Вторник, 1 октября, 2024

Экономический диктант становится популярнее

В октябре россияне написали третий Всероссийский экономический диктант, организованный Вольным экономическим обществом России и Международным Союзом экономистов при участии Финансового университета при Правительстве РФ и ведущих вузов России, администраций субъектов Российской Федерации, институтов Российской академии наук. Акция прошла в 85 субъектах РФ на 1516 региональных площадках, а также на 11 зарубежных площадках в Таджикистане, Молдавии, Монголии и Республике Беларусь. В этом году экономическую грамотность проверили почти 110 тысяч человек.

Кто из российских правителей впервые эмитировал бумажные деньги? Кто написал трактат «О скудости и богатстве»? Кто получает доход от акцизов? Что такое ключевая ставка ЦБ РФ? В этом году вопросы были легче, чем в Диктантах прошлых лет – делятся впечатлениями участники акции.

«Я пишу диктант в третий раз, – рассказала Виктория Каплина, студентка третьего курса Финансового университета, – мне понравились вопросы, они были несложные, на общую эрудицию: все-таки цель акции –  не выставить оценку, а заинтересовать предметом – чем занимается экономика, какие проблемы изучает?»

«Мы проводим Диктант третий год подряд – накапливаем опыт, задания первого Диктанта включали много вопросов, ответить на которые без специальных экономических знаний было нелегко, – рассказал Дмитрий Сорокин, вице-президент ВЭО России, научный руководитель Финансового университета, возглавляющий Методическую комиссию, которая занималась разработкой заданий Диктанта, – сейчас написать Диктант может любой человек, окончивший как минимум среднюю школу».

Тем не менее в акции принимали участие не только молодые люди, но и профессора. «Я всегда участвую в этой акции, – рассказала профессор кафедры Финансового университета «Экономика организации» Лариса Чалдаева, – Некоторые вопросы заставляют меня задуматься — нельзя же быть всезнайкой во всем».

В этом году в заданиях Диктанта впервые появились вопросы из истории Вольного экономического общества России – первого института гражданского общества страны. «Мы посчитали важным также включить вопросы, имеющие отношение к актуальной экономической повестке. Дело в том, что по данным служба специальной связи и информации Федеральной Службы Охраны РФ, около трети россиян (31,7%) ничего не знают о реализации в России национальных проектов, остальные две трети знают или «что-то слышали»,  – рассказал президент ВЭО России Сергей Бодрунов.

Были и вопросы на финансовую «осторожность» – от мошенников никто не застрахован. Статистика удручает – по данным Банка России, в 2017 году с банковских карт россиян было несанкционированно снято 961,3 миллиона рублей, и как сообщала в октябре газета «Коммерсант», в российском банковском секторе произошла самая крупная в истории утечка – данные 60 миллионов кредитных карт клиентов Сбербанка оказались на черном рынке.

«Наличие определенного уровня экономических знаний – одно из важнейших условий личной защищенности, – отмечает Дмитрий Сорокин, – миссию акции можно сформулировать так: «Экономический диктант: проверяем себя на прочность».

Поскольку уровень экономической грамотности во многом определяет качество нашей жизни, главная цель Диктанта – просветительская. Задача акции – пробудить интерес к экономической науке, показать, что экономика – не абстрактная наука, эти знания необходимы для принятия ежедневных решений, помогают ориентироваться в реальных ситуациях и избежать многих ошибок, за которые приходится в прямом смысле дорого платить.

Тем более что ситуация с экономической грамотностью населения в России оставляет желать лучшего. Согласно результатам исследования «Высшей школы экономики», каждый второй россиянин считает свой уровень экономической грамотности неудовлетворительным, всего 12% ведут письменный учет доходов и расходов, две трети российских семей — 65% — не имеют никаких сбережений, россияне продолжают терять деньги в финансовых пирамидах и обращаются в микро финансовые организации под большие проценты.

Нельзя сказать, что в стране высок интерес населения и к инвестиционным услугам. Олег Смолин, член Президиума ВЭО России, первый заместитель председателя Комитета по образованию и науке Государственной думы ФС РФ, говоря о частных инвестициях в России, отметил, что у нас, в отличие от Европы или Америки,  биржевые игроки – это  всего 1% населения, потому что люди плохо понимают, как и во что инвестировать – нужно повышать  их экономическую грамотность, и такие акции как Диктант вносят свой вклад в это дело.

В этом году количество участников акции побило рекорды прошлых лет. Экономическую грамотность проверили почти 110 тысяч человек. Диктант писали, можно сказать, на стратегических рубежах страны. Акция проходила в том числе на самом южном острове Курильской гряды Кунашир, который находится в 16 км от Японии, а также в селе Уэлен – самом восточном обжитом населенном пункте России и Евразии, всего в 84 километрах от земель США.

Некоторые из площадок организовали диктант всего для нескольких участников, например, малокомплектные школы в таких сельских населенных пунктах, как село Хатырка на побережье Берингова моря, село Нешкан в Чукотском автономном округе, село Молодежное в Сахалинской области.

Лучшие региональные площадки в этом году будут отмечены «знаками отличия». Из 1516 площадок акции в шорт-лист самых активных, креативных и вовлеченных вошли 119, а 4 лучших из лучших будут награждены 11 ноября в рамках Всероссийского экономического собрания, посвященного профессиональному празднику «День экономиста».

Диктант по традиции проходил в форме теста в двух вариантах – для школьников и всех остальных. Максимальное количество баллов, которое можно получить, правильно ответив на все вопросы, – 100. Участники Диктанта, набравшие более 95 баллов, вошли в число «Отличников Диктанта» и будут приглашены принять участие в финале всероссийского проекта «Фестиваль экономической науки». Остальные получат сертификат участника Всероссийского экономического диктанта.

Что касается результатов Диктанта, они будут обработаны, а по итогам сформулированы практические рекомендации: на что стоит обратить внимание и какие аспекты следует учесть составителям школьных и вузовских программ по экономике. Например, анализ результатов диктанта в 2018 году показал, что у студентов больше всего сложностей вызывали вопросы, связанные с макроэкономической статистикой, экономической историей и отдельными аспектами, касающимися использования финансовых инструментов в современной жизни. У школьников затруднения вызвали вопросы в отношении основ и принципов инвестирования.

География Диктанта расширяется

Если первый Диктант в 2017 году проходил на 637 площадках в 80 регионах страны, то в 2018 году акция проводилась уже на 1294 площадках в 83 субъектах РФ, а также за рубежом – в Таджикистане, Молдавии и Монголии. В прошлогодней акции приняло участие 98 538 человек, что почти в два раза превысило количество участников 2017 года. В 2019 Диктант писали на 1516 площадках во всех 85 субъектах РФ и на 11 зарубежных площадках – в Таджикистане, Молдавии и Монголии и Республике Беларусь.

 

Russia and China: Partnership Strategy

Flag of the Peoples' Republic of China, Beijing China

During the latest summits, Russia’s and China’s leaders announced a further rapprochement between the two countries which led to the establishment of all-encompassing relations in the field of strategic interaction. According to the Chinese ambassador, only through accelerating the alignment of the countries’ national development strategies will we be able to attain complementarity and ensure development and prosperity for the both countries. What are the pros and cons of such an impressive initiative?

Panelists:

Dmitry Evgenievich Sorokin, 

Vice-President of the VEO of Russia, Research Director of the Financial University under the Government of the Russian Federation, Corresponding Member of the Russian Academy of Sciences, Professor, Doctor of Economics 

Sergey Gennadyevich Luzyanin, 

Director of the Institute of the Far East of the Russian Academy of Sciences, Doctor of Historical Sciences, Professor

 

Sergey Yuryevich Glazyev, 

Vice-President of the VEO of Russia, Advisor to the President of the Russian Federation, Academician of the Russian Academy of Sciences, Doctor of Economics, Professor 

 

Chen Zhigang, 

General Director of the Russian-Chinese Business Park 

 

 

Sergey Vyacheslavovich Kalashnikov, 

Member of the Presidium of the VEO of Russia, First Deputy Chairman of the Council of Federation Committee on Economic Policy, Doctor of Economics, Professor 

 

Sergey Aleksandrovich Lukonin, 

Head of the Sector of China’s Economy and Policy, employee of a division of the Center for Asia Pacific Studies of the Primakov IMEMO of the Russian Academy of Sciences, Candidate of Sciences

 

Andrei Nikolaevich Spartak, 

Director of the All-Russian Research Institute of Market Studies, Head of the Department of International Trade and Foreign Trade of the Russian Federation, All-Russian Foreign Trade Academy, Honored Science Worker, Corresponding Member of the Russian Academy of Sciences, Professor, Doctor of Economics 

Sergey Feliksovich Sanakoev, 

Chairman of the Board of the Russian-Chinese Center for Trade and Economic Cooperation, President of the Russian-Chinese Analytical Center. 

 

Yury Vadimovich Tavrovsky, 

Head of the Analytical Center “Russian Dream and Chinese Dream” of the Izborsk Club

 

Vladimir Remyga, 

Leading Researcher, Center for Research of International Economic Relations, Financial University under the Government of the Russian Federation, Doctor of Economics, Professor 

 

Alexander Vladimirovich Buzgalin, 

Vice-President of the VEO of Russia, Member of the Presidium of the International Union of Economists, Director of the Institute of Socioeconomics of the Moscow Finance and Law University, Professor Emeritus of the Lomonosov Moscow State University, Doctor of Economics 

Vasily Bogoyavlensky, 

Member of the Board of the VEO of Russia, Deputy Director of the Institute of Oil and Gas Problems of the Russian Academy of Sciences, Corresponding Member of the Russian Academy of Sciences, Doctor of Technical Sciences

Georgy Kleiner, 

Member of the Presidium of the VEO of Russia, Deputy Research Director, Head of the Research Field “Mesoeconomics, Microeconomics, Corporate Economics”, CEMI RAS, Corresponding Member of the Russian Academy of Sciences, Doctor of Economics, Professor 

Maxim Aleksandrovich Spassky, 

Chairman of the House of Russian-Chinese Friendship

 

 

Tatiana Borisovna Urzhumtseva, 

Director, Center for Chinese and Asia-Pacific Studies, St. Petersburg State University of Economics, Head of the Russian Secretariat of the Russian-Chinese Economic Universities Association, Member of the World Association of Sinologists 

 

Luzyanin: Dear colleagues, first of all, it’s a great honor to speak before such a prestigious community as part of the Abalkin Readings. Secondly, right off the bat I would like to draw the attention of the distinguished community to the fact that I am not an economist. I will be offering my arguments as a political scientist, and a historian; yet I will express my views on the present and the future of Russian-Chinese relations.

The first point, which is quite obvious. Dmitry Evgenievich has rightly noted that this year’s 70thanniversary of the PRC and of the establishment of diplomatic relations with the PRC has a certain effect on the official, expert-related, cultural, and humanitarian events. The second point, which is also obvious: the current partnership is developing in the face of growing uncertainty in both global and regional security; this uncertainty has led to some kind of formalization of many institutions of global governance and much more. But the main thing that those uncertainty factors have led to is the aggravation of Sino-American trade and customs contradictions, although everyone is well aware that in fact it means a deeper geopolitical confrontation on a large scale. This is a separate important topic, and I will not dwell on it now. It is against this background that our relationship with China as a strategic partner is taking shape.

Today, given the high level of the relationship, an informal, unofficial search for the optimal model is underway. Officially, strategic partnership is understandable, but many media pundits write about an alliance, about further rapprochement, about some kind of formalization. I remind you that over the last 70 years we’ve had two documents which are fundamentally important for our relations: a historical document dated February 14, 1950 — the Treaty of Friendship and Alliance, which for certain reason has sunk into oblivion, and the other one, which is in force now, a document dated July 16, 2001, the Treaty of Friendship and Cooperation, which formalizes the strategic format of relations. Between those dates lies an era of alliance and confrontation and normalization of relations. Today a discussion is ongoing, with some of the participants going as far as calling for an alliance; but it is clear that we should be determining our priorities from Russia’s point of view. Of course, it’s clear that at present no formal alliance is desirable despite the severity of the situation, and the very nature of strategic partnership allows us to fill the agenda even without such an alliance. It is another matter that we, and the Chinese side as well, have agreed to expand the 2001 treaty, in particular Article 9, which provides only for holding consultations in the event of a threat to either of the parties. I think there will certainly be a rapprochement in this area when the treaty will be renewed the next year.

Based on the task, a deepening of the two countries’ military-strategic agenda will come to the fore. You know that the United States identified Russia and China as the main strategic opponents at the end of 2017, and as the main partners at the beginning of 2018. In the near future, apparently, within this month, a Russian-Chinese military agreement will be made to replace the 1993 agreement. I will not talk about it in detail now. What’s new? China today realizes that it is on the verge of a nuclear arms race in Asia. It will not be about missile defense; it will be about the deployment of American ground-based systems – medium and short-range missiles. There will be a new round of the arms race, and therefore, of course, Russian-Chinese cooperation will become more significant.

It’s not for me to explain to this audience what Eurasia, the Eurasian Economic Union and the Chinese “One Belt, One Road” initiative are. There are two major projects: the EAEU, and the Chinese “One Belt, One Road” initiative, which has a marine version, and even a northern one, in addition to the continental one; but of course, in this case we are talking about the Eurasian version of the Chinese initiative. For both Russia and China, it is a matter of strategy, it implies strategic projects. Moreover, I recall that prior to May 8, 2015, prior to the joint statement of the EAEU and the PRC on handshaking, Chinese experts viewed the initiatives of what was then the Eurasian community as competitive, and not comforting enough. But now we have a joint statement, a de facto and de jure political consensus implying the development of both projects in Eurasia. It’s another matter that, of course, for Russia the political agenda is more advanced, we are behind in the economic sphere, in transport, infrastructure, investment projects and so on. It is clear that China’s investment resources, and indeed the sheer size of economy, are much larger, and that China has more opportunities. This is also a separate topic, and I will not dwell on it now. But in any case, it’s a de facto and de jure recognition of equality. There are no preferential agreements with China; the EAEU doesn’t cooperate with China on a preferred basis, but it is understandable as the Chinese have not insisted on it yet.

The next point is Russia’s strategy in relation to the international and regional agendas. I will not explain it in detail. It implies a common approach with China to the Korean peninsula, Afghanistan, the Middle East, Latin America, and much more. It is a separate important area. Here’s where the new quality of the two countries’ influence on regional processes is clearly manifested. As a matter of fact, Russia and China initiated the expansion of the SCO to 8 permanent members, including India and Pakistan, and the same is true for BRICS. By the way, in terms of the international regional agenda the so-called formation of four democracies, i.e. Japan, Australia, India and the USA, the so-called Indo-Pacific region, or the concept of the Indo-Pacific region directed primarily against China, proved to be a serious challenge for Russia, but more so for China. This is a new rather complicated track, in fact a challenge to China’s position in the Asia-Pacific region.

As for Russia’s strategy, tshe most difficult option for us is bilateral Russian-Chinese trade. The picture here is contradictory. I think you might know this question even better than I. On the one hand, from 2017 to 2018 there was a sharp 27% increase to 107 billion, due to higher energy prices and an increase in Russian exports of mineral fuel, raw materials and so on, and agricultural produce as well, with a simultaneous shrinkage of Russia’s engineering exports to China to 1%, and an increase in China’s engineering exports to Russia. Nevertheless, we have a surplus of about 4 billion in this 107 billion trade. Growth will continue, but the structure of this model itself is asymmetric, i.e. mineral fuel and raw materials in exchange for engineering products. This model was developed long ago, in the 90s, it reflects an objective situation, the asymmetry of the economic potentials of Russia and China and the structure of their economies, it did not arise today or yesterday, and it is an objective reality. Another thing is that Russia should pursue an optimal policy in these objective structural conditions of trade. Of course, investments have not been too strong, but, I repeat, it is a separate issue.

Turning to the task of developing a strategy, set by Dmitry Evgenievich, I would like to point out 4 issues to be discussed.

The first is the optimal form of the relationship. It seems to me that Russia’s strategy should proceed from filling up the military-strategic or, more broadly, bilateral, agenda within the framework of that partnership. Some experts call it a quasi-alliance, i.e. an alliance without binding formal documents based on political consensus, as the new ambassador Zhang Hanhui wrote in Rossiyskaya Gazeta. Incidentally, it is important that the existing quality of the partnership, without allied relations, is already a deterring factor for the Americans. In fact, as among Russia, China and the United States, a definite strategy has developed; the Americans today are strongly deterred without the relations between Russia and China being formalized.

The second is the Eurasian strategy of Russia. This is not an easy area. It is clear that Russia is objectively the core of the continent, it has certain opportunities and faces difficult challenges. The “One belt, One Road” strategy also provides opportunities and poses certain challenges. Of course, I believe it may be too early to talk about a free trade zone between the EAEU and China, but the Chinese do not insist on it, as far as I know. Another thing is that the EAEU has been actively diversifying. There are projects for setting up free trade zones in Singapore, Vietnam, Mongolia and so on.

The third very important thing is the internal balance of the Russian-Chinese relations. Of course, it is impossible for us to close the economic gap between Russia and China, it is an objective reality for today and tomorrow. Still, the difference in the countries’ potentials is too great. But the fact of the matter is that what China wants the most is real equality. And what could that be? In my opinion, it could be that in this partnership China is the world’s leading economic power, in terms of its GDP (PPP), and Russia is a great strategic nuclear power. That is, within the framework of the Russian-Chinese tandem there is a combined potential of different quality and different dimensions, which, in my opinion, ensures real equality for the long term. The Chinese are pragmatists, they have everything clearly laid out before them.

And based on this, the fourth, and final, point. We know the millennial mentality of the Middle Kingdom. It is based on pragmatism, rigidity, the realization of one’s own interests in the first place. Russia’s interests are also based primarily on its own interests. But the presence of interests of Russia and China running side-by-side is not a contradiction, it is, in fact, a normal phenomenon which does not create any tension. There is a leitmotif in the Russian-Chinese mutual agenda, which includes key parameters: overall security, both global and regional, mutual right to development and equal cooperation based on the balance.

Sorokin: Thank you very much! Well, colleagues, let’s proceed to brainstorming, as we call it. I give the floor to Academician Sergei Yuryevich Glazyev.

Glazyev: In continuation of what Sergey Gennadyevich said, I will start with equality, which applies to us based on the potential of the powers, with only one remark to the effect that our advantage in this equality is the legacy of the Soviet Union. For 30 years, we have not been very successful in confirming this status, whereas everything China has today is the result of just the last 30 years. Therefore, the question of how long this equality can last based on mutual interests is, I would say, rhetorical.

As for the foreign trade turnover, we boast of great achievements, we report we have fulfilled the presidential directive to attain a 100 billion trade turnover, but it is a very modest achievement. In general, Russia’s share in China’s foreign trade is almost invisible against the backdrop of their huge trade with neighboring countries – the United States and the like. Therefore, the 100 billion is by no means an outstanding result in terms of the equality of our economic opportunities.

What are the bottlenecks? First of all, there is no cooperation behind trade. There are practically no joint ventures, there is no scientific or technological cooperation to create value chains, almost no joint investment projects, and those that do exist, like Yamal LNG, – what kind of projects are they? They are nothing but imported equipment and Russian gas supplies, any they make zero contribution to Russia’s economic growth. In fact, those projects are absolutely invisible to Russia in terms of Russia’s economic growth. All the rent goes either to the Westerners who supply the equipment, or to China, to the extent of its involvement. Although our trade entities complement each other, the main bottleneck is, of course, the degradation of Russia’s economic potential.

The Russian economy has been increasingly lagging behind China. We started at the same time. Russia had greater opportunities at the start. Today we are 5 times smaller than China. In terms of GDP, we are 8 times smaller. But, most importantly, we are 25 times smaller in terms of investment. This explains the difference between our countries in the global economy. Why are we behind in investment? Because we do not have loans. It is obvious that loans to the real sector of economy are 100 times less in Russia today than they were in the Soviet period, and 30 times greater in China. What is there to talk about? The Central Bank has driven us into feudalism, into an archaic system of the absence of loans.

And when we talk today about the reasons for the weakness of our economic partnership, the main reason is our government system, the degradation of our economy, our inability to finance joint investments. There are hundreds of investment projects that have been approved at the political level, and only few of them have been actually implemented. Because, unlike China, which provides its economic agents with an unlimited amount of investment, our banks do not provide it. I think a bank like our Savings Bank simply would not exist in China, since it does not invest at all. In the assets held by our banks the share of investments is less than 5%. And in China, the entire government system is configured to increase investment.

In conclusion, what are my main thoughts?

Obviously, China has created a new government system. It can be called convergent, as we used to call it in the past, i.e. one combining the plan and the market. We called it the integrated world economic mode meaning that the Chinese government system integrated goals set in the interests of the people, frankly speaking, socialist goals: economy for the sake of well-being, when the interests of all business entities are based on the common good. That is, the beneficiaries of the Chinese economic model are, firstly, the entire society as a whole, and secondly, government owned and private businesses which receive unlimited credit and access to material resources in order to be able to increase production; and, finally, the country’s leadership itself, the ruling elite of China, which feels itself today at the top of the world and modestly calls itself “second from the top”.

Until we build a similar government system … I’m not talking about copying, it is probably out of the question, because after decommunization we cannot copy the Chinese model, but I would point out that the system of integrated world economic mode is very diverse. India, which has emerged as the world leader in terms of economic growth, has implemented a similar model within the framework of a democratic political model. India has an altogether different political system, but convergence and integration are still present. The state and the entire government system are focused on maximizing investment.

The conclusion is this: if we continue to adhere to the IMF’s archaic recommendations, if we continue to live without loans, then we are doomed to a peripheral existence between the new center of economic growth, China, in the East and the old European Union in the West, with the our entire economy being destined to serve those two centers. And the second option is to radically change the government systemin an attempt to create a own model of accelerated development, which Putin has called for, to make a breakthrough, but this cannot be done without investments, and investments are impossible without loans. So, we return to what we’ve discussed many times over – to the need for a radical change in the macroeconomic policy, the monetary sphere and so on.

Kalashnikov: In this context, I would add that I am still Vice-President of the Chamber of Commerce and Industry of the Great Silk Road based in Hong Kong.

Colleagues, I have the impression that the number of economic myths regarding Russia and China is simply unprecedented. Those myths stem from many sources. One of them is the various ongoing political processes, both between Russia and China and globally. But the most important thing, in my opinion, is that they downplay the actual economic situation and the prospects of understanding the processes that are going on in Russia and China.

Let’s follow the request of Dmitry Evgenievich and talk about Russia in relation to China. What is China for us, and what are our prospects? I would like to dwell on this briefly.

The question is rather broad: what is Russia in relation to China? If you look speculatively into the future, then it must be one of the most important geopolitical and economic questions that need to be answered. Today we can definitely say that Russia has become a younger brother of China in economic terms. This is the first point. Secondly, what will happen in 20 years? It is a very controversial question. Chinese economic policy is like a Chinese box or, in Russian, a Chinese nesting doll. It has many layers, in terms of both purpose and time.

Let me give you one small example. Everyone heard of the Great Silk Road. Today it is truly a fundamental economic and political nesting doll of China. Let me tell you that few people seem to know how the Great Silk Road works today, particularly how it is financed. We all know about high-level summits where they discuss how good it is, what a great idea it is. But let me remind you that, in fact, the Chamber of Commerce and Industry of the Great Silk Road (and this is the only body that is in charge of this concept, and it isa concept) was founded by the society for promoting Chinese culture, which initially was one of the main founders, later joined by the Chamber of Commerce and Industry of China. Colleagues, I want to draw your attention to the fact that the Great Silk Road as an economic program has a meta-goal (which is probably its main goal) of promoting Chinese culture throughout the globe. Just take notice of this fact.

What is the place of Russia on the Great Silk Road? Almost 70 countries are now on the Great Silk Road, but note that Russia has no place on the Great Silk Road. The railway will pass through Kazakhstan, the Caspian and Turkey. The Trans-Siberian Railway will not be included. I do not want to go into it, but we ourselves are to blame. This is the first point. Secondly, the west-bound highway which is currently supposed to be built through Kazakhstan and Belarus is a purely Russian commercial project, which, in my opinion, will have very questionable consequences, including political ones. The question is: what connects us to the Great Silk Road? The Answer is, Russia simply has no place in it, as I have already said.

Are we China’s rivals? Unfortunately, the most telling example is Africa. Today we are opening up our vast opportunities to African countries. In the near future, a corresponding summit will be held. However, China has already taken almost all of Africa. Keep this in mind.

And another point: does China need us? Yes, China needs us. China needs us primarily as a raw-material appendage. And everything that is now being done in the investment area is an attempt to get to our resources. Moreover, this is true for both mega-investment projects and certain private steps associated with individual entrepreneurship. Yes, today we are a raw-materials appendage of China. Sergey Yurievich has demonstrated it so well. And there are no special prospects. It does not mean, of course, that there are no political prospects.

Our Chinese colleague was right in saying that today the geopolitical situation is pushing both Russia and China into a mutual embrace. There are many nuances here, I do not want to dwell on them, but the essence is that politically we are quite interested in each other today. Let me emphasize: the interest is mutual. The question is whether or not this political interest will be realized economically? On top of that, China does not seem to be showing a lot of interest in our scientific and technological advancements. Today, in terms of advanced technologies, the best we can give to the world is just ideas. Unfortunately, we do not produce real know-how. And China, with equal success in Europe and America, has been buying up all technological advancements, but what it buys from us is just what remains from the Soviet era.

To summarize, I want to emphasize we need to use the current situation in order to set up effective forms of cooperation instead of becoming merely a junior partner of China, a raw-materials appendage.

As regards the Silk Road, I have said that the Silk Road is a nesting doll. One of the goals of the wonderful concept of “Two Belts, One Road” is China proclaiming that a new system of competition between countries is emerging. It’s not that one economy competes with another, but all countries must unite to meet the challenges brought about by the civilizational crossroads. In other words, the problems that arise from scientific and technological progress, from the fourth industrial revolution – they must be addressed by all mankind. And in this regard, China has assumed the role of integrating everybody’s efforts in order to develop a completely new technological and economic reality. Can we fit into this concept? Of course, we can, but we need to work hard to achieve it. Thank you.

Sorokin: Thank you. As I have already announced, Sergey Alexandrovich Lukonin, head of the IMEMO Chinese Economic and Political Sector. We all know this abbreviation. Sergey Alexandrovich, please. Next up is our colleague Spartak.

Lukonin: My greetings, dear comrades, since we are discussing China. When we talk about a strategy for cooperation with China, we first need to understand what kind of a development strategy we have for the Russian economy. We know nothing about it. Therefore, it is useless to make claims to the Chinese side, they themselves do not understand what we want, and therefore cannot offer us any preferences.

Unfortunately, over the years Russia has acquired the status of a supplier of natural resources. Despite the fact that, according to various estimates, our trade turnover has grown to $108 billion, 70% of it is energy. According to various estimates, Russia accounts for less than 1% of Chinese investment, and it’s a downward trend. From the Russian side the quality in Russian-Chinese trade is low. As for China, it’s doing great. Traditionally, the Russian Federation has been in ninth, tenth or eleventh place in trade with China. It has never gotten any higher.

Despite all the rhetoric in the media and among diplomats, the sanctions have affected Russian-Chinese relations. Chinese companies do not want to invest in the Russian Federation, they are afraid of working with us. So far, for Chinese companies, the US and the European Union have been much more important as markets. The United States is a source of both finance and new technology. Unfortunately, Russia does not produce anything that could interest China, but what it does produce it produces in insufficient quantities. We are even unable to meet China’s demand for agricultural products. And the much-advertised statement that the share of Russian agricultural products has increased is not true – in reality it has slightly decreased in 2018, by six hundredths of a percent, but it’s still a decrease. So, the main question is what we want, and how to develop the Russian economy? Only after we have defined a goal can we fully cooperate with China.

There has been practically no advancement within the framework of the “One Belt, One Road” cooperation. Why? Obviously because China’s “One Belt, One Road” program is a program and of expansion and, in many ways, a program of contradictions. We want economic modernization; China wants economic modernization. Modernization of the economy involves the production of highly innovative products. Highly innovative products need to be sold somewhere. So Russia can act as a buyer of Chinese products. Including the 5G story. Here, we are simply offered a choice: do you or do you not want to use the Chinese fifth generation communications standard? And that is the kind of a situation we have to deal with.

Regarding cooperation in politics. Yes, everything is fine in politics, but it seems to me that politics is a reflection of economy and until it clashes with economy everything remains normal, but afterwards a contradiction may arise. But the main contradiction (I’ll simplify a little bit) is when you lend a person 100 rubles, and he doesn’t give it back, you stop talking to him and you say the person is dishonest; but when you give a person a million rubles and he doesn’t return it to you, all pacifist statements and all the talk of not interfering in internal policy can be put aside. Here, there is also a certain danger.

I’m not complaining about China. China follows its own path and it is very successful. I’m complaining about the Russian economy. Until we have defined a development goal (it should not consist in having a surplus balance, it should be related to development), it is useless to complain about China. Thank you very much.

Abalkin Readings, VEO of Russia, September 12, 2019

Россия и Китай: стратегия партнёрства

Flag of the Peoples' Republic of China, Beijing China

На последних встречах лидеров России и Китая объявили о повышении уровня связи двух стран до всесторонних отношений стратегического взаимодействия. По мнению китайского посла, только ускоряя стыковку национальных стратегий развития двух стран, мы сможем формировать взаимодополняемость и достичь общего развития и процветания. Какие есть за и против у такой впечатляющей инициативы? Рассуждают ведущие специалисты по Китаю и не только.

Дмитрий Сорокин,

Вице-президент ВЭО России, научный руководитель Финансового университета при Правительстве РФ, член-корреспондент РАН, профессор, д.э.н.

 Посол господин Чжан Ханьхуэй опубликовал первую программную статью в «РГ».  Он пишет, что лично будет поддерживать высокий уровень отношений стратегического взаимодействия и подчеркивает, что, только ускоряя стыковку национальных стратегий развития двух стран, мы сможем формировать взаимодополняемость и достичь общего развития и процветания. То есть, если поставлен вопрос о стратегическом взаимодействии, то, во-первых, должна быть стратегия такого взаимодействия. Не сиюминутное принятие решений, а опирающееся на некие концептуальные стратегические установки.

Сергей Лузянин,

Директор Института Дальнего Востока РАН, д.и.н., профессор

Очень важная вещь – это внутренняя сбалансированность российско-китайских отношений. Нам, конечно, экономическую дистанцию между Россией и Китаем ликвидировать невозможно. Но дело в том, что как раз главное для Китая – это реальное равенство. А в чем оно может быть? На мой взгляд, оно может быть в том, что Китай в этом партнерстве – экономическая ведущая держава мира, а Россия – это великая стратегическая ядерная держава. То есть, в рамках российско-китайского тандема есть совокупный потенциал разного качества и разных измерений, это и дает, на мой взгляд, реальное равенство на долгие времена.

Сергей Глазьев,

Вице-президент ВЭО России, советник Президента Российской Федерации, академик РАН, д.э.н., профессор

У нас за торговлей не стоит кооперация. Практически нет совместных предприятий, нет научно-технологической кооперации по созданию цепочек добавленной стоимости, почти нет совместных инвестиционных проектов. Хотя торговые структуры у нас друг друга дополняют, но главное узкое место – это, конечно, деградация российского экономического потенциала.

Чень Чжиган,

Генеральный директор Российско-китайского бизнес-парка

С китайской стороны сейчас мы чувствуем большую инициативу. Действительно, надо начинать думать о том, что мы – основные инициаторы многополярного мира. Именно из-за этого мы периодически страдаем. Китай проводит политику, за которую на Китай оказывают давление. Россия – непобедимый великий дух и характер – поэтому происходит то же самое. С этой точки зрения у нас уже историческое товарищество, мы будем поддерживать этот мир. Что касается структуры партнерства, возможно даже стандартизировать финансовое направление, сотрудничать в области науки, технологий, потому что, хотим мы этого или не хотим, нас начали изолировать.

Сергей Калашников,

Член Президиума ВЭО России, первый заместитель председателя Комитета Совета Федерации ФС РФ по экономической политике, вице-президент Торгово-промышленной палаты Великого шелкового пути,д.э.н., профессор

Надо воспользоваться сегодняшней ситуацией для того, чтобы действительно стать не просто младшим партнером Китая, сырьевым придатком, а для того, чтобы выстроить совместные эффективные формы взаимодействия. Одна из целей концепции «Два пояса, один путь» заключается в том, что Китай провозгласил: наступает новая система конкуренции между странами. Не экономика одной страны с другой конкурирует, а все страны должны объединиться для отражения тех вызовов, которые нам несет цивилизационный перекресток. И в этом плане Китай берет на себя роль интегратора этих общих усилий по освоению совершенно новой технологической и экономической реальности. Можем ли мы встроиться в эту концепцию? Безусловно, можем, но для этого нужно предпринимать усилия.

Сергей Луконин,

Заведующий сектором экономики и политики Китая, сотрудник подразделения Центра азиатско-тихоокеанских исследований ИМЭМО имени Е.М. Примакова РАН, к.э.н.

 Когда мы говорим о стратегии сотрудничества с Китаем, сначала нужно понимать, какая стратегия развития российской экономики есть у нас. Мы про нее не знаем. Поэтому и предъявлять претензии к китайской стороне бесполезно, они сами не понимают, чего мы хотим, и поэтому не могут предложить нам какие-либо преференции. К сожалению, из года в год за Россией закрепляется статус поставщика природных ресурсов. Несмотря на то, что по разным оценкам до 108 миллиардов долларов вырос торговый оборот, 70% – это энергоресурсы. Китайских инвестиций на нас приходится по разным оценкам менее 1% с тенденцией к снижению. Качество в российско-китайской торговле с российской стороны низкое.

Андрей Спартак,

Директор «Всероссийского научно-исследовательского конъюнктурного института», заведующий кафедрой международной торговли и внешней торговли РФ ВАВТ, заслуженный деятель науки, член-корреспондент РАН, профессор, д.э.н.

Если Китай серьёзно настроен углублять экономические отношения с Россией, пытаться найти сферу взаимодействия за пределами сырьевого сектора, то мы это очень скоро увидим. Сейчас он стал открывать рынки для сельхозпродукции. В последние месяцы серьёзно открыл. Посмотрим, что будет с защитой интеллектуальной собственности и отказом от принудительного трансфера технологий. Как говорят наши машиностроительные кластеры, по-прежнему покупаются опытные партии, дальше дело тормозится. Если будут подвижки, наверное, можно думать о некотором виде технологического партнёрства.

Сергей Санакоев,

Председатель Правления Российско-Китайского Центра торгово-экономического сотрудничества, Президент Российско-Китайского аналитического центра

По поводу стратегии «Один пояс, один путь». Это не является некой экономической экспансией Китая. Там заложено три принципа: совместное обсуждение, совместное строительство, совместное использование каждого отдельного проекта. Ничего не навязывается. Вся эта концепция идёт в полном сотрудничестве, взаимодействии с идеей о строительстве сообщества единой судьбы. Я напомню, что Россия названа самым главным партнёром в инициативе «Один пояс, один путь».

Юрий Тавровский,

Руководитель Аналитического центра «Русская мечта и китайская мечта» Изборского клуба

Долгосрочная программа Си Цзиньпина, которая называется «Китайская мечта о великом возрождении китайской нации», рассчитана до 2049 года. Что будет в Китае в 2049 году – ясно. Китай будет могучей, демократической, социалистической державой. В том, что это будет так, можно убедиться на том, как Китай проходит реперные точки на этом пути. Сказали: в 2020 году будет искоренена бедность в Китае – она будет искоренена в будущем году. В 2035 году должно быть 700 миллионов человек среднего класса – так и будет; в этом году – уже 440 миллионов. Их движение может быть замедлено благодаря американцам, но в том, что они дойдут до 2049 года с блестящими результатами, никаких сомнений не возникает.

Владимир Ремыга,

Ведущий научный сотрудник Центра исследований международных экономических отношений Финансового университета при Правительстве РФ, д.э.н., профессор

Точто китайское научное и экспертное сообщество декларирует: в современном мире всё уже поделено достаточно чётко, но остались три сферы, которые ещё возможно поделить. Это мировой океан и, в первую очередь, Северный Ледовитый океан. Второе – это космос, в особенности дальний космос. И третья позиция – это интернет. Стержень всего этого – это научно-техническое развитие. И мы выступили инициатором того, что 2020 и 2021 годы названы уже официально перекрёстными годами научно-технического и инновационного сотрудничества. В науке и инновациях в этом процессе на 2 года есть достаточно большое поле для деятельности.

Александр Бузгалин,

Вице-президент ВЭО России, член Президиума Международного Союза экономистов, директор Института социоэкономики «Московского финансово-юридического университета МФЮУ», заслуженный профессор МГУ имени М.В. Ломоносова, д.э.н.

Первое: главный вопрос – цели. Не средства, не деньги, не металл, не сырьё. Цели. Второе: в качестве методов не только торговля и взаимовыгодные, по сути дела, рваческие для частных фирм модели создания тех или других хозяйственных проектов, а плановое сотрудничество, создание совместной собственности и многое другое. Здесь было справедливо сказано: если занял миллиард, то тебя могут завоевать, если ты не отдашь. Если ты вложил совместно несколько сот миллиардов, то ты будешь обязательно завязан на долгосрочное сотрудничество. Бросить это будет очень глупо. Поэтому либо мы вкладываем огромные ресурсы в большие стратегические проекты под культурные, образовательные и какие-то цивилизационные цели, либо мы оказываемся действительно в положении сырьевого придатка с весьма печальными перспективами.

Василий Богоявленский,

Член Правления ВЭО России, заместитель директора Института проблем нефти и газа РАН, член-корреспондент РАН, д.т.н.

Арктическое направление у Китая вызывает колоссальный интерес. Они ежегодно проводят по несколько экспедиций в Арктику, строят дополнительно новые ледоколы, и я не сомневаюсь, что они преуспеют не только в Арктике, но они уже и в Антарктиде достаточно активно развивают свою деятельность. После 2014 года, когда был мировой кризис, произошёл колоссальный скачок роста потребления углеводородов, как нефти, так и газа, но вместе с тем производство в Китае углеводородов очень сильно отстаёт от потребления. Они вынуждены искать рынки. И сейчас потребление выше, чем все прогнозы, которые были. Китай ищет, где покупать сырьё, и он пошёл уже во многие арктические проекты.

Георгий Клейнер,

Член Президиума ВЭО России, заместитель научного руководителя, руководитель научного направления «Мезоэкономика, микроэкономика, корпоративная экономика» ЦЭМИ РАН, член-корреспондент РАН, д.э.н., профессор

В Центральном экономико-математическом институте подписан договор о создании центра системных исследований экономической политики и инноваций. Россия и Китай: Китайский институт науки и развития Академии наук Китая и Центральный экономико-математический институт РАН. В этом центре будут изучаться системные основы экономики. Более или менее общим является представление о том, что мейнстрим в его западном выражении, такие теории, как неоклассика, даже отчасти неоинституционализм и так далее, уже не удовлетворяют потребностям реальной экономики ни в России, ни в Китае.

Максим Спасский,

Председатель «Дома Российско-Китайской дружбы»

Хорошие отношения с Китаем на самом деле ставят подножку бизнесу, потому что все твердят о том, что всё хорошо в экономике, а цены на российские продукты на границе за год упали в полтора раза. Никому там наше масло не нужно. Зайти в китайские торговые сети с товаром стоит 150–200 тысяч долларов, а мы рассказываем о том, как нас там ждут. Так вот, хотел сказать: мы научились готовить хорошую информацию. У нас хороший сайт с хорошей, полезной информацией, но продавать мы не научились.

«Абалкинские чтения» ВЭО России 12 скетября 2019 г. Полностью дискуссия вошла в том V«Бесед об экономике»

Esther Duflo won a Nobel Prize for work in reducing poverty

Edwards: Esther Duflo is a professor of Development Economics at M.I.T., and the Poverty Lab was set up to find non-traditional approaches to poverty alleviation. She also co-authored with her colleague, Abhijit V. Banerjee, Poor Economics. A Radical Rethinking of the Way to Fight Global Poverty. I met Miss Duflo after her Richard Goode lecture at the IMF earlier this month. So, why has your work been so focused on poverty reduction?

Duflo:This is where you can make the biggest difference. I came to economics to study poverty. I didn’t choose poverty once I was already in economics. I came to economics once I realized that it was a powerful way to making a difference of the life of poor people. So, in a sense the question for me was more, why economics and not some other field.

Edwards: Is it getting easier to collect data in places like India where you do a lot of your work, and what is the impact on your work?

Duflo: Well I think what has changed is not so much the ease of collecting data as the ability to access a range of data or to combine survey data, and expenditure data, and administrative data. For example, for one of the projects that I presented today there was a survey, there was access to the financial data, there was access to the census, and then you can of course use all of these sources of data together and put them to creative use. It has also become easier with the advent of the tablet to collect data, to have surveys that are really well designed for answering the questions that you want to answer.

Edwards: But do you think that we have a much better understanding of how poor people live now because of access to data?

Duflo: I think we have made a lot of progress. I don’t know if it’s the access to data so much that does make the difference or the willingness to collect the data that was the right data to do that. In a sense maybe… 30 years ago there was too much reliance on kind of aggregate statistics that are not necessarily that illuminating for understanding the precise way in which the poor work. And then there is now much more willingness to go out in the field and collect very specific survey data on the question that’s of interest and of course that combined with the course in experimental work has given us I think a much better window on how people work and function.

Edwards: And in this book that you publish with  Mr. Banerjee there was a great emphasis on the need to understand how the poor live, and did you feel the more that, you know, you research the poor, do you feel that at times that you’re too far removed from the realities that these people live on a daily basis?

Duflo: We tried not to be in that situation because the more you are in this situation the less relevant you become. So, I mean we are in the privileged position of working on the effect and the design of real intervention that affects real peoples so that gives you a pretty natural reason to go out in the field and see what is going on. So, at a field level I think there is no such danger because you think, on the contrary, more and more people are clearly trying to spend a lot of time in the field trying to understand what’s going on. At a personal level you know you’re kind of fighting against aging and you know more responsibility coming with that, and children, and the like, which makes going to the field more difficult than it was before. So, for me that’s kind of a struggle, in part, because I think it’s important but, in a larger part, because I really enjoy it, so I get frustrated by the fact that I can’t spend as much time as before in the field.

Edwards: Talk to me a little about the Poverty Lab, of which you’re you’re a co-founder. You know, a lot of the focus on the issues that one wouldn’t normally associate with, or wouldn’t expect from, a group of economists. You know, AIDS, girls school attendance, and women’s leadership roles. How do you think that the field of economics can help address issues like that?

Duflo: Well I think it might have been a little bit of an accident that this development took place within economics in the sense that economists have always been good with statistics as well. And that has given us the ability to master the tools that allow us to look at the impact of various types of projects. Not projects that necessarily have any impact on, or have anything to do directly with, income or money or stuff that economists would be traditionally associated with. I think there is also the fact for development, that has been recognized for a very long time, that poverty is made of multiple angles. It’s not just lack of money but it’s also lack of education, and lack of health, and lack of information, and lack of political inclusion and awareness, etc. etc. And, therefore, it’s not wholly even feasible to try and think of addressing poverty without being in principle open to all those dimensions.

Edwards: And so, your presentation today focused on the loss of money through corruption. What do you think the real impact on people, on the population is of these leakages?  I mean, is it all about economics or does it go beyond, you know, an economic impact or are there social implications there as well?

Duflo: There are social implications there as well because when people see that there is massive theft inside a system, I think, they also lose confidence in it. So, beyond the direct loss of income for them or for the government, depending on where the source of corruption is located, there is also the loss of trust in what the government is doing. And that can be very nefarious and hard to avert. So, for example in the context of health there is a big problem with absenteeism. So, it’s a form of corruption, if you want, to never show up for work, and there is a direct effect on health because the people instead of going to the local center, which is closed half of the time, go to unqualified practitioners that are on the area. But there is a marginal effect on sort of mistrust of anything the government does and therefore mistrust of any messages that they have to share. So, if the nurse never comes, the day she tells you that you should immunize your kids why would you take her seriously? You know, why would you trust this person who clearly doesn’t have your best interests at heart? And that’s the big issue.

Edwards: You know, I thought it was interesting that you wrapped it up by saying this is all about providing better customer service. Do you think that’s a more effective approach to addressing issues like corruption, just improving the service that you provide to citizenry?

Duflo: Yes. So, this is something that sort of I became increasingly conscious of. If you just fix infrastructure and nothing touches the customer then the changes will be much less likely to stick because there’s not going to be a constituency of people who are going to support you. So, to continue with the example on health. Once we tried to work with the government to address the absenteeism problem by giving very strong incentive to nurses to show up. But I think people are so despondent about the system that they didn’t come back. The nurses showed up more for a while but the people didn’t come to the health centers, they were still empty. And then there was a collusion between the nurses and the doctors that supervised them. So, everything fell apart. But a deep reason for it to fall apart was that nobody cared in the end whether they come or don’t come. Doesn’t matter because the customer service, if you will, was really too bad.

Edwards: So, I was reading an article about you in a magazine that the IMF publishes, called “Finance and Development”, and it was published back in 2003 and there’s a quote of you back then that said that economics was a relatively macho culture. Did you think that has changed at all? Do you think that women’s perspectives inform policy more than they did perhaps 10 years ago?

Duflo: Not really. I think we still have… We still got to play with issues of sexism that… Not in development, I must say. Development is a quite gender-neutral field, it has men and women. But in macro, for example, almost every… there are only men.

Edwards: But do you think that that continues to be reflected in policy?

Duflo: I would almost say it’s the opposite, that I wish that some men would be working on gender issues, that I find it problematic that most of the work on gender is done by women because that makes gender a woman issue. It’s not the case for race, thank goodness. A lot of white economists work on race issues but not very many male economists work on female issues. So, I think that’s more of a problem. If we had many more female macroeconomists it might make it a friendlier arena. But I don’t know if substance-wise they would do anything deeply different.

Interviewed by IMF’s Bruce Edwards on an imf.org podcast

Эстер Дюфло – лауреат Нобелевской премии за бедность

Бедность – явление многогранное. Это не просто нехватка денег, это и нехватка образования, и нехватка здравоохранения, и нехватка информации, а также отсутствие политической инклюзивности, осведомленности и т.д. и т.п.

интервью Брюса Эдвардса, МВФ, подкаст с сайта imf.org

Эдвардс: Эстер Дюфло профессор экономики развивающихся стран в Массачусетском технологическом институте, а Лаборатория бедности была создана для поиска нетрадиционных подходов к борьбе с бедностью. Также Дюфло, совместно со своим коллегой и соавтором, Абхиджитом В. Банерджи, написали книгу «Экономика бедности. Радикальное переосмысление путей борьбы с глобальной бедностью». Я познакомился с госпожой Дюфло после ее лекции Ричарда Гуда в МВФ в начале месяца. Итак, почему ваша работа была столь сосредоточена на уменьшении бедности?

Дюфло: Потому что в этой области достигается наибольший результат. Я пришла в экономику, чтобы изучать бедность. Было не так, что я сначала стала экономистом, а уже потом выбрала изучение бедности. Я пришла в экономику, когда поняла, что это – действенный способ изменить жизнь бедных слоев населения. Таким образом, в некотором смысле, вопрос для меня больше заключался в том, почему именно экономика, а не какая-то другая область.

Эдвардс: Становится ли легче собирать данные в таких странах, как Индия, где вы выполняете большую часть своей работы, и как это влияет на вашу работу?

Дюфло: Я думаю, что изменилась не столько легкость сбора данных, сколько возможность получать доступ к целому ряду данных или комбинировать данные исследований, данные о расходах и административные данные. Например, для одного из проектов, которые я представила сегодня, было исследование, был доступ к финансовым данным, был доступ к переписи населения, а затем, конечно, можно было объединить все эти источники данных для последующего творческого использования. С появлением планшетов стало еще проще собирать данные и разрабатывать опросы, позволяющие получить ответы на поставленные вопросы.

Эдвардс: Как вы думаете, благодаря доступу к данным появилось ли у нас гораздо лучшее понимание того, как сейчас живут бедные люди?

Дюфло: Я думаю, что мы в этом серьезно продвинулись вперед. Я не знаю, что важнее: доступ к данным или готовность собирать нужные данные. В некотором смысле, может быть и последнее. Тридцать лет назад слишком сильно полагались на, так сказать, сводную статистику, которая не так уж сильно проливает свет на то, как именно устроена бедность. А теперь намного больше желания работать в полевых условиях и собирать конкретные данные опросов по интересующей проблематике, конечно же, в сочетании с курсом экспериментальной работы, – все это, я думаю, дает нам возможность гораздо лучше понять, как устроена жизнь бедных слоев населения.

Эдвардс: В книге, опубликованной вами совместно с г-ном Банерджи, большое внимание уделяется необходимости понимания того, как живут бедные. У вас не было ощущения, что чем больше вы изучаете бедных, тем больше вы удаляетесь от тех реалий повседневности, в которых эти люди живут?

Дюфло: Мы старались не оказываться в такой ситуации, потому что чем больше ты находишься в ней, тем менее актуальным ты становишься. Да, я имею в виду, что мы находимся в привилегированном положении, работая над эффектом и методикой реального вмешательства, которое затрагивает реальных людей, что дает вполне естественный повод для работы в полевых условиях и наблюдений за тем, что реально происходит. Так что при работе в полевых условиях, я думаю, такой опасности нет, потому что, напротив, все больше и больше людей пытаются проводить много времени на местах, пытаясь понять, что происходит. На личном уровне приходится сражаться с возрастом, с той ответственностью, которая к нему прилагается,  дети и тому подобное. Это делает работу в полевых условиях более трудной, чем раньше. Так что я, можно сказать, сражаюсь потому, что я считаю это важным, но в большей степени потому, что я действительно люблю это, и мне досадно, что я не могу тратить столько же времени, сколько и раньше, на работу в полевых условиях.

Эдвардс: Поговорим немного о Лаборатории бедности, соучредителем которой вы являетесь. Много внимания уделяется вопросам, которые обычно не ассоциируются с деятельностью экономистов,  СПИД, посещаемость женских школ, женские лидерские качества. Как вы думаете, экономическая наука может помочь в решении таких проблем?

Дюфло: Думаю, что есть доля случайности в том, что все это получило развитие внутри экономической науки – ведь экономисты всегда умели работать и со статистикой. И это дало нам возможность освоить инструменты, которые позволяют наблюдать за действием различных типов проектов. Не обязательно тех проектов, которые связаны с доходами, финансами или иными вопросами, традиционно ассоциирующимися с деятельностью экономистов или имеющими какое-либо отношение к ней. Я думаю, что это же касается и проблематики развития, в рамках которой уже давно признано, что бедность – явление многогранное. Это не просто нехватка денег, это и нехватка образования, и нехватка здравоохранения, и нехватка информации, а также отсутствие политической инклюзивности и осведомленности и т.д. и т.п. Поэтому, в целом, просто нецелесообразно пытаться решать проблему бедности лишь экономическими методами без обращения ко всем другим сторонам этой проблемы.

Эдвардс: Ваш доклад был посвящен финансовым убыткам из-за коррупции. Каково реальное влияние этих утечек на людей, на население? Я имею в виду, ограничивается ли оно экономикой, или же выходит за рамки экономического воздействия и имеет социальные последствия?

Дюфло: Они имеют и социальные последствия, потому что, когда люди видят, что внутри системы происходит массовое воровство, они, думается, теряют к ней доверие. Таким образом, помимо прямой потери доходов для них или для правительства, в зависимости от того, где находится источник коррупции, имеет место и утрата доверия к тому, что делает правительство. Это явление весьма скверное, и его трудно предотвратить. Так, например, в контексте здравоохранения существует большая проблема с прогулами. Ведь это, скажем так, одна из форм коррупции, когда люди не ходят на работу. И это напрямую влияет на систему здравоохранения, потому что население вместо того, чтобы идти в местный медицинский центр, который в половине случаев закрыт, идет к неквалифицированным специалистам, которые есть у них поблизости. Но это дает и побочный эффект недоверия к правительству, и, следовательно, к любым исходящим от него сообщениям. Если медперсонал не ходит на работу, то, когда вам сообщают, что вы должны сделать прививку своим детям, разве вы относитесь к этому серьезно? С какой стати вам доверять тем, у кого к вам явно отсутствует какая-либо заинтересованность? И это большая проблема.

Эдвардс: Интересно, что в заключение вы сказали, что важно повысить качество обслуживания посетителей. Считаете ли вы, что наиболее эффективным методом решения таких проблем, как коррупция, является простое улучшение качества обслуживания населения?

Дюфло: Да, я постепенно прихожу к этому выводу. Если вы просто исправите инфраструктуру, проигнорировав проблемы людей, то гораздо меньше вероятность того, что изменения приживутся, потому что не будет поддержки населения. Возьмем то же здравоохранение. Однажды мы попытались сотрудничать с правительством для решения проблемы прогулов, дав очень сильный стимул медперсоналу выходить на работу. Но благодаря системе люди настолько отчаялись, что в медицинские центры все равно не пошли. Медперсонал некоторое время приходил на работу, но люди не посещали медицинские центры, они пустовали. Затем произошел сговор между младшим медперсоналом и врачами, которые им руководили. И все развалилось. Но глубинной причиной развала было то, что в конечном итоге никого не волновало, приходят люди или не приходят. Это не имело значения, потому что обслуживание посетителей, скажем так, было организовано из рук вон плохо.

Эдвардс: Я читал статью о вас в журнале «Финансы и развитие», который публикует МВФ, она была опубликована еще в 2003 году. Там есть ваша цитата, в которой говорится, что экономика – это мужская отрасль. Изменилось ли что-нибудь в этом смысле? Считаете ли вы, что женская точка зрения влияет на политику больше, чем, скажем, 10 лет назад?

Дюфло: Да нет. Мы все еще возимся с проблемами сексизма, которые… Их, скажем, нет в области экономики развивающихся стран. Развивающиеся страны – это совершенно нейтральная в гендерном отношении сфера, в которой есть мужчины и женщины. Но в макроэкономике, например, почти каждый… там только мужчины.

Эдвардс: Как вы думаете, это продолжает отражаться на политике?

Дюфло: Я бы сказала, что, наоборот, я хотела бы, чтобы и мужчины работали над гендерными проблемами, ведь проблема в том, что большую часть работы по гендерным вопросам выполняют женщины и, поэтому гендерная проблема стала женской проблемой. Слава богу, такого нет в расовой проблематике. Многие белые экономисты работают над вопросами расы, но очень немногие мужчины-экономисты работают над проблемами женщин. Так что проблема больше в этом. Если бы у нас было намного больше женщин-макроэкономистов, то это могло бы превратить макроэкономику в более комфортную область науки. Однако, не думаю, что работа женщин в этой сфере имела бы какие-то коренные отличия от работы мужчин.

Меняю магазин на офис

Только около 20% предпринимателей готовы вернуться в наёмные работники, показали опросы, однако большинство не хотят оставлять свой бизнес из-за того, что «быть предпринимателем – часть судьбы». Меняется и отношение россиян к бизнесменам: большинство сегодня положительно относятся к людям, решившим открыть свое дело.

От прибыли к зарплате

Каждый пятый предприниматель из сферы малого и среднего бизнеса готов вновь уйти в найм, и главная причина таких настроений – сложности ведения бизнеса. Такой результат показала XX волна Индекса RSBI — ежеквартального исследования малого и среднего бизнеса, проводимого Промсвязьбанком совместно с «Опорой России» и MAGRAM Market Research. Больше других вернуться к наемной работе готовы предприниматели из сферы торговли – 25 процентов. Меньше всего отказаться от своего дела готовы владельцы производственных предприятий (61 процент).

– Условия для начала собственного бизнеса в России сегодня не самые благоприятные, – полагает первый вице-президент «Опоры России» Павел Сигал. – Основную трудность составляют слабые темпы роста ВВП в связи с замедлением общемировой экономики, формально нулевой прирост доходов населения, низкая потребительская активность, новые трудности в регулировании и налоговой системе, НДС 20 процентов и отмена ЕНВД, все это создает дополнительные трудности для ведения бизнеса.

Однако, по словам эксперта, невыносимыми эти условия также нельзя назвать: государство предпринимает массу шагов для улучшения делового климата. Среди таких шагов он назвал намерение снизить НДС до 10 процентов на ряд продовольственных товаров, надзорные каникулы, кредитные программы «для бизнеса», «регуляторную гильотину».

Как показал опрос, для 80 процентов предпринимателей бизнес, которым они сейчас владеют, является первым. Около трети опрошенных решились открыть свое дело, когда работали руководителем высшего звена в другой компании. Что касается первоначального капитала, более половины предпринимателей открывали свой первый бизнес на собственные накопления.

Те, кто решился вернуться в найм, без работы не останутся, считают эксперты. По оценкам рекрутеров, компании с удовольствием нанимают бывших предпринимателей и ценят их опыт, а также личные качества.

– Предпринимательство сегодня – это далеко не просто работа в сфере продаж и услуг, – подчеркнула руководитель Службы исследований компании HeadHunter Мария Игнатова. – Оно предполагает наличие множества навыков, в том числе актуальных компетенций, и опыт собственного дела может быть как полезным бизнесу, так и быть социально значимым. Поэтому интерес к найму бывших предпринимателей у работодателей только растет. У людей с опытом управления собственным бизнесом повышаются шансы на трудоустройство, поскольку конкуренция за них обостряется.

Нанимать людей с предпринимательским опытом работодателям интересно, ведь те обладают  компетенциями и для развития компании в целом, и для развития отдельных проектов.

– Многие крупные компании, особенно в сфере ИТ и цифровых услуг, все чаще позиционируют организационную структуру команд, занимающихся развитием проектов, как самоорганизующуюся среду с индивидуальным бизнес-планом и KPI, по аналогии с предпринимательством в начальной стадии. Именно для таких проектов идеальными сотрудниками являются бывшие предприниматели, – полагает Мария Игнатова.

Свое дело ближе к телу

Впрочем, идея о собственном бизнесе по-прежнему привлекательна для россиян. Почти треть хотели бы стать предпринимателями, показало исследование Аналитического центра НАФИ, Платформы знаний и сервисов для бизнеса «Деловая среда» и Министерства экономического развития РФ. При этом каждый четвертый респондент считает, что стать бизнесменом сегодня легко. Чаще о желании стать предпринимателями говорят мужчины, молодые люди до 35 лет, россияне с высшим образованием и квалифицированные специалисты.

Главное основание для того чтобы начать свое дело по мнению россиян, которые говорят, что к этому готовы, – это получение высокого дохода. Такой довод привели 62% опрошенных. Еще 55% ценят независимость – свободный график и самостоятельное определение задач, 47% привлекает возможность реализовывать свои мечты и идеи, для четверти важно саморазвитие.

Среди препятствий на пути к предпринимательской деятельности половина опрошенных назвали отсутствие стартового капитала, еще треть обратили внимание на высокую конкуренцию и признались, что бояться рисковать. Четверть отпугивают высокие налоги и нестабильная экономическая ситуация.

Россияне также считают, что стать предпринимателями им мешает недостаток знаний в ряде областей и личные качества. Почти треть заявили о недостаточной финансовой грамотности – умении вести бухгалтерию, работать с отчетностями, составлять бизнес-планы. А четверть сказали о недостаточном знании законодательства в области предпринимательства и дефиците экономических знаний.

Тот же опрос показал, что большинство россиян сегодня положительно относятся к людям, решившим открыть свое дело, а образ предпринимателя в сознании россиян меняется. Если раньше он ассоциировался с нестабильной ситуацией 90-х годов, «диким бизнесом» и «челноками», то сегодня предприниматель воспринимается как успешный и самостоятельный человек.

При этом россияне различают понятие «предприниматель» и «бизнесмен». К первым относятся более позитивно: по мнению соотечественников, цель предпринимателя – «заработать на хлеб». А ко вторым – негативно из-за того, что их цель – обогащение и нажива.

Бизнес – это судьба

Недавний опрос Центра социального проектирования «Платформа» и ВЦИОМ показал, что большинство предпринимателей не готовы оставить бизнес, несмотря на риски и трудности, а также неблагоприятные условия для ведения бизнеса. 78% предпринимателей в ближайшие три года нацелены на поступательное развитие с ориентацией на отдачу в краткосрочной перспективе, поддержание бизнеса на достигнутом уровне.

Большинство бизнесменов, как отмечается в исследовании, не хотят оставлять свое дело, потому что «быть предпринимателем – часть судьбы и определяющая основа идентичности человека». «Когда попробовал мясо с кровью, на диету уже не сядешь», – метафорично поясняют некоторые участники опроса. Такие люди привыкли брать всю ответственность на себя, а в больших компаниях она чаще всего распределена между несколькими сотрудниками. Почти 80 процентов бизнесменов решили бы иметь свое дело, если бы снова стояли перед таким выбором. А больше половины хотели бы, чтобы их дело продолжили дети.

Как полагают авторы исследования, негативный фон может привести к сворачиванию бизнесов, наименее укорененных в российской почве – например, компаний IT-сектора. Они балансируют между низкой конкуренцией и рисками.

– Выбор сферы бизнеса зависит от региональных факторов, например, для столицы и мегаполисов упор будет делаться на сферу услуг, торговлю и работу с финансами, для периферии более популярны производство, сельское хозяйство, – отметил Павел Сигал. – Но так или иначе наиболее популярными в России сегодня считаются гастрономическая сфера (собственные рестораны или кафе), продажи (продовольствие, бытовая техника, одежда и обувь), услуги (организация мероприятий, индустрия красоты).

В этих сферах, как поясняет эксперт, традиционно жизненный цикл предприятий имеет достаточно ограниченный запас времени, а конкуренция очень высока и потому достаточно трудно вести дела, из-за этого и формируется неудовлетворение собственным предприятием у некоторых предпринимателей.

В то же время, чтобы стать бизнесменом, человек должен быть склонен к риску, готов к решению нестандартных ситуаций. Он должен обладать системным мышлением и высоким уровнем инициативности, быть независимым в принятии решений и заинтересованным в успехе, быстро переключаться с одной задачи на другую. Все эти качества нужны и в найме на позициях топ-менеджеров, поэтому можно с уверенностью сказать, что человек с предпринимательским опытом не останется без работы, если его парикмахерскую или автосервис начнут посещать меньше клиентов.

– Наличие таких качеств существенно облегчает бывшим предпринимателям поиск работы в корпоративной среде, адаптацию в коллективе и в целом позволяет претендовать на управленческие должности среднего и высшего уровня, – заключила Мария Игнатова.

Тем временем в Правительстве

Минтруд России направил в правительство доклад о перспективах введения четырехдневной рабочей недели в России, сообщила пресс-служба ведомства. Эту тему будут обсуждать в рамках Российской трехсторонней комиссии по регулированию социально-трудовых отношений, которая объединяет представителей правительства, профсоюзов и работодателей. Планируется создать специальную рабочую группу по вопросам гибких форм занятости и продолжительности рабочего времени.

В сообщении Минтруда отмечается, что у перехода на четырехдневку есть положительные и отрицательные стороны. С одной стороны, это может помогать сохранению здоровья работников, увеличению трудоспособности, эффективности труда, более гармоничному сочетанию работы и семейных обязанностей, появлению времени у людей на отдых, культуру, спорт. С другой – привести к росту издержек на рабочую силу и повышению себестоимости продукции.

На встрече с главой правительства Дмитрием Медведевым председатель Федерации независимых профсоюзов России (ФНПР) Михаил Шмаков отметил, что нужно не сокращать рабочую неделю, а подумать об изменении нормы трудовых часов. Сейчас в стране установлена 40-часовая рабочая неделя и 8-часовой рабочий день. Во Франции, например, эта норма ниже – 35 часов, в Нидерландах еще меньше – 29 часов.

Опрос работодателей, проведенный Службой исследований HeadHunter, показал, что в ближайшие 1-2 года лишь 12% рассматривают переход на четырехдневную рабочую неделю. Подавляющее же большинство компаний таких изменений не планируют.

Основным недостатком перехода на четырехдневную рабочую неделю, по мнению 48% работодателей, является снижение зарплаты сотрудников (и чем меньше компания, тем чаще ее представители выбирают этот вариант). Негативными последствиями также считают сокращение производительности, переработки и выгорание, вынужденный найм новых людей.

На Восточном экономическом форуме в сентябре министр труда и социальной защиты Максим Топилин заявил журналистам, что переход на четырехдневную рабочую неделю возможен в долгосрочной перспективе, в ближайшие несколько лет вопрос не будет решен. «Это все достаточно долгий процесс. Вспомните, когда у нас была шестидневка? Это 1967-1968 годы. Сколько лет прошло? Я могу сказать, что таких прецедентов, чтобы какая-то страна перешла на четыре дня, нет. Это некая перспектива», – сказал он.

Ранее министр экономического развития Максим Орешкин главными условиями для перехода к четырехдневной рабочей неделе в России навал повышение доходов населения и рост производительности труда.

Пенсионная модель: дубль дцать

Автор: Марина Тальская

Власти предлагают очередной вариант накопительной компоненты пенсионного обеспечения. Минфин подготовил законопроект «О гарантированном пенсионном продукте» (ГПП). Новый механизм пенсионных накоплений, как ожидается, будет запущен с 2021 года. Однако эксперты скептически оценивают его эффективность.

Мы же уже копили!

Напомним, накопительная – индивидуальная – составляющая будущей пенсии, формировавшаяся в рамках предыдущей пенсионной модели, просуществовавшей чуть более десяти лет, была «заморожена» в 2014 году, как тогда было объявлено, на год. В качестве официального повода для моратория называлась необходимость всеобщего акционирования негосударственных пенсионных фондов (НПФ):  эксперты, в том числе, из рядов пенсионной отрасли, соглашались с целесообразностью изменения организационно-правовой формы фондов, что теоретически должно было способствовать их большей «прозрачности». Однако реальная причина «заморозки» также не была ни для кого секретом: с присоединением Крыма расширялся круг получателей пенсий, прежде не участвовавших в формировании пенсионных ресурсов, и для федерального бюджета эта дополнительная финансовая нагрузка – на фоне замедления темпов экономического роста – была недопустима.

С тех пор мораторий на личные пенсионные накопления продлевался из года в год, сейчас формально он действует до 2021 года, однако специалисты не сомневаются, что возврата к прежней схеме уже не предвидится. Уточним: мораторий распространяется исключительно на новые поступления на индивидуальные накопительные счета лиц 1967 года рождения и моложе (год «отсечения» граждан, допущенных к формированию обязательных пенсионных накоплений). Средства, аккумулированные в системе до 2014 года, продолжают «работать» и, теоретически, приносить владельцам счетов инвестиционный доход. Не изменилось ничего и с точки зрения работодателей: они по-прежнему перечисляют в пенсионный фонд  22% от фонда оплаты труда. Но если прежде 6% от этого взноса направлялись на индивидуальные накопительные счета, то с момента «заморозки» они поступают в «общий котел» и идут на текущие выплаты нынешним пенсионерам.

Таким образом, у поколения 1967 года рождения и моложе сформировался пятилетний уже провал в части личных накоплений на старость. Эксперты оценивают эту «дыру» в 2,5 триллиона рублей: из расчета ежегодных, до объявления моратория, поступлений в 300-500 миллиардов рублей.

Между тем,  основной идеологией запущенной в 2002 году пенсионной реформы был перенос акцента пенсионного обеспечения с государственных выплат именно на частные накопления. Эта модель действует во многих европейских странах и хорошо себя зарекомендовала. И вот, едва запущенная у нас, оказалась «закрыта».

Без накоплений не обойтись

Долгосрочные расчеты, с учетом демографической ситуации в стране, показывают, что без индивидуальных сбережений, с использованием исключительно бюджетного ресурса категорически невозможно достичь коэффициента замещения (отношения пенсии к прежнему заработку) на уровне 40% – курс на этот показатель неоднократно подтверждался представителями власти. Более того, изъятие частных пенсионных накоплений из пенсионной формулы лет через  десять приведет к снижению этого коэффициента до 20%. Если ориентироваться на нынешний средний размер заработной платы, 35 тыс. рублей, то расчетный размер пенсий получается вовсе «ни о чем». С этой точки зрения повышение пенсионного возраста способно лишь ненадолго отодвинуть кризис пенсионного обеспечения. Но итог, в сложившейся парадигме, просматривается однозначный – рост социальной напряженности.

Понятно, что пенсионную «дыру» надо начинать закрывать как можно скорее. Поднимать ставку отчислений для работодателей, судя по всему, уже не представляется возможным: взять с предприятий сейчас особо нечего. Поэтому на повестке дня вновь замаячила идея реанимации частной накопительной компоненты.

С 2016 года власти в лице Минфина и ЦБ  докладывали о подготовке нового накопительного инструмента под названием индивидуальный пенсионный капитал (ИПК). Реальных документов по этой новации общественность в глаза не видела, о новом механизме можно было судить исключительно по комментариям, зачастую противоречивым, чиновников. Суть новшества, судя по этим заявлениям, состояла в том, чтобы переложить всю ответственность за будущее пенсионное обеспечение на самих работников. Предполагалось, что они сами должны будут делать отчисления со своей зарплаты – от 0% в первый год до 6% через пять лет и далее. В качестве «пряников» анонсировались налоговые вычеты, право собственности на эти накопления (в том числе, возможность их наследования), а также возможность досрочного получения в случае чрезвычайных жизненных обстоятельств.

Основным спорным моментом этой схемы был вопрос обязательности либо добровольности участия в системе. Изначально акцент делался на первом, обязательном варианте: озвучивались механизмы «автоподписки». Однако «принуждение к накоплениям» вызвало шквал критики со стороны экспертов – напомним, что у общественности была возможность обсуждать лишь идею, а не конкретные документы. Указывали, что, по сути, речь идет о дополнительной фискальной нагрузке – а это уже к Налоговому кодексу – при неочевидных перспективах получения этих средств в дальнейшем: память о «заморозке» еще не перешла в разряд фантомных, и осознание, по сути, конфискации личных пенсионных накоплений остается еще в очень активной фазе. Мораторий 2014 года действительно скомпрометировал идею «организованных» накоплений на старость.

Но самым серьезным контраргументом стал финансовый. Низкий, и продолжающий шестой год снижаться, уровень жизни населения не позволяет большинству граждан из месяца в месяц и из года в год откладывать со своей зарплаты. В смысле, отчислять-то, если административно «убедят», можно, но – что окажется на выходе, каков будет экономический эффект этих сбережений?

Авторы идеи ИПК дали задний ход и заговорили о принципе добровольности участия в системе пенсионных накоплений. И идея вновь споткнулась о препятствие в виде уровня доходов большей части населения: балансирующие на грани выживания реально не смогут откладывать еще и на будущую пенсию, а небольшая прослойка состоятельных граждан способна позаботиться об обеспечении своей старости и без официального инструмента.

Будем копить по-новому!

В августе этого года Минфин отказался от идеи ИПК. И предложил новый вариант пенсионных накоплений – ГПП – гарантированный пенсионный продукт. Конкретных документов по-прежнему не представлено, сообщается лишь, что ведомство осуществляет некие мелкие доработки после экспертизы Минтруда. Поэтому по-прежнему обсуждать можно лишь идеи, озвученные чиновниками. Главный принцип ГПП – исключительная добровольность участия. «Пряники» прежние – налоговые вычеты, право собственности, возможность досрочного получения.

Думали, будет пенсия, – а это пенсионный продукт

Юрий Горлин,

Заместитель директора Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС

Возникает вопрос: как много людей будет добровольно пользоваться предлагаемым инструментом накоплений. У подавляющего большинства российских работников доходы не таковы, чтобы они могли на протяжении десятилетий отчислять на будущую пенсию что-то значимое, хотя бы те же 6%. А узкую прослойку высокооплачиваемых работников те результаты, которые пока что демонстрировали НПФ, вряд ли воодушевят нести туда деньги. Если брать период с 2005 года, когда НПФ начали активно работать, средняя доходность накоплений, отражавшаяся на счетах граждан, по моим расчетам, составила 5-6% при среднегодовой инфляция за тот же период – 8-9%. Депозиты в крупных российских банках – инструменты более понятные и простые – приносили доходность примерно на уровне инфляции. При этом они обладают большей ликвидностью: деньги можно получить в любой момент, пусть с некоторой потерей процентов. Предпосылки, что в будущем НПФ смогут обеспечивать доходность, большую, чем другие инструменты с сопоставимым риском и ликвидностью, в настоящее время не очевидны.

Низкую склонность россиян к участию в пенсионных накоплениях подтверждают два состоявшихся «натурных эксперимента».

Первый – это программа софинансирования пенсионных накоплений, действовавшая с 2009 года. По всем признакам она была крайне выгодна: на каждую тысячу, которую вносил человек, государство вносило свою тысячу. Доходность 100%. Так вот, в этой программе номинально – кто внес хоть копейку — участвовало около 2,5 миллионов человек. Но средняя сумма взносов, которую за все годы внесли сами участники, составляет около 20 тысяч рублей в расчете на одного человека. Если поделить эту сумму на ожидаемый период получения пенсии, сейчас это 252 месяца, то получается менее 80 рублей в месяц. Нельзя сказать, что это  существенная прибавка. То есть, люди в значимом масштабе не продемонстрировали желание отдавать свои деньги на пенсионные накопления даже при реально выгодных условиях.

Второй эксперимент – негосударственное пенсионное обеспечение (НПО), участниками которого являются, в основном, работники крупнейших российских компаний. Платежи в НПФ делают либо только работодатели, либо работники,  но при софинансировании со стороны компании.  Инициатива людей вне корпоративных программ, когда бы они добровольно заключали договоры с НПФ, как оформляют депозит в банке, измеряется, максимум, десятками тысяч на всю страну (если брать в расчет тех, кто делает отчисления на постоянной основе).

Анонсированные «пряники» ГПП, по мнению авторов,  позволяющие сделать продукт привлекательным, –  налоговые льготы для работников и их работодателей, право собственности на пенсионные накопления, возможность досрочного востребования накоплений в кризисных жизненных ситуациях и государственные гарантии сохранности накоплений – присущи и действующим продуктам пенсионных накоплений, не пользующихся особым спросом.

Так, предусмотрены налоговые льготы участникам НПО: на каждую вложенную в рамках НПО тысячу рублей предоставляется налоговый вычет по НДФЛ, возвращающий человеку 130 рублей. Максимальная сумма вычета 120 тысяч рублей в год. То есть и сегодня можно отчислять до 10 тыс. рублей ежемесячно и получать в полной мере возврат НДФЛ. Но отвлечение на пенсионные накопления  десяти тысяч рублей могут себе позволить не более 5% работников, имеющих зарплату более 100 тыс. рублей. Соответственно, не действующие нормы налоговых льгот являются узким местом для участия в НПО.

«Пряник» в виде права собственности на пенсионные накопления — в определенной мере лукавство. Проведем аналогию с банковским депозитом. Если у кого-то есть представление, что деньги, которые он отдал в банк, остаются его собственностью, то это иллюзия. В понятийном смысле – да, они его, но в юридическом – нет.  Собственностью является право требования этих средств у банка. Так и здесь: собственностью будет право на получение накопительной пенсии после достижения определенного возраста. И больше ничего.

Вывод неоптимистичен. Хорошо, что отказались от идеи обязательности участия работников в формировании пенсионных накоплений в условиях некомфортной для этого экономической ситуации и институциональной среды.  В остальном, к сожалению, вместо реалистичных предложений, направленных на обеспечение роста пенсий, предлагается «пенсионный продукт», как зачастую под видом сыра — сырный продукт.

Эксперты разводят руками: перспективы добровольности участия в системе пенсионных накоплений они подробно обсудили на предыдущем этапе. Специалисты также указывают, что аналог предлагаемой Минфином модели уже существует: это система негосударственного пенсионного обеспечения (НПО), которая за  все годы своего существования ажиотажной востребованностью не пользовалась, несмотря на то, что программы НПО, осуществляемые в основном крупными корпорациями, подразумевали софинансирование работодателем взносов работников. Но вот итог: в системе по принципу «обязаловки», действовавшей до «заморозки», аккумулировано более трех триллионов рублей, а добровольные накопления, даже с участием работодателей, собрали втрое меньше, примерно 1,2 триллиона.

Нынешняя попытка властей «закольцевать» неработающую  модель была раскритикована не только на экспертном, но и на  официальном уровне. Так, у председателя Совета федерации Валентины Матвиенко инициатива Минфина не вызвала энтузиазма: «На мой взгляд, сейчас значительная часть населения имеет доходы, из которых им просто нечего выделять на увеличение пенсионного обеспечения в будущем».

Идеология частных пенсионных накоплений подразумевает не только будущую финансовую поддержку будущих пенсионеров, но и использование не востребованных до поры пенсионных средств  в инвестиционных целях  для поддержания развития текущего экономического цикла.  Собственно, эта «цель номер два» является для правительства даже более приоритетной. Так, первый вице-премьер Антон Силуанов не раз подтверждал реальные виды властей на накопительную компоненту: «Для роста экономики необходимо привлечение длинных денег. Откуда их взять? Безусловно, мы должны создать источники финансирования. Поэтому мы видим необходимость создания ресурса в виде инвестиционных накоплений наших граждан, речь идет о пенсионном капитале».

Тем не менее, как показала практика «заморозки», власти оказались способны пожертвовать «длинными» деньгами для экономики в пользу «здесь и сейчас»: в результате моратория из экономики уже выпало 2,5 триллиона рублей потенциальных инвестиционных ресурсов. Зато дефицит Пенсионного фонда минимален, сократились текущие бюджетные трансферты в его адрес. Так что не факт, что даже в случае запуска какого бы то ни было (уже хоть какого-нибудь!) механизма пенсионных накоплений правительство вновь не пустит «длинные» деньги на сиюминутные нужды.

В итоге шестилетнего реформирования молодой, не устоявшейся еще пенсионной системы мы пришли к ситуации крутого клинча. Население, в силу низких доходов, не способно откладывать деньги на будущую пенсию. Отсутствие «длинных» пенсионных денег лишает экономику инвестиций для устойчивого роста. Стагнация экономики не способствует повышению уровня жизни населения до степени достаточной, чтобы иметь возможность делать пенсионные накопления.

Ключевой момент накоплений – это уровень дохода

Александр Сафонов,

Профессор Финансового университета при Правительстве РФ

По сути, анонсированный Минфином гарантированный пенсионный продукт ничем, кроме названия, не отличается от того, что сегодня уже есть на рынке пенсионного обеспечения.

Сейчас существуют три вида накопительных пенсионных продуктов. Во-первых, это бывшая накопительная компонента прежней пенсионной конструкции: средства, аккумулированные в ней, «заморожены» с 2014 года, но они продолжают оставаться в системе. Во-вторых, это корпоративное пенсионное страхование. Оно отличается от обычного своей солидарной природой: право на дополнительную пенсию получает только человек, который завершает свой трудовой путь именно в этой компании, в этой профессии. Если он покидает компанию раньше времени, то утрачивает право на надбавку. И третье направление – это личное пенсионное страхование, когда человек самостоятельно выстраивает отношения с НПФ.

И все эти пенсионные вклады защищены через систему АСВ,  а также подпадают под налоговые вычеты. Так что предлагаемый инструмент ничего нового в этом плане не привносит. И в качестве некоего «особого» механизма не может никого заинтересовать, поскольку те, кто хотел участвовать в накопительной системе, свой выбор уже сделали, они уже вовлечены в ту или иную схему. Кого еще планирует вовлечь Минфин, не понятно никому. Особенно с учетом экономической ситуации последних лет.

Статистика показывает, что накопления начинаются в том случае, когда доход гражданина составляет более 35 тысяч рублей в месяц. То есть, чтобы семья из трех человек могла иметь возможность откладывать что-то на будущее, ее ежемесячный доход должен превышать 100 тыс. руб. Если меньше – деньги идут исключительно на текущее потребление. А у нас в стране модальная – наиболее часто встречающаяся – заработная плата составляет 25 тыс. руб., медианная зарплата – как раз в пределах 35 тыс. руб.  При этом анализ ЦБ показывает, что основная кредиторская задолженность домохозяйств – 75% – возникает в семьях с душевым доходом ниже 35 тыс. руб. То есть, эта сумма является неофициальным показателем прожиточного минимума. Все, что ниже, не позволяет человеку обслуживать текущее потребление, ему приходится брать деньги в долг на самое необходимое. Соответственно, более 50% населения ни при каких обстоятельствах – даже при самых заманчивых налоговых вычетах – не смогут участвовать в накопительной пенсионной системе. У людей просто нет ресурсов для долгосрочных накоплений.

Проблема характерна не только для нашей страны. Так, по отчету американской системы негосударственного пенсионного обеспечения, 80% счетов лиц в возрасте до 40 лет – нулевые. Это подтверждает, что ключевой момент накоплений – это уровень дохода. А исследования той же американской статистики показывают, что поколение У в меньшей степени обеспечено, чем поколение Х. Поэтому кризис накопительной компоненты характерен для всех стран. Эта компонента работала эффективно в период высоких темпов роста зарплаты, в 60-70-е годы прошлого века, когда развивались социальные  программы крупных корпораций.  А сейчас это проблема для всех.

Поэтому многие страны пошли по следующему пути. Они делят все население на две категории. Граждане с высокими доходами в обязательном порядке страхуются в негосударственной пенсионной системе, чтобы избежать провала доходов по завершении трудовой деятельности. А те, кто получает мало, остаются в сфере внимания государственного пенсионного обеспечения.

В этом контексте нацеленность нашего Минфина на создание некоего «привлекательного» продукта не понятна: дело не в совершенстве инструмента как такового, а в уровне доходов населения. Так, МВФ еще на старте запуска накопительной компоненты предсказывал, что для людей, получающих зарплату на уровне МРОТ, пенсионные накопления экономически бессмысленны: слишком низкие отчисления, которые не делают погоды.

В этом плане позиция ЦБ более разумная: он заявляет, что в данном случае предпочтет совершенствовать систему регулирования НПФ. То есть, во-первых, усилит контроль за качеством активов – чтобы избежать снижения уровня пенсионного обеспечения. Во-вторых,  расширит возможности для инвестирования, что тоже важно для  эффективности негосударственного пенсионного страхования – приносить доход лучше инфляции. И третье направление – это предотвращение вывода средств НПФ, это означает регулирование маржинальности неинвестиционных операций: вознаграждение управляющим компаниям – это один из основных  каналов вывода средств. На длительном  отрезке времени человеку очень сложно разобраться, сколько денег  вынули у него из кармана. Поэтому ЦБ  сосредоточится на этом направлении, что правильно.

Мировые цены на нефть будут снижаться

Главным фактором, определяющим избыток предложения и, как следствие, падение цен на нефть, является торговое противостояние между США и Китаем. Замедление темпов роста ВВП обеих стран будет негативно отражаться на мировом спросе на нефть. Такие выводы приводятся в аналитическом отчете компании «Делойт» и ЦСР «Обзор нефтесервисного рынка России – 2019».

«На текущий момент наблюдается значительный профицит предложения на рынке нефти, который пока удерживается геополитическими факторами и сделкой ОПЕК+, – отмечает Андрей Колпаков, старший научный сотрудник ИНП РАН, – риск снижения мировой цены на нефть в ближайшей перспективе будет существенным, о чем свидетельствует большинство прогнозов».

Эксперты ожидают, что в 2019 году среднегодовая цена на нефть будет находиться в диапазоне 62–65 долл. США за баррель.

Что касается нефтесервисного рынка России, в прошлом году выручка отечественных нефтесервисных компаний увеличилась на 3%, до 1,45 трлн рублей, благодаря расширению заказов на ремонт скважин, как отмечают эксперты «Делойт».

Дмитрий Касаткин, заместитель руководителя центра социально-экономических исследований фонда «Центр стратегических разработок», прогнозирует, что рынок нефтесервиса будет расти, тем не менее есть и риски – это «сохранение низкого уровня как объема, так и эффективности инвестиций, осуществляемых в технико-технологическое развитие и оснащение со стороны всех заинтересованных лиц рынка».

Внешнеторговый оборот России падает

За восемь месяцев 2019 года внешнеторговый оборот России уменьшился на 4,2%, экспорт – на 7,3%, импорт увеличился на 1,7%, а положительное сальдо торгового баланса сократилось на 17,3%. В августе 2019 года по сравнению с декабрем 2018 года внешнеторговый оборот со странами Европейского Cоюза снизился на 6,9%, с Китаем – на 1,9%, с США – на 2,1%. Такие данные приводятся в очередном докладе Института «Центр развития» «Высшей школы экономики» «Помесячная динамика экспорта и импорта товаров».

Причиной уменьшения объемов экспорта в первую очередь стало падение мировых цен на нефть в ноябре 2018 года – августе 2019 года (на 25,1%). На динамику импорта продолжал влиять слабый спрос на отечественных рынках.

Тем не менее в конце лета внешнеторговый оборот России и экспорт начали расти – в основном благодаря увеличению объемов поставок за рубеж сырой нефти, а также пшеницы и меслина из богатого урожая текущего года. К тому же в июле и августе активно увеличивался импорт стальных труб, лекарственных средств и легковых автомобилей. В итоге за два месяца роста (август 2019 года относительно июня 2019 года) внешнеторговый оборот увеличился на 1,3%, экспорт – на 1,7%, импорт – на 0,6%, сальдо торгового баланса – на 3,1%.

Российские предприниматели теряют уверенность

Деловой климат в розничной торговле ухудшился. Тенденции в динамике развития предприятий розничной торговли в третьем квартале 2019 года оказались самыми неблагоприятными – как минимум за последние два года наблюдений. Такие данные представлены в информационно-аналитическом материале Центра конъюнктурных исследований «Высшей школы экономики».

Индекс предпринимательской уверенности снизился на 4 п.п. – до 3%. Сократилось число занятых в ритейле. Ухудшились предпринимательские прогнозы относительно восстановления российской экономики. До 31% выросла доля респондентов, отметивших рост арендных ставок, что является наивысшим значением с 2008 года.

«Наиболее весомым дестабилизирующим параметром выступило сжатие заказов на реализуемые товары. Вслед за снизившимися оценками спроса последовало ускорение сокращения объема продаж и товарооборота», – говорится в исследовании.

«Прямым подтверждением ухудшающегося в последние месяцы состояния делового климата в розничной торговле является, согласно последним доступным данным Росстата, наблюдаемое замедление темпов роста розничного товарооборота с 101,6% в июне до 100,8% в августе», – отметил директор Центра конъюнктурных исследований «Высшей школы экономики» Георгий Остапкович.