и они говорят, что в информационном пространстве все чаще разгоняется мысль о неизбежности конфликта между Китаем и Тайванем в ближайшие несколько лет, причем приводятся различные оценки: кто-то называет 2 года, кто-то — 3. Но 90% представителей международного бизнеса и опрашиваемых экспертов утверждают, что это противостояние произойдет в течение ближайших 5 лет точно. Поэтому, принимая во внимание опыт России, прогнозируется, что давление США и на нашу страну, и на Китай будет, к сожалению, только возрастать. Поэтому те меры, которые мы обозначили в книге, наверно, придется как-то отдельно применять и делиться своими результатами.
Головнин: Я сосредоточусь на проблеме финансирования экономического роста. Здесь уже говорилось отчасти про денежно-кредитную политику, но вот на что я хотел бы обратить внимание. У нас ставка не первый раз повышается, но если два предыдущих повышения были связаны со смягчением макропруденциального регулирования, то есть, в принципе, Центральный банк одной рукой боролся с инфляцией, а другой все-таки стремился кредитовать экономику, то сейчас макропруденциальные нормы остаются стабильными, даже, скорее, линия направлена на их постепенное ужесточение. Также обращает на себя внимание разница между темпом инфляции и процентной ставкой: до этого у нас была реактивная денежно-кредитная политика после увеличения инфляции, а сейчас Центральный банк, скажем так, очень заранее ориентируясь на инфляционные ожидания, решил повысить процентную ставку. И опять же, если бы при этом продолжались бюджетные стимулы, но здесь, по-моему, все участники более-менее схожи во мнении о том, что, по всей видимости, бюджетно-налоговая политика тоже будет ужесточаться. При этом внешнее экономфинансирование у нас практически перекрыто. Андрей Николаевич уже говорил о росте оттока капитала. Здесь я не столь оптимистичен хотя бы в силу того, что у нас обычно во время кризисов потоки капитала иссушаются в обоих направлениях. Как раз в 2022 году был масштабный отток капитала, понятно, связанный в том числе с большим положительным сальдо текущего счета, но у меня пока ощущение, основанное на предыдущем опыте, что нас ждет как минимум несколько лет обмеления потока капитала, естественно, в обоих направлениях, в первую очередь, конечно же, входящем.
Что у нас остается? Остается финансовый сектор: банки и финансовые рынки. В принципе, банковское кредитование у нас растет в последнее время относительно неплохо, до повышения ставки темпы роста кредитов корпоративного сектора приблизились к 20% в годовом выражении. Скорее всего, они, конечно, замедлятся и это создаст серьезный негативный эффект. Это при том, кстати, что у нас все основные и относительные показатели банковской системы в 2022 году ухудшились по сравнению с 2021 годом. Я имею в виду активы, кредиты и капитал к ВВП, а также капитал к активам, что, в общем-то, наводит на мысль о стабильности нашей банковской системы.
По финансовым рынкам: с одной стороны, на долговом рынке ситуация — относительно благоприятная, он растет, причем не только в части госдолга, а в большей степени — корпоративных долговых инструментах, облигациях. Рынок акций до последнего времени показывал результаты гораздо хуже, но и здесь буквально в последние 2 месяца, вразрез с теорией, при повышении ставки у нас неожиданно резко растет фондовый индекс и, более того, увеличиваются объемы торгов, которые до сих пор были на минимальных уровнях. Но все-таки есть ощущение, что это рост не очень устойчивый и в целом необходима дальнейшая поддержка финансового сектора, а главное, построение его на основе национального капитала, потому что предыдущая модель, когда он у нас строился на капитале нерезидентов — я имею в виду сейчас прежде всего, конечно, рынок акций, — продемонстрировала в 2022 году все связанные с этим риски.
И все-таки что необходимо нам для восстановления среднесрочного и долгосрочного роста? Я немножко отойду от своей темы. Все говорили о том, что мы упираемся в потенциальные возможности экономики, но тогда надо стимулировать рост потенциального выпуска. Я понимаю, что это не так просто и есть разные мнения, но тем не менее без инвестиций, без активной промышленной политики, особенно в условиях происходящей структурной перестройки, нам не обойтись, поэтому здесь мой тезис такой: нам необходима активная промышленная политика.
Аганбегян: Я думаю, что прогнозировать в условиях специальной военной операции на Украине бессмысленно, и я в своем выступлении исхожу из того, что, видимо, в обозримое время эта операция кончится мирным урегулированием и произойдет смягчение ряда санкций. Конечно, возврата к старому уже не будет, значительная часть санкций, наверно, останется, но все-таки они будут не такие жесткие, так как это невыгодно и тем странам, которые эти санкции вводят. Поэтому мой субъективный прогноз, вернее, не прогноз, а предложение по нашему социально-экономическому развитию будет долговременным, а не до 2026-го, 2027-го, скорее — до 2030-го, даже до 2035 года.
Тезис первый. Нам жизненно важно возобновить реальный социально-экономический рост, исходя из приоритета повышения уровня жизни. Этот рост должен быть за счет интенсивных мер, прежде всего базирующихся на технологическом развитии и повышении эффективности, а также использовании экономики знаний. Где сейчас у страны предпосылки для такого роста? Если прямо сказать, их нет. Состояние нашей экономики, ее структура, доля инвестиций ВВП, экономики знаний, если их кардинально не изменить, не дают надежд на экономический рост. И вы видите, что прогноз Минэкономразвития — это возвращение к стагнации. Министр заявил, что до 2030 года ВВП (с 2021 года) вырастет на 17%, реальные доходы — на 20%, инвестиции — на 30%. Какой же это экономический рост? Это та же стагнация, если учесть, что с 1990 по 2022 год, по данным Росстата, наш валовый внутренний продукт увеличился на 20%, в то время как Европейский союз вырос в полтора раза, США — в 2, Китай — в 7, развивающиеся страны — от 3 до 5 раз. В последние 10 лет, с 2013 года, когда началась стагнация, мы увеличили ВВП на 8%, США — на 24%, развивающиеся страны — на 40% и так далее. Нельзя все время находиться в стагнации. В конце концов, если это продолжится еще сколько-нибудь длительный период, мы превратимся во второстепенную державу, потому что по всем международным рейтингам мы, как известно, пятимся назад. И у нас катастрофическое отставание по многим важнейшим показателям. Прежде всего — по ожидаемой продолжительности жизни, жилищной обеспеченности, инновационной деятельности, финансовым рейтингам всех финансовых показателей и так далее.
Нам нужна коренная перестройка нашей экономической системы. Совершенно ясно, что если 30 лет вы не растете, то дело в том, что вы создали неэффективную систему без двигателя. У нас нет рыночного двигателя, настоящего рынка капитала и цивилизованной конкурентной среды, которая движет рынком, с одной стороны. С другой стороны, мы не используем и дополнительный рычаг развития — стратегическое планирование, которое использовали около 40 стран в своей послевоенной истории. Мы не можем начать коренную структурную перестройку, грубо говоря, структурные реформы, потому что наше население не приемлет их, так как все крупные реформы (последняя из них — пенсионная) приводят, к сожалению, к негативным последствиям для людей. Поэтому нужна двухэтапная прогнозная перспектива. Первый этап: необходимо любой ценой возобновить хотя бы 3–4-процентный экономический рост на несколько лет, в течение этих лет заметно повысить благосостояние большей части населения, даже влезть в долги и сделать крупное перераспределение средств в эту сторону, и только после этого можно начать перестройку, серьезную трансформацию нашей системы.
Мы создали систему государственно-олигархического капитализма с недоразвитым рынком, без полноценного рынка капитала, с отсталой социальной сферой. Мы не можем называться социальным государством.
Мы не соблюдаем никаких норм Международной организации труда ни по минимальной зарплате, ни по пенсиям, ни по пособиям по безработице. Здесь мы отстаем в 2–3 раза, в отличие от стран среднего уровня экономического развития. У нас огромное социальное неравенство. Мы занимаем 20-е место в мире среди 189 стран по финансированию образования, 140-е — по финансированию здравоохранения. Вы знаете, что мы всего 1% тратим на НИОКР, и так далее, и так далее. (В СССР — 3%.) И нам нужна коренная реформа собственности с приватизацией, ведь государственные предприятия и подконтрольные им организации типа Газпрома, Роснефти и так далее, по оценке Мирового банка, производят 71% ВВП, а 75% активов держат государственные банки или банки, находящиеся под их влиянием.
Это огромная доля для отстающей страны, какой является Россия, в целом огромная доля бюджета и вообще государственных расходов. Нам нужны коренные реформы и налоговая, и финансов предприятий, и бюджета, и его структуры, и многого другого (например, фондовая биржа у нас — полуспекулятивная). Нам необходима реформа наших 89 регионов, региональной системы управления и, конечно, крупнейшие социальные реформы. У нас совершенно негодная пенсионная система, система финансирования здравоохранения, все больше отстает образование, мы пятимся назад по рейтингам и так далее. Но все это можно начать, только возобновив социально-экономический рост.
Социально-экономический рост, как известно, зависит прежде всего от доли инвестиций в основной капитал в ВВП и от доли экономики знаний в ВВП. Эти два фактора — определяющие. Если их сложить с точки зрения их доли в ВВП, то это 33–35%. А экономический рост, если возьмете статистику стран, которые растут, начинается примерно с 45%. В развитых странах главный источник — это экономика знаний, а в индустриальных — инвестиции. Развивающиеся государства имеют долю инвестиций в валовом продукте в основной капитал — 30–35%, Китай — 45%, поэтому они и растут. А у нас 17% по видимым инвестициям и 22% — с учетом теневых инвестиций, но только видимые можно регулировать.
Как нам возобновить экономический рост? Нам нужно на 10–15% в течение 3–4 лет увеличивать инвестиции в основной капитал, в основной капитал, и правильно их использовать, подняв доли инвестиций хотя бы до 25–27% и 20% соответственно. Куда направить такие инвестиции? Нам нужно массово начать технологическую реконструкцию с расширением действующих предприятий. То есть выбрасывать старое оборудование, менять эргономику и изменить амортизационные нормы. Это сделать не очень трудно, потому что у нас ликвидированы многие проектные организации, которые бы могли это осуществить, но эксперты остались, люди остались, можно иностранцев из дружественных стран приглашать в качестве экспертов. Каждое предприятие должно быть оценено с точки зрения того, как его реконструировать, чтобы в 2–3 раза поднять производительность, эффективность, технологические качества продукции, пристроить цеха, которые нужно. Чтобы достичь уровня развитых стран к 2035 году, нам нужно в 4 раза увеличить ввод новых мощностей среднетехнологических и высокотехнологических отраслей. Среднетехнологические — это основное машиностроение, основная химия, а высокотехнологические — полупроводники, авиация, фармацевтика и так далее. И конечно, нужны вложения в недвижимость, в транспортную систему, о чем здесь говорилось.
Но все это должно быть пропорционально. Грубо говоря, у нас сейчас видимые инвестиции в основной капитал составляют 27 трлн рублей и 18 или около того — в экономику знаний. Может быть, побольше. Поэтому вы видите, что нам нужно на 2–2,5 трлн рублей с точки зрения сегодняшних объемов ежегодно увеличивать эти инвестиции. Где взять деньги? Самые главные деньги — банковские активы. У нас банковский инвестиционный кредит — 8–10% всех инвестиций предприятий, организаций. В развитых странах — 50–60%. В неразвитых странах, развивающихся, — 30–40%, но с более высокой долей инвестиций. Поэтому нам нужно коренным образом изменить структуру кредитования. Это должны быть не короткие кредиты, не короткие деньги, а длинные, и, конечно, они не могут предоставляться более чем под 5%, а лучше — 3%, потому что новые мощности — это 10–12 лет окупаемости. И всю недвижимость, дороги тоже нужно строить на кредиты: 20–25 лет окупаемости под 1–2%, как в Китае, как и во многих других странах это делают.
У нас в бюджете 5 трлн — расходы на национальную экономику, как в других статьях, как вы понимаете, в том числе в транспортном строительстве. Некоторые объекты окупаемы частично и так далее. Это главный источник. Второе — освободить от налога на прибыль амортизационный фонд, откуда берутся инвестиции — это даст 1–2 трлн. Сократить сроки амортизации, фонд вырастет, можно будет делать инвестиции за ее счет.
Есть две важнейшие отрасли с точки зрения динамики, с самым большим мультипликатором — это производство легковых автомашин и жилищное строительство. Это можно сделать за счет займов у населения — тех, кто хочет приобрести автомобиль со скидкой и дешевым автокредитом, то же самое касается жилищных займов.
И наконец, долги. Мы — единственная страна почти без государственных долгов. У нас государственный внешнеэкономический долг — немногим более 3%. У Китая — 67%, к примеру, в Европе больше, в Америке — 120%, в Японии — 250%. Почему не занять несколько сот миллиардов у Китая, Саудовской Аравии, стран ОПЕК, у которых лежат триллионы?
После того как начнется 3–4-процентный рост, он не будет устойчивым. Вообще, наши докладчики злоупотребляют этим словом. Устойчиво — это не значит неизменно. Это слово сейчас трактуется 16 определениями, которые ввела Организация Объединенных Наций для устойчивого развития. Чтобы перейти к настоящему устойчивому росту, нам нужно систему преобразовать из государственно-олигархического капитализма в развитую, с рынком капитала, конкурентной средой и социальным государством. А для того, чтобы государство было социальным, нужно минимум вдвое повысить зарплаты за счет средств предприятий. У них активы — 29 трлн, а это стоит 6 трлн рублей. Пускай своим работникам поднимут минимум зарплат.
Необходимо вдвое поднять пенсию за счет отчислений из зарплат, которые нужно индексировать на эту величину. Пособие по безработице должно быть увеличено в 3 раза: у нас средний размер этого пособия ниже прожиточного минимума — я пытался вторую страну такую найти, пока не нашел. Наверное, кто-то есть, кроме нас, с таким позорным пособием по безработице. И самое трудное — это поднять доходы 50 млн людей, работающих в сельском хозяйстве, живущих в малых городах, где душевой доход — 30 тысяч против среднего 46, и 50–60 — в городах-миллионниках и близких к ним, это за исключением Москвы и Ленинграда.
Воскобойников: К счастью, коллеги уже осветили очень много тем, посвященных будущему развитию российской экономики. Это дает мне возможность сконцентрироваться на достаточно узком аспекте — производительности. Уже на протяжении многих лет российская производительность снижается. В последнее десятилетие мы наблюдали в этой области стагнацию, и предыдущие 2–3 года, связанные с серьезными шоками, оптимизма не прибавляют.
Санкционное давление, конечно, не способствует росту производительности. В первую очередь импортозамещение в краткосрочном периоде ведет к снижению производительности. Соответственно, и оборудование, и промежуточные продукты, с которыми мы должны будем иметь дело в ближайшее время, будут более низкого качества. Выпадение российских компаний из множества глобальных производственных цепочек — это довольно серьезный удар, потому что в таких цепочках как раз участвовали передовые предприятия. И особенно важно подчеркнуть, что источником инноваций для российской экономики были как раз те предприятия, которые были встроены в эти цепочки. Свои технологии они распространяли на внутренний рынок. Сегодня этот канал во многом обрезан, произошло усложнение и удорожание высокотехнологичного импорта, а усложнение связано с увеличением расходов. Все варианты обхода санкций возможны, реализуемы, но это приводит к росту издержек. На это накладывается снижение доступности инвестиционных ресурсов из-за утраты доступа к мировым финансовым рынкам, о чем сегодня было довольно много сказано, рост неопределенности из-за интенсификации внешних шоков.
Мы наблюдаем снижение качества промежуточных продуктов, рост издержек экспортно-импортных операций, причем мы столкнулись с таким явлением, как поступление валютной выручки в разных валютах, и, наконец, усложнился естественный приток новых технологий из-за прекращения прямых иностранных инвестиций.
Одним из вопросов сегодняшней конференции был ключевой фактор восстановления темпов роста российской экономики. На мой взгляд, это поддержание конкурентной среды. Именно конкурентная среда и сохранение рыночного сегмента позволили России устоять перед санкциями. Расширение доступа на внешние рынки, конечно, хорошо для производительности, увеличения масштаба продаж. Но откуда эти продажи взять? Здесь уже говорилось о новых возможностях экспорта энергоносителей, которые не компенсируют старые, но все-таки обеспечивают некоторые возможности для экспорта в целом. Конкурентное товар России, дешевую энергию, можно экспортировать не только чистом виде энергоносителей, но и в повышении экспорта энергоемких продуктов. Я бы особо отметил, например, рост экспорта удобрений в Германию. Выяснилось, что российские удобрения в условиях санкций побеждают в конкурентной борьбе у BASF из-за высоких издержек на энергию в Германии. Возможно, этот канал стоит развивать.
Особое внимание я хотел бы обратить на экономическую политику, направленную на последовательное снижение отрицательного влияния дефектов рынка. Мы очень много говорим о том, что долгосрочный экономический рост — это вложение в человеческий капитал, это инвестиции, другими словами, это расширение границ производства. Но на границе производства работает не так много российских компаний, значительно большая их часть находится внутри этих границ, и есть масса причин, по которым даже в рамках существующих технологий и человеческого капитала предприятия не могут продавать и производить продукцию с минимальными издержками.
Дефекты рынка — это все то, что повышает издержки производства и усложняет эффективное перераспределение ресурсов. Например, налоги. Это не значит, что их надо убирать, но само по себе регулирование налоговой системы, их изменение без снижения налоговой выручки может дать ощутимый эффект. Еще один пример — наценки в неконкурентной среде. Это препятствие инфраструктурного инвестиционного характера. Например, скоростная дорога из Москвы в Питер, о которой мы сегодня говорили, в принципе, это снижение издержек перемещения, устранение логистических препятствий, но это только одна дорога. Несовершенство мобильности рынка труда, капитала, сырья, финансовых ресурсов — это все масса причин наценок. Сюда же относится несоответствие сложившейся структуры межотраслевых связей технологическим потребностям конкретного производителя. Тот факт, что некоторые технологические цепочки у нас укоренились 20–40 лет назад, порождает дополнительные издержки. Хорошо бы понять, где и какими средствами это можно исправить, и может оказаться, что это существенно менее амбициозная задача с точки зрения затрат по сравнению с какими-то крупными инфраструктурными проектами.
Дальше мы имеем дело с некоторым смешением понятий технологической и аллокативной эффективности при принятии инвестиционных решений. Нам кажется, что нам не хватает технологий. А может быть, проблема в искажающей роли относительных цен на промежуточные факторы? И наконец, нет учета социальных издержек несовершенств рынка. Социальное напряжение создает препятствия в том числе и для производства.
Каковы резервы роста для производительности, если предположить, что мы некоторым образом смогли оценить влияние дефектов рынка. Я, конечно, сошлюсь на двух американских экономистов, которые оценили эффект от дефектов рынка для экономики США. Так вот, они задались целью досчитать цену продукта, исключив маржу, но не эффективность, сформулировать, как агрегировать различные отрасли и продукты, и ответить на вопрос, как изменилась бы производительность США за период с 1997 по 2015 год, если бы произошло перераспределение долей рынка в пользу предприятий с более высокой аллокативной эффективностью, то есть если бы были устранены перекосы в распределении ресурсов из-за того, что наценки были неэффективно разбросаны в географическом плане. Ответ: производительность бы выросла вдвое, а всего лишь при более рациональном географическом распределении она бы увеличилась на 15%. И это касается экономики с гораздо более совершенным рынком по сравнению с множеством других стран. Это повод взглянуть на проблемы российской экономики с точки зрения множества несовершенств, узких мест, всего того, что мы называем дефектами рынка, устранение которых может оказаться более существенным источником роста. Если говорить об экономической политике, то наряду с теми предложениями, которые здесь высказывались и со значительной частью которых я согласен, может быть, стоило бы подумать о некотором последовательном устранении дефектов рынка, которые при общих сравнительно небольших затратах могли бы дать очень большую отдачу даже в условиях санкций.
И если говорить о прогнозе, я бы сказал так: мы плохо понимаем сегодня, что происходит с потенциальным ВВП в России. На конференции были представлены оценки МВФ по поводу изменения потенциального выпуска в глобальные экономики. Эти оценки, наверное, следовало бы рассматривать как предварительные, потому что слишком мало времени прошло для того, чтобы учесть влияние всех шоков. Но если рассуждать о российской экономике, то принципиальным для прогноза является вопрос: а что есть ответная реакция экономики в ответ на шоки? То ли мы отмечаем, что произошел некоторый сдвиг траектории потенциального ВВП — может быть, мы на 2–3 года назад откатились, а теперь должны исходить из восстановления прежних темпов роста (и об этом говорят все прогнозы), то ли мы переходим на какую-то новую траекторию с более низкими темпами роста. Это вопрос. К сожалению, точный ответ на него мы сможем дать года через 2–3. Мне кажется, то, чего нам не хватает, и что упускается в наших дискуссиях, — это некоторая последовательная работа по устранению дефектов рынка и повышению производительности за счет внутренних факторов.
Ершов: Коллеги, начну с эмоционального вывода о том, что я по-прежнему, несмотря на все обстоятельства, остаюсь оптимистом, потому что считаю, что есть еще большое количество неиспользованных возможностей, которые могли бы сыграть очевидно позитивную роль.
Несколько месяцев назад на высшем уровне было обозначено, что необходимо переходить к экономике предложения. Да, это вещь, конечно, очень интересная, заслуживающая внимания, потому что это концептуально иная парадигма и модель развития, где уже производитель, реальное производство выдвигаются во главу угла. Это, кстати, коррелирует с мыслью Абела Гезевича не только и не столько об опыте рейганомики, сколько, скорее, о необходимости повышения наших реальных доходов, уровня жизни населения, потому что если вы фиксируетесь на экономике предложения, то исходите из того, что этот товар должен быть кем-то потреблен, значит, спрос должен быть адекватно финансово обеспечен. К этой же идее об экономике предложения относятся и длинные деньги, и низкие ставки, и амортизация, и налоговые льготы, и все то, что эту матрицу может создать.
Второй блок вопросов — валюта. Сегодня этот вопрос звучал неоднократно. Недавний опрос РСПП, где наш крупный бизнес говорит о том, что им больше всего сейчас мешает, вновь показал в числе основных факторов «валютную нестабильность». И речь не только о валютном курсе: на старую тему, что рубль недооценен, накладывается то, что чем он нестабильнее, тем труднее планировать и бюджетировать деятельность и все остальное. Мы помним, что перед ним сейчас ставится задача выхода во внешнюю сферу для расчетов в рублях. Чем он нестабильнее, тем сложнее найти желающих для подобных расчетов. Поэтому стабильность — важный фактор того, чтобы рубль интернационализировать.
На недавних дискуссиях в Минэкономразвития высшие должностные лица министерства говорили о двухконтурном валютном курсе — будто бы это будет офшорный и внутренний рубль. Если будут некие офшорные рубли, у них должны быть какие-то свои курсы входа-выхода, как раньше у нас был нал и безнал, то есть будет система множественных курсов?
Валютная проблематика — в принципе, одна из самых важных, потому что валютный курс — это уникальное сочетание стратегических элементов и чисто операционных. В начале санкционной войны против нас и Байден, и какие-то функционеры из их ведомств заявили о цели обрушения рубля. Значит, и ответ должен быть в том, чтобы рубль был стабилен.
И в завершение — чисто теоретическое рассуждение о финансировании роста. Глобальная практика создания нового продукта предполагает новые деньги. Многие годы ведущие страны (США, Япония делают это уже десятки лет), по сути, во главу угла ставят политику финансирования своего экономического роста путем покупки центральными банками госбумаг, то есть банки напрямую участвуют в финансировании своих госрасходов. Не рынок, а национальный центральный банк играет главную роль. Мы в своем развитии не участвуем, не используем огромный потенциал, что во всем мире многие годы практикуется.
Минченков: Я выступаю по просьбе Сергея Николаевича Рябухина презентовать тот материал, который у вас есть на столе в виде книги. Этот материал создан в рамках работ, которые мы ведем по поручению Президента РФ по созданию системы внутренних и внешних расчетов с использованием финансовых инструментов, обеспеченных сырьевыми активами, валютами дружественных стран и иными активами.
В прошлом веке наш ученый (многие из вас его знают, это Михаил Иванович Гельвановский) увидел интересную закономерность: группа биржевых товаров имеет относительное постоянство цен независимо ни от каких событий, которые происходят во внешнем мире. Мы исследовали этот феномен и увидели, что такая закономерность существует и связана не просто с набором товарных сырьевых позиций, а еще и якорями, вокруг которых наблюдается сгусток ценовых соотношений. Наши математики с мехмата сумели решить очень сложную задачу, построенив модель индексов ценовых устойчивостей, которые позволяют этот феномен превратить уже в реально действующий фактор, то есть на его базе можно создавать финансовые инструменты, например цифровые финансовые активы (ЦФА), и дальше конструировать различные платежные системы, в том числе ту, что мы предлагаем и будем обсуждать на грядущем саммите БРИКС 2024 года. Он будет посвящен созданию национального платежного средства.
Эта книга открывает серию, касающуюся создания мультивалютных индексов ценовых устойчивостей, потому что оказалось, что и валюты дружественных стран, не резервные валюты, имеют такой же точно феномен — образовывать ценовые индексы устойчивости с возможностью формирования синтетических валют, например синтетического доллара, юаня или евро. Поэтому эти работы сейчас активно продолжаются. Мы благодарны за возможность сегодня представить эту книгу и будем крайне вам благодарны за рецензии, которые вы могли бы дать, потому что это работа живая, она требует корректировки обогащения.
Масленников: Первое, что хотелось бы отметить: Минэкономразвития нам выдало два варианта прогноза — базовый и консервативный. На самом деле, базовый — это целевой. Так вот текущий базовый прогноз — это тот целевой, что был еще 5 лет тому назад. А, стало быть, сбываемость его целиком и полностью зависит от содержания экономической политики, другого тут не дано. При этом все мы уже сегодня понимаем: что бы мы ни говорили, какие бы предположения ни делали, по базовым своим параметрам это содержание остается крайне неопределенным.
Что касается бюджетного импульса. С 2014 по 2023 год средняя доля бюджетных расходов по статье «Национальная экономика» — 15%. На 2024 год — 10,7%.
Если вспомнить прогноз Центрального банка, верхний предел средней ставки в этом году — 13,6%. Что мы будем иметь до конца года? Как минимум, еще одно повышение. А в 2024-м верхний предел этой самой ставки — 12,5%. Получается, у нас двойное ужесточение. При этом темпы экономического роста нам рисуют 2,3%. Естественно, сразу возникает вопрос об инвестиционных рисках, потому что когда ВВП и инвестиции в 2024 году примерно растут одинаково, то возникает вопрос: откуда, собственно, 2,3% при такой жесткой бюджетной и денежно-кредитной политике? Правительство очень много делает, чтобы создать некий массив инвестиционных стимулов. Но пока это лишь строящееся здание, даже не 1-й или 2-й этаж, а скорее только котлован. Пока этой системы нет, она не работает. Мы это видим по проектам частно-государственного партнерства, которые в этом году резко пошли вниз.
У нас есть риски на рынке труда, но мы даже в проекте этого бюджета пока не видим каких-то четких мер по переквалификации, подготовке кадров, новому перепрофилированию того потенциала рабочего, который у нас имеется. Что касается внешних рисков, то здесь один большой вопрос относительно нефти, которая или вырастет, или будет 10 долларов к декабрю. У нее есть одна загадочная штука: чем дальше растет нефть, тем быстрее реализуются риски рецессионного характера для глобального экономического роста. И что мы в итоге получим? Ну 2024 год мы еще кое-как проскакиваем, а 2025-й — это реальные очертания нового мирового кризиса, похожего на 2008–2009 годы. Поэтому здесь вопрос на вопросе.
Курс рубля — безусловно одна из важнейших тем, сейчас весьма актуальная в силу волатильности. Я согласен с коллегами: важен не столько номинальный курс — пусть хоть 200, но пусть он в течение года не меняется, а лучше двух лет. Стабильность валютного курса — принципиальная вещь. К сожалению, Минэкономразвития нас заводит несколько в другую реальность. Сегодня мы уже получаем 42% в расчетах экспорта в рублях. Из них в России — только 35%, остальные 7% — в офшорной зоне. Но если мы выберем двойной курс, то надо понимать, что это будет аналог китайской модели с тотальным валютным контролем. Его риски для нашего бизнеса и населения после многих лет абсолютной либерализации — довольно существенные. И это с точки зрения геополитической логики может работать только при одном обстоятельстве: если действительно мы выходим на такую тотальную дефрагментацию мирового хозяйства: там коллективный Запад, здесь — коллективный Восток, между ними — промежуточная зона нейтральных стран, которые из двух маток все высасывают и хорошо живут.
Двигаться в этом направлении я бы сильно повременил. Я помню свою работу в Правительстве в 1990-е годы и не забыл, что такое множественность валютных курсов: сколько было коррупционных дел, сколько бардака, и, слава богу, от этого мы хоть куда-то ушли. Как к этому возвращаться сейчас, не очень себе представляю. Мне кажется, что более плодотворно — то, что написано в книжке сенатора Рябухина. Я считаю, тут есть над чем подумать, потому что здесь дан некий прообраз органичной стабилизации валютного курса при перезагрузке обеспеченности рубля. А также видны перспективы, которые не мешают ни открытости, ни нашему характеру продолжения интеграции в глобальное хозяйство.
Самое простое было бы — это взять базовый прогноз и консервативный, сложить их и поделить надвое. Получается, что 2-процентного роста мы в следующем году не получим, но будет где-то 1,5–1,6%. Ну может быть, если очень сильно повезет с нефтью, 1,8%. Пока примерно так, к сожалению.
