Английский экономист, автор колонок «Экономист под прикрытием» в газете Financial Times и «Дорогой экономист!» в журнале Men’s Health Тим Харфорд предлагает читателю посмотреть на мир глазами экономиста. Объясняет, почему возникают пробки, кофе стоит дорого и невозможно найти хорошую подержанную машину. Рассматривает масштабные вопросы, например, как Китаю удается каждый месяц выводить из-за черты бедности миллион человек, и в то же время не обходит вниманием житейские проблемы – в частности, как перестать оставлять слишком много денег в супермаркетах. Харфорд изящно разъясняет такие непростые для понимания идеи, как ценообразование вдоль кривой спроса и теория игр, используя примеры из реальной жизни, обещает научить читателя применять следственные методы экономистов, что в итоге сделает его «более смекалистым потребителем», а также более искушенным избирателем, научиться видеть правду за тем, что рассказывают по телевизору. Обращаясь к экономической теории свободного рынка, Харфорд показывает, как компании, от Amazon.com до Whole Foods и Starbucks, надувают потребителей с помощью партизанских техник ценообразования, и объясняет высокую стоимость аренды (имеющую большее отношение сельскому хозяйству, чем можно себе представить). Экономика – это наука о том, кто что получает и почему. Если задуматься об этом, то окажется, что повседневная жизнь полна головоломок, которые многие люди даже не считают таковыми. «Более всего я надеюсь, что вы научитесь находить забаву в этих будничных загадках», – пишет автор книги.
Сергей Мошенский, «Больше чем деньги: Финансовая история человечества от Вавилона до Уолл-стрит»
Как и где появился кредит? Где изобрели деньги в виде монет? Кто такие публиканы и как они зарабатывали свои огромные состояния, в том числе на кормлении священных белых гусей Юноны, живших на Капитолии? Что объединяло Жана-Батиста Мольера, Даниеля Дефо, Рихарда Вагнера и Адольфа Гитлера? Финансовая история человечества – это нечто большее, чем только деньги – за ней стоят судьбы множества людей, народов и стран. Автор, доктор экономических наук Сергей Мошенский, начинает экскурс в историю денег и финансовых рынков в Месопотамии 4000 лет назад и заканчивает кризисом 2008 года. Экономист рассматривает судьбу цивилизации сквозь призму финансовых отношений и приходит к выводу, что секрет благополучия человека — не в объеме накопленного богатства, а в свободе предпринимательства, неотделимой от личной свободы, и в ответственном отношении к другим членам общества. «Это путешествие, написанное мастерски и с огромной любовью к тем, кто придумывал и строил рынки, отчаянно боролся на них, искал и находил деньги для промышленных революций», так отзывается о книге профессор Яков Миркин.
Ребекка Хендерсон, «Капитализм в огне. Как сделать эффективную экономическую систему человечной»
Что такое капитализм? Одно из величайших изобретений человечества или система, которая побуждает бизнес ставить во главу угла максимизацию прибыли любой ценой, угроза, способная дестабилизировать общество и уничтожить планету? Или нечто среднее, нуждающееся в переосмыслении? В какой плоскости лежат решения главных проблем нашего времени – массового разрушения среды обитания, растущего экономического неравенства и коллапса институтов? Над этими вопросами призывает задуматься профессор Гарвардского университета Ребекка Хендерсон. Ученый признается, что однажды она чуть не ушла с работы, ей казалось неприличным преподавать на курсе MBA, писать статьи и консультировать компании, рассказывая, как заработать еще больше. «Я пришла к выводу, что зацикленность людей на извлечении прибыли любой ценой ставит под угрозу будущее планеты и всех нас», – пишет ученый. И тогда она решила действовать. Один из результатов – эта книга, где профессор доказывает, что рыночную систему возможно реформировать и при этом уберечь корпорации от финансового ущерба, и излагает план преобразований для перехода к устойчивому капитализму, который будет нравственен в той же степени, что и прибылен.
Марк Рэндольф, «Это не сработает: история создания Netflix, рассказанная ее основателем»
Основатель мультимедийного гиганта Netflix Марк Рэндольф с детства носил в кармане шорт маленький блокнот для идей. Так, например, под номером 114 значилась впоследствии отвергнутая идея – «персонализированные доски для серфинга, автоматически подогнанные по вашему росту, весу, силе и стилю серфинга». Его очередная идея – видеопрокат по подписке – казалась всем знающим рынок безумием. «Это никогда не будет работать» – говорили Марку Рэндольфу. Несмотря на скепсис инвесторов и партнеров, он не отступил. Так из небольшой компании по прокату дисков родился мультимедийный гигант, который сегодня у всех на слуху и зарабатывает миллиарды долларов. Эта книга – мемуары, а не документалистика. Она основана на событиях, которые произошли двадцать лет назад. Марк Рэндольф хотел показать основателей Netflix такими, какими они были, поймать дух времени, рассказать, с чем им пришлось столкнуться в Netflix и каково оказалось преуспеть, несмотря на обстоятельства, которые были против них.
Сергей Глазьев: доллар перестал быть де-факто мировой резервной валютой
Сергей Глазьев,
министр по интеграции и макроэкономике Евразийской экономической комиссии, академик РАН, вице-президент ВЭО России
– Я готовился к сегодняшнему конгрессу, исходя из его названия «Новое индустриальное общество», и хотел обратить внимание прежде всего на то, что разговоры про переход к постиндустриальному обществу сильно преувеличены. Мы видим, что промышленность по-прежнему является ядром современной экономики, и страны, которые наиболее динамично развиваются, имеют наиболее высокую долю промышленности в структуре валового продукта. И это устойчивое состояние, то есть мы в последние годы не наблюдаем резкого продолжения роста доли сектора услуг. Доля промышленности стабилизировалась. Промышленность сегодня проходит через технологическую революцию, связанную со сменой технологических укладов. Именно в промышленности генерируются главные сегодня технологические траектории, которые будут определять развитие экономики на ближайшие 20–30 лет.
Конечно, в нынешних условиях нельзя не откликнуться на кардинальные изменения макроэкономической ситуации в мире, и в особенности — в нашей стране. Структурные изменения, связанные со сменой технологических укладов, резко ускорились в период пандемии. Несмотря на снижение общей экономической активности, мощнейший толчок получили биоинженерные технологии, особенно с массовым производством вакцин и прочих антивирусных препаратов. Неслучайно мы наблюдаем, что пытающиеся сохранить мировую гегемонию американцы по всему миру интенсивно ведут биоинженерные исследования, нарушая Международную конвенцию о запрещении биологического оружия. И кроме мощнейшего скачка биоинженерных исследований и биотехнологий мы наблюдаем очередной мощный подъем информационно-коммуникационных технологий, связанных и с удаленной работой, и с формированием баз данных отслеживания перемещения людей, и с созданием систем искусственного интеллекта. В общем, можно сказать, что пандемия, по сути дела, завершила переход к новому технологическому укладу как локомотиву современного экономического роста. Я сразу напомню его структуру.
Мы видим, что ядро нового технологического уклада сосредоточено, конечно же, в промышленности. Это нано-технологии прежде всего. Мы сегодня видим, что узким местом в экономическом развитии стали пресловутые чипы. Это наночипы, надо понимать, и микропроцессоры наноуровня, наноматериалы. И страны, которые обладают возможностью сооружать свои собственные нанофабрики, фактически определяют возможности расширения узких мест экономического роста, которые сегодня в полной мере проявились. И хотя самой большой отраслью становится здравоохранение, но предпосылкой резкого роста здравоохранения являются те же биоинженерные и клеточные технологии, которые используют ту же технологическую базу, что и нанотехнологии. Это электронные растровые микроскопы, это манипулирование молекулами и атомами, это целевая доставка лекарств. Всё это возможно только на основе производств нового технологического уклада.
Так же и образование вслед за здравоохранением становится второй отраслью по масштабу использования ВВП именно благодаря тому, что вследствие революции на основе клеточных технологий в медицине и роста фармацевтической промышленности, вообще всего комплекса отраслей, связанных с воспроизводством человека и продлением жизни практически до ста лет (уже об этом идет речь), образование становится непрерывным. Пенсионный возраст отодвигается всё дальше, и это накладывает нагрузку на образование, которое является сегодня главным источником спроса на те же информационные технологии, системы искусственного интеллекта и все остальные производства, связанные с вычислительной техникой, с созданием баз данных, с производством микроэлектронной, наноэлектронной промышленности.
Таким образом, пандемия резко ускорила переход к новому технологическому укладу. Он уже стал полноценным локомотивом экономического роста. Вместе с тем сегодня мы оказались сразу же после пандемии в условиях обострения мировой гибридной войны, и мы наблюдаем резкое ускорение перехода к новому мирохозяйственному укладу. Напомню, что мирохозяйственный уклад в нашей терминологии — это система производственных отношений, институтов, широко говоря — система управления воспроизводством экономики. Пандемия тоже ускорила процесс перехода к новому мирохозяйственному укладу, который мы назвали интегральным по той причине, что государство в этом новом мирохозяйственном укладе объединяет все социальные группы вокруг достижения главной цели: повышения общественного благосостояния. Сочетается стратегическое планирование с рыночной конкуренцией. Государство контролирует денежное обращение, создавая кредит в том числе для частного бизнеса. И государство может по-разному интегрировать общество. Мы видим, что пандемия во всех странах привела к реализации известного сценария фонда Рокфеллера 2009 года, который они назвали «ходить строем», то есть все без исключения государства поставили свое население под жесткий контроль мерами социальной изоляции, приучили повиноваться. Наблюдается повсеместное нарушение демократических прав и свобод граждан. И в итоге пандемии мы сегодня имеем три варианта формирования нового мирохозяйственного уклада с точки зрения политического его оформления.
Первый вариант. Хорошо известная нам система управления экономикой Китая во главе с правящей Коммунистической партией, которая декларирует социалистическую идеологию и реально направляет развитие экономики в интересах подъема общественного благосостояния, регулируя экономику так, что частный сектор получает поддержку именно в тех сферах и в тех формах, которые способствуют росту объемов производства и повышению уровня и качества жизни, при этом предпринимательская активность в сферах, которые ведут к макроэкономической дестабилизации и тому подобному, блокируется.
Второй вариант — демократическая система, которую демонстрирует Индия, вышедшая еще до пандемии на первое место в мире по темпам экономического роста, реализуя примерно ту же систему управления, что и в Китае: стратегическое планирование, жесткий контроль над денежным обращением и валютный контроль в том числе, стимулирование частного бизнеса в тех сферах, которые дают рост общественного благосостояния, использование денег как инструмента для роста производства, кредитование роста производства. В общем, с точки зрения регулирования экономики очень близкие системы, но политически диаметрально противоположные.
И наконец, появляется третья система электронного концлагеря, который нам демонстрирует Запад, прежде всего США и Великобритания, которые «великолепным образом» проявили мощь своих технологий манипулирования общественным сознанием на Украине. Фактически за 8 лет они создали абсолютно управляемое манипулируемое общество, репрессивное по отношению к своим оппонентам, очень эффективное с точки зрения формирования нужных форм поведения на основе ультранацистской идеологии. И сейчас американцы и вообще Запад продемонстрировали всем очень доходчиво, что деньги — это инструмент решения не только экономических, но и политических задач. Люди, у которых были сбережения в долларах, евро и фунтах, теперь наконец-то поняли, что они имеют свои богатства не потому, что они де-факто им принадлежат, а потому что им разрешают иметь богатства в этих валютных эквивалентах, в этой системе прав собственности. То есть Запад тоже очень быстро встраивается в новый мирохозяйственный уклад, но грубо, условно говоря, в парадигме электронного концлагеря. И произошедшие в последний месяц события резко ускорили распад старого мирохозяйственного уклада. Американцы использовали свой последний козырный туз. Они разменяли свою монополию на эмиссию мировой валюты на санкции против нас. Доллар перестал быть де-факто сегодня мировой резервной валютой. Все уже понимают в мире, что эти резервы очень условны и зависят от политической воли американского руководства. То же самое касается евро. То есть эти события резко ускорили распад существующей валютно-финансовой системы и, соответственно, приближают нас к формированию нового мирохозяйственного уклада.
Я еще немножко скажу про нашу страну, но прежде всего хочу обратить внимание, что американская агрессия против нас, конечно, очень серьезно помогает Китаю дальше захватывать мировое лидерство. То есть главным бенефициаром антироссийской кампании является Китай, на который сегодня переориентируется наша сырьевая база и который получает множество дополнительных преимуществ, включая выдвижение юаня в качестве ключевой валюты платежей и расчетов по всей зоне Одного пояса — одного пути.
В то же время возможности США и Европы сужаются. Они лишили себя монополии на мировую валюту, лишают себя российской сырьевой базы. Их валютно-финансовые пирамиды будут лопаться вследствие существенного снижения спроса на их валюты со стороны другой части мира. И попытки сейчас американцев сократить дефицит бюджета упираются в то, что всё большая и большая доля расходов оставшейся части бюджета приходится на выплаты по невероятно разросшемуся государственному долгу. Это замкнутый круг, из которого вряд ли они смогут выйти без обесценивания доллара.
Если говорить теперь о наших возможностях, то, конечно, они прежде всего лежат в неиспользуемом научно-промышленном потенциале. Сейчас правительство, вы знаете, вышло с комплексом мер по стабилизации экономики, по обеспечению устойчивости. Но что это за меры? У нас есть явные резервы роста в загрузке свободных производственных мощностей, которые свободны, в значительной степени потому, что нет доступных кредитов для финансирования оборотных средств. Это такая застарелая проблема. Она касается не только старых предприятий, но и новых, вполне конкурентоспособных. По нашим оценкам, мы можем удвоить выпуск промышленной продукции, если обеспечим нормальную загрузку производственных мощностей по всем государствам Евразийского экономического союза. Обращаю внимание, что президент Путин, выступая перед субъектами федерации, именно на это указал — на эту возможность расширения выпуска нашей продукции за счет импортозамещения.
Сегодня российский рынок оголился в значительной степени, потому что практически половина импорта (а в крупных мегаполисах больше) приходилась на западные товары, прежде всего европейские. Эти экспортеры сдали наш рынок без боя, можно сказать. Половина рынка, грубо говоря, освободилась. Казалось бы, гигантский простор для роста. О том, что такой рост возможен на базе импортозамещения в ситуации, когда конкуренты ушли с рынка либо следствие девальвации валюты, либо по политическим мотивам, показало правительство Примакова и Геращенко. Тогда, напомню, рост промышленного производства достиг 2% в месяц и в целом они вышли на 20%-ный рост промышленного производства в течение недолгого времени своего положения, то есть меньше чем за год. Поэтому возможность экономического скачка, к которому призывает президент, на базе существующего промышленного потенциала есть. Она, так сказать, эмпирически была доказана.
Ситуация сегодня намного лучше, чем та, которая была в 1998 году. У нас еще осталась половина резервов, а в 1998 году их не было. В 1998 году обанкротилось государство, был полный паралич кредитно-банковской системы. Тем не менее действенными оказались очень простые методы. Первое, что сделало правительство, — это изолировало валютный рынок от спекулянтов, убрало их путем фиксации валютной позиции коммерческих банков, были приняты меры по валютному контролю, разумеется, стопроцентная продажа валютной выручки. И курс рубля быстро стабилизировался по простой причине наличия у нас устойчивого положительного торгового баланса. Наш Центральный банк не использовал валютные резервы для стабилизации курса рубля. Он имел возможность держать его фиксированным в течение практически всего десятилетия, но вместо этого бросил рубль на сверхприбыли валютных спекулянтов, которые манипулировали рынком. Сейчас валютных резервов нет, а курс быстро стабилизируется, потому что у нас положительный торговый баланс. Если вы убираете спекулянтов с рынка, то автоматически можно ожидать повышения и стабилизации российской валюты.
Второй очень важный момент. Правительство Примакова и Геращенко не стало повышать процентные ставки. Они длительное время оставались ниже уровня инфляции. Инфляция там зашкаливала за 80%, а ставки были около 10%. Промышленность получила доступ к дешевым кредитам, очень быстро эти свободные производственные мощности были заполнены — и мы получили тот самый рывок, к которому призывает президент.
Что сегодня у нас происходит? Ну, как вы знаете, Центральный банк поднял процентную ставку и полностью парализовал доступ реального сектора к кредитам. Таким образом, импортозамещение возможно только на базе собственных средств предприятий, только в энергетическом экспортно-ориентированном секторе, который тоже потерял, по всей видимости, часть своих оборотных средств из-за замораживания валютных резервов. Фактически попытки делать импортозамещение за счет субсидирования процентных ставок, каких-то льгот со стороны правительства лимитированы бюджетом.
Понятно, что за счет бюджета, который перегружен социальными обязательствами, добиться импортозамещения нереально. Поэтому правительство к нам вышло с довольно любопытным пакетом мер. Вместо того, чтобы стимулировать реально импортозамещение, как об этом говорится со всех высоких трибун, нам предложили (это решение уже принято, сразу скажу) практически дерегулирование импорта. Оно стало сегодня самым главным направлением политики по обеспечению устойчивости в условиях ухода западных компаний с нашего рынка. Дерегулирование импорта означает на полгода отмену импортных пошлин по огромной номенклатуре и прекращение реального контроля над соответствием импортируемых товаров требованиям наших технических регламентов. То есть везите что хотите и откуда хотите без уплаты пошлин, без соблюдения норм безопасности продукции. Я считаю, что это, конечно, самое простое, что можно было сделать, но далеко не то, что мы вообще-то ожидаем с точки зрения обеспечения экономического развития.
В завершение я хочу сказать о необходимости сегодня реализации мер денежно-промышленной политики. После кризиса 2008 года в Китае рост денежной массы составил 5%, а денежная база в Китае выросла вдвое меньше. Это означает, что вся банковская система Китая работает с КПД больше 100% с точки зрения воздействия денежной эмиссии на рост производства, на экономическое развитие. А в США, наоборот, денежная база выросла в 4 раза, а денежная масса в 2 раза, то есть значительная часть денежной эмиссии, колоссальная, ушла в финансовые пузыри и в итоге растекается по экономике, стимулируя инфляцию.
И теперь наши денежные власти сталкиваются с очень любопытной ситуацией. Принято, наконец, решение о переходе на рубли. Сейчас за неимением времени не буду объяснять, почему экспорт за рубли (мы давно это предлагали) сразу дает колоссальные возможности расширения кредитования вообще и торговли, и экономики, и всего. Вот только один перевод экспорта газа в Европу за рубли — это плюс 15 триллионов рублей. Это резкий скачок в нашей денежной базе — то, чего денежные власти боялись пуще всего.
Это только первая часть. Дальше будет перевод на рубли не только для Европы, но и по другим направлениям нашего экспорта. То есть происходит ремонетизация нашей экономики. И конечно, нам очень важно, чтобы эти деньги уходили не куда попало, а уходили именно на кредитование производственной сферы. Сейчас по объему кредитов частному сектору в процентах к ВВП мы отстаем в разы от ведущих стран мира. И надо сегодня заниматься всерьез денежно-промышленной политикой как единственным способом обеспечить кредитование реиндустриализации, модернизации, рывка к новому индустриальному обществу и проведению модернизации на новом технологическом укладе через такую целевую кредитную политику, где, используя специальные инструменты рефинансирования, Центральный банк предоставляет уполномоченным коммерческим банкам кредиты по ставке до 1% годовых, а уполномоченные коммерческие банки предоставляют деньги заемщикам в реальном секторе по ставке не более 3% годовых в соответствии с приоритетами, которые устанавливает правительство, исходя из стратегического планирования.
Это стратегическое планирование материализуется в специальных инвестиционных контрактах и прочих многосторонних инвестиционных соглашениях — и, не трогая даже ключевую ставку, мы таким образом обеспечиваем рефинансирование экономического роста, модернизации и импортозамещения через такие специальные инструменты, которые обеспечивают реализацию частно-государственного партнерства. И по нашим оценкам, мы можем таким образом выйти хотя бы на 10% прироста промышленности. 20% — наверное, уже это недостижимая цифра, но 10% прироста — это возможно. И я вот думаю, что это такой ключевой вопрос. Вы знаете, что МВФ и прочие, кто ему подпевают, говорят о том, что нас ждет спад неминуемо на 10%, на 6% ВВП.
Я убежден, что мы можем выйти на рост 10% ВВП, если запустим наконец реальную программу модернизации, стратегического планирования, целеориентированной кредитной политики, которая обеспечит связывание имеющихся у нас свободных ресурсов, которое нам вполне под силу организовать.
По материалам VII Санкт-Петербургского экономического конгресса (СПЭК-2022) на тему: «Новое индустриальное общество второго поколения (НИО.2): проблемы, факторы и перспективы развития в современной геоэкономической реальности», 31 марта – 1 апреля 2022 г.
Олег Савченко: кадровый вопрос для судостроительной промышленности – болезненный
В России действует стратегия развития судостроительной промышленности до 2035 года. Этот стратегический документ для всей отрасли судостроения страны — это тысячи предприятий — ставит задачу нарастить объемы производства до 2035 года в 2,2 раза за счет современных судов и кораблей. Как выполняется эта стратегия с точки зрения высоких технологий судостроения, обсудили президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов Сергей Бодрунов и генеральный директор Крыловского государственного научного центра Олег Савченко.
Бодрунов: Уважаемый Олег Владиславович, как Вы считаете, каково сегодня состояние российского судостроения? Позволяет ли оно рассчитывать на то, что мы сумеем выполнить поставленную в стратегии задачу?
Савченко: Да. Мы анализируем ход выполнения стратегии развития судостроительной промышленности, поскольку Крыловский центрявляется одним из основных авторов этой стратегии. И в нашем составе есть структурное подразделение, которое осуществляет администрирование госпрограмм в области судостроения, кораблестроения.
Мы оцениваем очень позитивно те изменения, которые происходят в соответствии с планом развития судостроительной отрасли, в том числе реалистичность цифр, которые там зафиксированы. Да, рост в 2,2 раза возможен до 2035 года, и эта возможность определяется прежде всего теми мощностями, которые в судостроительной отрасли вводятся в строй. Я имею в виду в первую очередь судостроительный комплекс «Звезда» на Дальнем Востоке. Сейчас проводится целый комплекс мероприятий по выводу на плановые мощности производства судов большого водоизмещения.
Это связано также с вводом кластеров речного судостроения. Надо отметить ту стройку, которая сейчас ведется в Якутии, в поселке Жартай, модернизацию Онежского судостроительного завода, в плановом порядке осуществляется модернизация крупнейших предприятий судостроительной отрасли, в том числе тех, которые находятся в нашем Северо-Западном регионе. На «Северных верфях» строится эллинг, который позволит значительно повысить производительность труда, снизить себестоимость строительства, ведутся работы на СИММАШе. Вместе с тем мы должны понимать, что наращивание технологической готовности предприятий к выпуску современной судостроительной продукции, стройка новых судостроительных верфей не исключаетнеобходимости заниматься и другими вопросами, другими проблемами. В первую очередь это вопросы качества и себестоимости. Те суда, которые будут строиться на этих верфях, должны быть конкурентоспособны и по экономике их производства стоять на уровне судостроительной отрасли ведущих держав. Кроме всего прочего, мы должны понимать, что сама эксплуатация новых кораблей, судов не должна наносить ущерба судовладельцам и окружающей среде. Соответственно, надежность всех судовых систем должна быть надлежащей, а экономика и эксплуатация — на высоком уровне.
Бодрунов: У меня тоже складывается впечатление, что российское судостроение сможет выйти на эти рубежи. То, что у нас в последние годы стал очевидным поворот к наращиванию мощностей судостроения, конечно, очевидно. Появились подразделения, которые занимаются и речным флотом, и морским, и ледокольным — у нас такого давно-давно не было, это радует. Стратегия до 2035 года предусматривает развитие всех этих направлений, охватывает целый комплекс задач. Крыловский центр — известный лидер во всех этих процессах, поэтому очень важно на Вашем примере увидеть место и роль научного центра в цепочке создания современного корабля.
Савченко: Я хотел бы начать с того, что Крыловский государственный научный центр занимается задачами многоплановыми, но основные векторы его деятельности сосредоточены в обеспечении реализации государственной политики в судостроении, кораблестроении. Эта деятельность прежде всего предполагает формирование государственных, межведомственных целевых программ, направленных на обеспечение конкурентоспособности в области судостроения, и создание кораблей, обеспечивающих государственную безопасность страны.
Второе направление нашей деятельности связано с созданием прорывных технологий. Каких? Это перспективные, экономные энергоустановки и системы. В рамках Крыловского центра есть Центральный научно-исследовательский институт судовой электротехники и технологии, который проектирует системы электродвижения высокой мощности. Этот институт занимается созданием систем для ледоколов, систем тихого хода для наших подводных лодок и т.д. и т.п.
Мы занимаемся созданием энергоустановок для транспортных средств на базе водородной электроэнергетики, под Ломоносовым строится огромный опытный экспериментальный комплекс на территории 10 гектаров, позволяющий разрабатывать и производить электрохимические генераторы, средства хранения, транспортировки, добывания сверхчистого водорода. У нас есть подразделение, которое занимается проблемами скрытности, малозаметности, контроля физических полей. Мы, несомненно, мировой лидер в области проектирования винтов для различных типов судов, кораблей. Сегодня наши ученые разрабатывают покрытие, обеспечивающее малозаметность в радиолокационном оптическом диапазоне кораблей. Эти результаты будут востребованы конструкторами, которые будут через 5–10 лет проектировать новые типы кораблей. Если этим не заниматься, то мы будем закладывать технологическое отставание России в этой области.
Еще одно направление — помощь проектным бюро и судостроителям в проверке их технических решений. Я хочу сказать, что в контуре Крыловского центра находится 90 уникальных объектов — опытных экспериментальных баз. Они все находятся в соответствующем реестре, аналогов у них нет ни в России, ни в мире. Крыловский государственный научный центр ежегодно тратит на их содержание около двух миллиардов рублей. При этом эти деньги Крыловский центр зарабатывает сам. У нас ни копейки не субсидируется государством на содержание этой опытной экспериментальной базы. Соответственно, чтобы иметь возможность всемерно проверить техническое решение по материалам, по выбору корпусов, типа энергоустановки для корабля либо подводной лодки, такую опытную экспериментальную базу либо надо создавать в контуре проектного бюро, либо иметь государственный центр, который доступен всем субъектам судостроения, кораблестроения. И роль нашего научного центра, который является равноудаленным от субъектов судостроения, состоит в экспертизе. В советское время четко было определено место Крыловского центра как организации, осуществляющей экспертизу технических проектов, кораблей, которые будут строиться на государственные деньги. Эта история ушла вместе с распадом советского судостроения, и в 1990-х и в начале 2000-х годов была некая эйфория у участников рынка, поскольку отсутствие единого центра значительно облегчало экономику для проектных бюро: не надо было заказывать экспертизу, тратить на это деньги. Но когда пошло интенсивное строительство, с начала 2010-х годов и до нынешнего времени, кораблей, подводных лодок принципиально новой конструкции, возникли комплексы проблем, которые выявлялись на конечном этапе строительства.
Бодрунов: Олег Владиславович, значит, эта экспертиза — дорогостоящее удовольствие, но необходима ли экспертиза каждого типа корабля или каждого корабля в отдельности? Как это выглядит на практике и, вообще, почему это, собственно, так важно? Насколько сегодня ваши стенды загружены?
Савченко: Я хочу сказать, что удивительные вещи произошли за эти 10 лет: у нас ряд стендов загружен даже в субботу и в воскресенье и приходится в две смены работать. При этом заказы идут из Кореи, например. Мы конкурируем успешно с нашими коллегами из Гамбурга, Хельсинки, с нашими соседями. Удивительно, но факт — там, где стройка идет за счет частного капитала или смешанных инвестиций, судостроитель, судовладелец много вкладывает в экспертизу, и не только в экспертизу. Ведь наши отделения совместно с проектным бюро и конструируют корпуса судов, есть, допустим, у меня отделение прочности, которое вместе с моими решают задачу, чтобы требуемые мореходные качества соблюдались. Но прочность, допустим, судно ледового класса, обеспечила требуемый уровень ледопроходимости и при этом экономика была надлежащая. То есть такие очень-очень уникальные задачи нам приходится решать, и это очень связано с экспертизой. Потому что, когда мы начинаем работать с нулевого этапа, с проектантом, соответственно, уже на выходе мы понимаем, насколько проектные решения соответствуют требованиям безопасности, требованиям, предъявляемым к мореходным качествам, управляемости и т.д.
Вместе с тем на уровне государственных задач мы видим изменения отношения к проблеме экспертизы только последние годы. Может быть, осмелюсь сказать, два года. И это связано в том числе со сменой поколения управленцев. Пришла новая команда в МФВ, и мы почувствовали, что наша деятельность стала востребованной. Мы на регулярной основе встречаемся с офицерами, обсуждаем самые актуальные проблемы. Нас приглашают на совещания, посвященные преодолению проблем в проектах и проектных решениях. И мы видим обратную связь своей деятельности уже не на уровне судостроителя, проектного бюро, а на уровне тех людей, которые определяют соответствующую политику в области кораблестроения и судостроения. Мы очень активно работаем с новой дирекцией Северного морского пути, Вячеславом Владимировичем, с руководителем «Росатома», для которых проектируем и строим новые атомные ледоколы.
Я надеюсь, что эта тенденция перейдет в какое-то решение на государственном уровне, на создание системы обязательной экспертизы. Сейчас Минтранс совместно с Министерством промышленности заключил соглашение, по которому мы все трансовские проекты проводим через экспертизу Крыловского центра, и я надеюсь, что это только начало.
Бодрунов: Я хотел бы задать вопрос о будущем. Чтобы выполнять стратегию — нужны кадры. Потому что с кадрами в Санкт-Петербурге, и не только в Петербурге, но и во всей стране в целом, не такая уж хорошая ситуация. Я работаю со многими вузами, по многим направлениям, сам профессорствую в некоторых вузах. И поэтому вижу, куда молодежь стремиться, и это не реальное производство, а именно там сегодня очень большая потребность в кадрах.
Савченко: Кадровый вопрос для нас, действительно, и болезненный, и важный. Специалист Крыловского государственного научного центра — это такой не абстрактный мыслитель, а человек, который выдает на-гора результат и за этот результат отвечает. Мало, наверное, кто это знает, но мы находимся в системе пяти международных организаций, что позволяет наши решения признавать всеми субъектами научных сообществ.
В частности, допустим, по модулированию и опытно-экспериментальной оценке в бассейнах есть международная конференция опытных бассейнов, и в нашей методике они признаютсявсеми международными сообществами. Потому что мы их представляем и защищаем на международном форуме. Поэтому, конечно, такого уровня специалистовможно подготовить только в наших лабораториях. Они не берутся от сырого невского воздуха, мы активно взаимодействуем с вузами отраслевыми, и не только с корабелкой и мореходками, мы активно работаем с политехом.
У нас есть базовые кафедры в этих вузах. Наши начальники отделений, ключевые специалисты являются и заведующими кафедр, и профессорами, и доцентами этих вузов. Но я хотел бы сказать несколько слов еще вот о чем. Мы должны, вы, Сергей Дмитриевич, правильно сказали, сформировать мотивационный вектор, который открывал бы человека, способного творить, нам надо воевать, воевать за себя, за свое будущее и за будущее науки, прикладной науки. А для этого мы не просто проводим учебно-производственные практики в стенах Крыловского центра, но и пытаемся показать студентам, как рождается идея, как она апробируется и как она реализуется на верфи. Мы начинаем приходить к мысли, что ребят нужно приводить и показывать это в возрасте 10 лет, чтобы они уже в школе понимали, куда двигаться, надо ли заниматься больше, извините, литературой, русским языком либо плотно работать с математикой и физикой.
Бодрунов: Физика, математика, химия.
Савченко: Да. Причем, вы поймите, уникальность нашего положения следующая. Мы показываем не только, как рождается корабль, фазы его становления – от проекта до строительства, мы работаем с внутренней механикой, энергетикой, химией корабля. Я вчера проводил совещание с направлением, которое занимается сейчас созданием судна на водородной установке. Там будет создан Крыловским центром электрохимический генератор. И мы обсуждали с химиками, каким образом снизить плотность нанесения каталитических чернил на основе платины, и за счет этого сэкономить средства, как инновационно покрывать охладители золотом.
Всё это надо показывать детям и юношам, чтобы они понимали, с чем люди работают, уровень, с одной стороны, ответственности, а с другой стороны, тех результатов, которыми можно гордиться всю жизнь, что ты причастен был к строительству первого в мире шестимегаваттного стенда. Или же вот что ты конструировал совместно с проектным бюро линию для ледокола «Лидера» и обнаружил резонансное явление за счет колебаний. Это надо показывать. Хотелось бы, чтобы и массмедиа нас поддерживали, и, действительно, в хорошем смысле, была пропаганда жизни в науке.
Бодрунов: Уважаемые телезрители, мне кажется, мы очень глубоко погрузились в работу нашей строительной промышленности. И за это мы должны поблагодарить нашего уважаемого гостя, Олега Владиславовича Савченко, генерального директора Крыловского государственного научного центра.
Александр Драль: машинное обучение – что это и для чего оно нужно?
Под машинным обучением в большинстве случаев мы имеем в виду проекты, которые помогают что-либо предсказать. Эти технологии основаны на предыдущем опыте. Поэтому машинное обучение в общем смысле — это современные методы прикладной математической статистики, которые существуют уже давно. Машинное же обучение стало возможным, когда были созданы большие массивы информации, которые можно объединять, выстраивая на их основе гипотезы и прогнозы. Президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов Сергей Бодрунов и основатель и руководитель компании Big Data Team Алексей Драль обсудили перспективы развития машинного обучения.
По материалам программы «Промышленный клуб»
Бодрунов: На каком этапе развития находятся технологии машинного обучения? Они ведь сейчас чрезвычайно актуальная вещь. Где сегодня уже успешно они применяются?
Драль: Задача машинного обучения, которую мы можем и должны сегодня решать, — это задача автоматизации. Если посмотреть на историю, то в 1996–1997 годах прошли первые соревнования по шахматам компьютера IBMDeepBlueпротив Гарри Каспарова. Тогда машины вышли на тот уровень, когда могли считать гораздо лучше, чем человек. Это был первый уровень автоматизации. И далее мы стали свидетелями того, как в ряде сфер машина научилась заменять человека, решая человеческие задачи. Возьмем, например, анализ текста — машина научилась понимать, что написано в этом тексте. Очевидно, что слово «понимать» — дискуссионное.
Бодрунов: Да, вопрос в том, что машина может понимать: контент, заложенный смысл или фразу с ее расшифровкой.
Драль: В этой области была решена задача извлечения фактов из текста. Это 2011 год, после чего началось последующее продвижение. Далее — это анализ изображений. В 2015 году построили алгоритм, который позволяет видеть то, что изображено на картинках, но, опять же, нужно делать скидку на условность определения слова «видеть». Скорее, машина отвечает на вопросы с точки зрения анализа изображения: есть ли на нем кот, тигр и т.д.
Бодрунов: Это сейчас используется очень часто для того, чтобы отличить робота от человека. Это опция в некоторых приложениях, которая требует определить все автомобили на картинках и т.п.
Драль: Это один из примеров, когда мы компьютеру показываем картинку и устанавливаем: может ли он однозначно ее определить? Спустя два года начали появляться приложения, которые можно было начать интегрировать в телефоны, чтобы автоматизировать какие-то процессы. Допустим, складские программы, программы для магазинов, которые позволяют хорошо отличать по коробкам передвижение каких-либо товаров, интерес покупателй к товарам. Это прикладное применение в бизнесе стало возможным после того, как машины научились решать эту задачу на уровне человека.
2017 год также стал историческим для машинного обучения — изобрели алгоритм, который определял английскую речь, ошибаясь всего в 5% случаев. До других языков это докатилось позднее, и сейчас мы видим, как это достижение используется в различных голосовых помощниках. Сейчас усилия сосредоточены на организации мультиагентных систем. Это может быть организация нескольких роботов для решения общей цели или логистики, когда множество агентов должно доставить товары со 100 складов всем клиентам по городу. Эта задача на текущий момент не решена, и на ее решение крупные компании выделяют большие инвестиции. Обучение такого алгоритма, когда мы знаем, чему обучать, а не экспериментируем, стоит порядка 3 миллионов долларов, не включая затраты на всё железо, которое нужно купить, и затраты на человеческий ресурс, на команду, которая действительно понимает, как это делать, и на протяжении нескольких лет проводит эксперимент.
Бодрунов: Вы дали очень серьезную ретроспективу и, собственно, подвели к тому моменту, что сегодня дают эти технологии. Я хотел бы понять, где они сегодня могут успешно применяться?
Драль: Большая часть технологий появилась благодаря интернет-компаниям, в частности большим поисковикам. Эти технологии можно применять в бизнес-составляющей промышленности. Например, когда мы говорим про продажи, пытаемся понять, сколько у нас будет клиентов, где эти они находятся, определить их портрет, модели маркетинга.
Бодрунов: Мощное маркетинговое подспорье.
Драль: Да-да. Эти составляющие позволяют получить это преимущество для торговли не только на рынке B2B, но и B2C— все эти технологии существуют, и их имеет смысл использовать.
Кейсы, которые существуют для всех, необязательно для промышленности, связаны, например, с оптимизацией логистики и складов. Это задача, решаемая многими компаниями. Здесь существует большой набор алгоритмов и технологий и, соответственно, отдельных продуктов, заточенных именно под вашу компанию.
Дальше, возможно, HR-автоматизация. Это востребовано крупными промышленниками, допустим «Боинга», где анализировали поведение людей с точки зрения того, с какой вероятностью они будут покидать компанию, с какой вероятностью они будут, наоборот, расти внутри нее, как можно им посодействовать, чтобы они с одного трека перешли на другой.
Если вернуться непосредственно к промышленности, машинное обучение позволяет автоматизировать внутренние процессы компании, чтобы потом, в будущем, их совершенствовать. Первое крупное направление касается профилактического обслуживания мощностей. Многие промышленники прекрасно знают, как важно понимать, когда станки или оборудование могут выйти из строя, чтобы заблаговременно сделать какую-то диагностику или ремонт, чтобы не произошла катастрофа и не пришлось станок менять.
Второе крупное направление — цифровые двойники, которые позволяют воспроизвести ту или иную реальную ситуацию в цифровой среде. Понятное дело, что это всё равно эмуляция, но она основана на большом массиве информации, которую мы собираем. И, кстати, надо отдать должное, что промышленники много чего протоколируют, чтобы потом иметь какие-то данные для анализа и на их основе строить модели без необходимости описывать химико-физические процессы, что-то максимально близкое в реальности.
Бодрунов: Чем больше накапливается информации, чем лучше протоколируются, описываются все ситуации, которые накапливаются в процессе производства, тем проще будет построить модель, которая будет более приближена к реальности. Соответственно, цифровой двойник будет похож на папу, что называется.
Драль: Конечно, мы можем и описывать химико-физические процессы, и заниматься машинным обучением. Это можно комбинировать и с помощью алгоритма машинного обучения делать корректировки в моделях нашего физического мира. Часто это бывает оправданно, потому что модель, которая строится в физическом мире, работает в идеальных условиях, но в реальной жизни у нас постепенно оборудование изнашивается, поэтому модель машинного обучения может эти изменения предусмотреть и учесть их на основе дополнительного массива информации.
Бодрунов: Это, конечно, очень серьезное и важное подспорье, особенно для крупных производственно-промышленных компаний, потому что внедрять систему ERP на небольшом предприятии будет, наверное, слишком дорого. Пока, по крайней мере, такие системы недешевые.
Драль: Это, конечно, недешево, и да, крупные промышленники — первые, кто смог позволить себе такие инвестиции.
Бодрунов: Для кого они эффективны.
Драль: Да. Третье направление для промышленников, которое я хотел бы подсветить, — это использование рекомендательных систем.
Бодрунов: Подсказчиков.
Драль: Подсказчиков, да. Есть знаменитый кейс YandexDataFactory, запущенный в 2017 году. Это система, которая позволяла сталеварам минимизировать объем ферросплавов, которые необходимо добавить, чтобы получать сталь по ГОСТу. Соответственно, оказалось, что, имея массив информации за историю проката, который содержит данные о том, какая сталь получается в зависимости от добавок и процессов, можно было построить модель, которая оптимизировала расходы и предоставила возможность выплавлять сталь по ГОСТу.
Бодрунов: Мне кажется, будущее этих технологий очень перспективно, но хорошо было бы делать их более интеллектуальными, более подходящими. Что мешает ускорить этот процесс или как его можно было бы ускорить?
Драль: Проблемой для развития любых технологий, наверное, выступают всегда люди. Почему? Во-первых, это банальный страх и стресс. Первая, наиболее частая фраза, которую мы слышим: машины заменят всех людей, я больше никому не нужен, я не хочу туда погружаться и вообще смотреть в эту сторону. Кроме того, люди предпочитают делать то, что они привыкли делать. Соответственно, если меняется окружение, меняется набор технологий, инструментов, станков, чего угодно, человеку нужно переучиваться, а переучиваться — это стресс. Когда появляется любая преграда, человек хочет минимизировать свой стресс.
Во-вторых, это, к сожалению, проблема периода Дикого Запада в сфере искусственного интеллекта, машинного обучения, BigData, которая была лет пять назад. Тогда было много ожиданий от этих технологий и много, мягко говоря, инфоцыган, которые говорили, что мы разбираемся в машинном обучении, обещали, приходили и по факту ничего реализовать не могли.
Бодрунов: Это всё оставило пятно на всей идеологии машинного обучения фактически?
Драль: Да. Был опыт того, что люди пробовали, но не получили результата. А ведь здесь нужно и перестраивать бизнес-процессы, и проводить переобучение, и это всё закладывать в расходы. Плюс это дополнительные риски, которые изначально не предполагались. То есть вы обучили модели машинного обучения, но за этой моделью нужно следить, ее нужно поддерживать, мониторить.
Бодрунов: Апгрейдить постоянно, внедрять новые идеи и т.д. Это уже, как говорится, взял ребенка — надо его растить.
Драль: Да, абсолютно так. К этому продукту люди не привыкли, и он еще имеет ряд дополнительных свойств, с которыми люди не знакомы, с тем, за чем нужно следить и как это делать. Это дополнительные деньги, железо, расстройство.
Бодрунов: Это, конечно, важные факторы, которые сдерживают процесс. Я в связи с этим хотел бы задать вопрос о Вашей компании. Как Вы учите людей обучать компьютеры?
Драль: Первое, чему мы учим людей: машинное обучение — это действительнодля кого-то волшебная палочка, но важно понимать, где ей нужно махать. 88% проектов в этой области, судя по данным исследований компаний в Лондоне, не приносят прибыли, то есть они почти наверняка являются убыточными. Хорошо, если выходят в ноль. Соответственно, прежде чем вы начинаете проект, вы в первую очередь должны понять, будет ли он оправдан в перспективе и готовы ли вы к рискам, к тому, что он будет реализован, но не принесет плодов? Машинное обучение — это эксперимент, который, к сожалению, вероятно, не будет приносить пользу.
И еще важный нюанс об обучении людей. Мы являемся партнерами «Яндекса» и ведем программу по работе с большими данными на английском языке на платформе Coursera. У нас там больше 95 000 слушателей. Там можно проанализировать, как люди смотрят видео, в какой момент они останавливаются, когда решают задачи, сколько времени потрачено на ту или иную задачу. Но ключевые параметры, за которыми мы следим, — это базовая аналитика, которая считается арифметикой. Она содержит ключевые вещи, которые нужно знать про пользователей с точки зрения обучения. Это позволяет, в частности, определить дедлайн решения домашней задачи. Мы поняли, что, независимо от того, сколько выделено на нее — неделю, две или три, люди ее будут решать ровно за 2 дня до дедлайна.
Бодрунов: Как всегда, студенты учат всё в последнюю ночь перед экзаменом.
Драль: Да. То есть в нашей области машинное обучение не нужно: посмотрели аналитику — получили результат. Но мы иногда беремся за необразовательные проекты, чтобы не терять экспертизу, пробовать новые технологии, новые направления и потом этот опыт нести в образование для расширения кругозора и наших слушателей.
Что важно с точки зрения этого обучения? Важно, я полагаю, что это обучение как менеджмента, так и IT-специалистов. Ключевая задача, которую мы ставим для себя, это дать максимум практических знаний за минимум времени, затраченного на обучение. Соответственно, с точки зрения менеджмента мы даем весь необходимый ликбез по машинному обучению, по BigData— что сейчас возможно, что невозможно и сколько могут стоить такого рода проекты. Мы называем это «BigDataворкшоп». Мы в связи с этим совместно с Агентством стратегических инициатив разработали методические рекомендации для проекта по анализу данных. Они доступны абсолютно бесплатно — это чек-листы, в которых указано, какие этапы в рамках этого проекта есть, на что обратить внимание и какие риски имеет смысл заложить. Мы обучаем IT-специалистов по направлениям работы с большими данными, машинного обучения, промышленных разработок на Python.
Бодрунов: Вот я хотел бы в завершение передачи немножко, может быть, поговорить о рисках. По Вашему мнению, Алексей Александрович, велика ли вероятность появления машин, которые, скажем фантазийно, заменят человека в творческой интеллектуальной деятельности, машин, которые не зависят от человека, в ближайшие годы или в принципе? Если да, то насколько она велика?
Драль: Это сейчас открытая задача для научного сообщества, в России ее называют «сильный искусственный интеллект». ArtificialGeneralIntellect — AGI— по-английски. Это возможность создания машины, которая сможет решать задачи из разных областей. Сейчас все машины, которые мы строим, предназначены для решения конкретной задачи, например понимания текста. Они научились решать какие-то задачи на основе этого текста, и это стоит безумно больших денег. Сейчас научное сообщество занимается тем, чтобы это стоило дешевле, чтобы это стало доступно и каждый смог эти технологии применять у себя.
Соответственно, с точки зрения подхода к такому AGI на текущий момент мы не знаем, как построить такой алгоритм. Все предыдущие или существующие подходы эту задачу решить не могут. Поэтому ожидать появления таких алгоритмов в ближайшие пять — десять лет, мне кажется, могут только самые большие оптимисты. Моя оценка: в ближайшие 30 лет ничего подобного мы не увидим, но с точки зрения математики можем попытаться найти подходы, которые позволят решать такие задачи.
Бодрунов: Это очень оптимистическая фраза, прозвучавшая в конце нашей беседы. Значит, терминатора, который возьмет в руки оружие и начнет по своему выбору решать вопрос населения планеты Земля, мы не дождемся. Но мы понимаем, что рано или поздно какие-то устройства, которые могут во многом имитировать, появятся.
Драль: Абсолютно точно.
Бодрунов: По крайней мере, близко к тому. И все-таки риск того, что такие устройства могут как-то мешать людям жить, есть?
Драль: Однозначно — да. Почему? Я приведу в пример кейс 2016 года коллег из Google. Они построили алгоритм, основанный на нейронных сетях. Он работал гораздо лучше, чем всё, что было у них до этого, но они сказали: «Ребята, мы вообще не понимаем, как эта штука работает внутри». То есть оно работает хорошо, но поскольку люди не контролируют, как оно работает с какими-то данными, не знают, как эту работу можно поправить, ее не стали внедрять в производство. По крайней мере, четыре года назад. Сейчас точка зрения могла уже измениться, но страх, конечно, есть. И непонимание того, где машина будет работать плохо для человека, остается.
Поэтому всё равно остается связка: человек контролирует машины и создает различные консорциумы по этике, которые решают, что в каком-то направлении двигаться не стоит, а в каком-то будут ограничены возможности заранее на этапе разработки алгоритмов автоматизации широкого спектра.
Бодрунов: Это, на мой взгляд, важнейшая общечеловеческая философская задача —соотношение человека и устройств, созданных им, человеческого прогресса, человеческих решений. Почему? Потому что всякое технологическое решение, да и любое решение, всегда имеет много сторон: положительных, отрицательных и т.д. Поэтому очень важна вторая компонента жизни человека — этическая. Она позволит, создавая некий продукт, понимать риски, связанные с применением любых устройств. Нужно, помимо всего прочего, особенно вам, молодым людям, которые занимаются очень острыми по возможным последствиям технологиями, иметь в виду, что это и нож будущего, и скальпель будущего, так, чтобы понимать, какие риски могут быть. И абсолютно правильно Вы говорите, что необходимо закладывать сразу в технологическое, конструкторское решение эту идею «не навреди».
Валерий Цветков: новая реальность — это открывшееся окно возможностей
Валерий Цветков,
директор Института рынка РАН, член-корреспондент РАН
– Переход к шестому технологическому укладу, да и сама необходимость ускорения в построении нового индустриального общества второго поколения, как мне кажется, была запущена в мире где-то в районе 2013–2014 годов. Во многом необходимость этого перехода была инспирирована кризисом 2008-го и невозможностью выйти из этого кризиса стандартными монетарными методами. Как результат, была предложена концепция коренных изменений в средствах производства.
Наша работа — работа ученых-исследователей — должна была заключаться в поиске ответа на следующие вопросы. Сможет ли наша страна проявить себя в технологической гонке XXI века? Какое место Россия будет занимать в мире искусственного интеллекта и нейросетей? Какие меры мы должны предпринять, чтобы стимулировать процесс разработки и реализации стратегии развития и построения нового индустриального общества второго поколения?
Александр Широв: никакой катастрофы в текущей ситуации мы не видим
Александр Широв
директор ИНП РАН, член Правления ВЭО России
– Я попытаюсь коротко продемонстрировать то, как я и мои коллеги из Института народнохозяйственного прогнозирования видят текущую ситуацию, направления трансформации экономической политики. Конечно, ситуация уникальна тем, что впервые за последний тридцатилетний период времени мы имеем трансформационный шок, который неизбежным образом приведет к изменению ключевых постулатов макроэкономической политики. Посмотрим на основные из них.
Если до того, что произошло в конце февраля — начале марта, ключевыми постулатами экономической политики и ключевыми макроэкономическими условиями было наличие, например, профицита торгового баланса, то в сложившихся условиях ясно, что, так или иначе, российская экономика будет дрейфовать в сторону сбалансированной внешней торговли. Если до событий мы использовали механизмы многоуровневого резервирования как в финансовой, так и в бюджетной системе, то сейчас мы стоим перед необходимостью интенсификации расходов и использования тех ресурсов, в том числе и финансовых, которые есть в распоряжении властей. Если до того, что произошло, значительная часть промежуточной продукции формировалась по принципу экспортного паритета, то теперь, безусловно, экспортный паритет невозможен и мы стоим перед необходимостью разработки механизмов сдерживания цен на промежуточную продукцию. Ну и наконец, если раньше мы могли замещать разрывы в производственных технологических цепочках за счет импорта, при этом чем более высокодоходным был вид деятельности, тем больше у него было этих возможностей, то сейчас, разумеется, мы стоим перед необходимостью выстраивания производственных цепочек на основе импортозамещения и это создает колоссальный вызов для всей научно-технологической политики, политики в области развития технологий и т.д.
Ясно, что одним из важнейших и, я бы сказал, шоковых сигналов, который произошел в конце февраля — начале марта, была заморозка почти половины наших резервов. Это же не просто экспроприация части того, что мы накопили, в том числе и в ФНБ, — в связи с этим потенциал ослабления курса рубля стал принципиально другой. В этих условиях потенциал ослабления курса при плавающем характере курсообразования переместился в область примерно 200 рублей за доллар. Ясно, что экономика себе такого позволить не может, и с учетом того, что разрыв хозяйственных связей произошел, конечно, нужно думать о том, что является теперь бенчмарком для курса рубля, каким образом и при помощи каких механизмов рубль будет конвертироваться с другими валютами.
Второй момент — это переоценка вложений в различные активы. Понятно, что у нас есть акции — более рискованные активы, товары и облигации наиболее развитых стран, которые были самым надежным инструментом в свое время. Понятно, что сейчас ситуация изменилась и стоимость этих надежных, как казалось, активов уже не такая надежная и не такая высокая. А это значит, что есть все предпосылки для того, что часть средств будет инвесторами перекладываться в том числе в товарные позиции. Что это значит? А это значит, что мы имеем дело, возможно, с очередным витком мировой инфляции, хотя и предыдущий еще не закончился, что создает довольно сложную историю не только в торгово-экономических отношениях России с недружественными странами, но и с дружественными. Понятно, у нас формируется некоторая двухконтурная система взаимоотношений с миром. Это внешний контур, где у нас есть валюты, торгово-экономические отношения и внутренняя экономика, где доминирует рубль. Понятно, что есть окно в Китай, Турцию, на Ближний Восток, которое позволяет нам осуществлять взаимоотношения с внешним миром. Но при этом, конечно, требуется некоторая новая система расчетов и резервирования. Отсюда и разговор про некоторые новые расчетные единицы, которые должны позволить снизить волатильность валютных курсов в торгово-обменных операциях и создать условия, при которых не только Китай будет единственным бенефициаром второго контура мировой экономики.
Что произошло для нас с точки зрения внешнеэкономических связей? В прошлом году на страны НАТО приходилось примерно 56% российского экспорта товаров и услуг и 50% импорта. Ясно, что это прежде всего ставит под угрозу так называемый критический импорт. В связи с этим переход к торговле за рубли — это не только какое-то ограничение внешнеэкономических операций или попытка уязвить Европейский союз, но это шаг, который позволяет нам в определенной степени компенсировать ограничения на поставку высокотехнологичной продукции, фармацевтики в нашу сторону за счет того, что можно выдвинуть лозунг «Нефть и газ — в обмен на критический импорт». Но, так или иначе, понятно, что ситуация довольно тяжелая. Удар, который был нанесен по нашей экономике и с точки зрения финансов, и с точки зрения ограничений на поставку определенных типов продукции, — это довольно серьезно, и, в общем, против них надо каким-то образом действовать. Но прежде чем действовать, нужно понять, какие потери понесет наша экономика, какие возможности по контрциклической политике здесь возможны.
Если мы говорим про запрет поставок продукции в Россию, то ясно, что частично это промежуточная продукция, частично конечная. И то, что сейчас говорилось про импортозамещение, конечно, возможно. Но, к сожалению, у нас есть вот этот самый критический импорт и промежуточной продукции, и продукции, которая используется в инвестиционных целях и в потреблении домашних хозяйств. Соответственно, вот этот критический импорт, к сожалению, так или иначе, приводит к дополнительному мультиплицируемому снижению объемов производства и спроса. И компенсация этих выпадающих объемов производства и спроса — это прежде всего вопрос антикризисной политики. На это должны быть направлены действия правительства.
Мы разработали два сценария. Первый — очень условный. Он нам кажется менее вероятным. Это сокращение импорта из всех стран кроме ЕАЭС, Китая и ряда дружественных стран, эмбарго на экспорт в недружественные страны, то есть, грубо говоря, с недружественными странами мы практически не торгуем. Второй вариант — это сокращение импорта из всех недружественных стран, при этом сохранение энергетического экспорта в эти страны, соответственно, взаимоотношения с другими странами, дружественными, остаются нормальными. Мы считаем, что возможный антикризисный пакет может составить в этом случае примерно 3% ВВП, из них 1% — это поддержка доходов населения, 0,5% — поддержка государственного спроса и примерно 1,5% от ВВП — это бюджетные инвестиции.
Ключевая проблема даже помимо макроэкономических показателей, падения ВВП и т.д. — это проблема того, что у нас значительная часть внутренних цен формируется по принципу netback. И вот здесь на примере рублевой цены барреля нефти показано, что мы больше не можем использовать принцип netback прежде всего потому, что экспортной альтернативы в привычном понимании больше не существует. Если мы будем продолжать использовать принцип netback, понятно, что рост в 2,3 раза внутренней рублевой стоимости нефти, металлов, химической продукции просто угробит всю остальную российскую экономику. Соответственно, задача состоит в том, чтобы сформировать такие механизмы, которые бы позволили без заморозки цен, которая может иметь тяжелые последствия, перейти на новые принципы образования цен на внутреннем рынке производственной продукции. Я хочу напомнить, что значительная часть спада, который понесла российская экономика в 1990-е годы, была связана с динамикой относительных цен. Поэтому сдерживание внутренних цен и формирование новых механизмов ценообразования на рынках моторного топлива, металлургической, химической продукции, пищевого, сельскохозяйственного сырья — это сейчас задача номер один.
Что нас ожидает в том сценарии, когда мы откажемся или наши «партнеры» откажутся от нашего сырьевого экспорта? Падение экономики тогда будет примерно в районе 15%. При этом ключевыми направлениями этого снижения будут добыча полезных ископаемых, транспорт, финансы, сфера IT-технологий и, безусловно, те виды деятельности, которые обслуживают эти направления, в частности торговля.
Если говорить про элементы конечного спроса, то здесь наибольшее падение будет, безусловно, связано с экспортом и лишь в незначительной степени будет компенсировано импортозамещением. Я уже говорил, что снижение объемов экономики — это не просто выпадение импорта и какое-то его замещение отечественной продукцией, но это и мультипликация снижения, связанная с тем, что часть вот этого технологического импорта заместить мы ничем не можем. Объем выпадения ВВП за счет технологических цепочек, в которых страны недружественные занимают такое важное положение, составляет примерно 3,5% ВВП. Вроде бы немного, но это будет накладываться и на дополнительные факторы, про которые я буду дальше говорить, прежде всего — потребления, инвестиционного спроса и т.д. В целом потери, которые связаны исключительно с тем критическим импортом, который находится в цепочках создания добавленной стоимости, оцениваются нами в условиях 2022 года примерно в 3,5% ВВП.
Что касается доходов населения, ясно, что очень многое будет зависеть от антикризисного пакета, который будет принят правительством. Если индексация зарплат в бюджетном секторе и социальных выплат будет отвечать параметрам инфляции по этому году, и реальные денежные доходы не изменятся, тогда в принципе совокупные реальные денежные доходы населения снизятся всего на 5%. Это много, но если к этому добавить еще ситуацию в бюджетном секторе, то потери могут быть гораздо более серьезными. Поэтому в этом смысле я не вижу никаких причин, чтобы здесь скупиться. Это в значительной степени поможет компенсировать те возможные потери, которые в этом году могли бы быть у нашей экономики.
Теперь перейдем к оценке ВВП. Главное, что нужно сказать: падение инвестиций в накопление основного капитала, потребления домашних хозяйств будут более серьезными, чем падение доходов населения и бизнеса. Произойдет это ровно потому, что значительная часть спроса до сих пор удовлетворялась за счет импорта, и при отсутствии этого импорта мы получаем дополнительные по отношению к изменению доходов населения и бизнеса снижения темпов роста ВВП.
Мы будем иметь очень серьезное падение импорта. По нашим оценкам, оно может составить до 40%. Но при этом и не менее значительным будет падение экспорта, в том числе из-за нарушения логистических цепочек в условиях, когда вроде бы особых серьезных ограничений на экспорт наших энергоносителей и сырьевых продуктов на рынки даже недружественных стран нет. И цифра 5,1%, на мой взгляд, довольно оптимистичная, — она получилась с учетом первого квартала этого года, по результатам которого наша экономика продемонстрирует экономический рост на уровне 3% к аналогичному периоду прошлого года. И кроме того, она учитывает тот пакет антикризисной поддержки, про который я сказал, то есть в районе 3%.
Как этот пакет влияет на экономическую динамику? Как я уже говорил, государственный спрос составляет примерно 0,5% ВВП и дополнительный вклад в экономическую динамику составит примерно 0,8 процентных пункта. Потребление населения — это 1% ВВП, и дополнительный прирост — порядка 2 процентных пунктов. Инвестиции в основной капитал — это примерно 1,5% ВВП и 3,4 процент- ных пункта. И вот только за счет реализации этого пакета возможный экономический спад с 11,3% может быть снижен почти в два раза. Поэтому нужно понимать, что значимость мер экономической политики, значимость их влияния на экономическую динамику и возможности компенсации негативных последствий текущего шока нашей экономики достаточно высоки. Вопрос состоит в том, в какой степени, в каком объеме правительство будет готово в достаточно сжатые сроки такой антикризисный пакет (который, понятно, по каждому из этих направлений распадается на целый ряд дополнительных инициатив) реализовать. В целом, на наш взгляд, ситуация, которая сложилась в экономике, конечно, является шоком не конъюнктурного характера, и это второй шок, который мы переживаем за последние три года, и компенсационные возможности нашей экономики достаточно высоки. Главное — не допустить ошибок, в том числе в динамике относительных цен, в недостаточно оперативной поддержке секторов экономики. Ну а в целом никакой катастрофы в текущей ситуации мы не видим.
По материалам VII Санкт-Петербургского экономического конгресса (СПЭК-2022) на тему:«Новое индустриальное общество второго поколения (НИО.2): проблемы, факторы и перспективы развития в современной геоэкономической реальности», 31 марта – 1 апреля 2022 г.
Владимир Сальников: нужна программа диверсификации российской экономики
Предотвратить экономические кризисы нельзя, но смягчить их влияние на экономику страны – возможно. Для этого не лишне бывает обратиться к истории, вспомнив причины и последствия самых масштабных для экономики новой России кризисов. Какие уроки можно из них извлечь обсудили президент ВЭО России, президент МСЭ Сергей Бодрунов, директор Центра исследований производительности «Высшей школы экономики» Илья Воскобойников и руководитель направления анализа и прогнозирования развития отраслей реального сектора ЦМАКП Владимир Сальников.
По материалам программы «Дом Э», телеканал «Общественное телевидение России», 4 декабря 2021 года
Бодрунов: За два года пандемии экономисты превратились в кризисных менеджеров. Экономическая мысль последних двух лет была направлена на разработку решений, которыми обычно занимаются специалисты антикризисного плана. Мне доводилось бороться с кризисом на посту председателя Комитета по экономической политики Санкт-Петербурга в 2008 году. Это было тяжёлое время, и многие решения были направлены на поддержку доходов населения. Думаю, такие задачи стоят перед нами и сегодня. Чем пандемийный спад отличается от обвалов 1998 и 2008 годов, и что у них общего? Какие уроки мы извлекли из опыта предыдущих кризисов?
Воскобойников: Эти три кризиса очень разные по своей природе. Кризис 1998 года был связан с ошибками макроэкономической политики. Это был шок спроса. Кризис 2008 года – глобальный. Можно говорить о том, кто лучше из стран вышел из него, кто хуже, но он так или иначе затронул всех. Это тоже был в некотором смысле кризис, связанный со спросом. Кризис 2020 года – это глобальный кризис предложения. Он сильно воздействовал на производственные цепочки. С таким кризисом еще никто не сталкивался. Он сложный и в то же время простой. Сложный, потому что мы до сих пор не понимаем, когда он закончится. Простой – в том смысле, что мы знаем: у нас ограничилось предложение труда, люди работают меньше, а это значит, что когда предложение восстановится, экономика вернется к долгосрочному равновесию.
Бодрунов: Владимир Алексеевич, а какие уроки предыдущих кризисов можно учитывать сегодня?
Сальников: У нас ещё был небольшой кризис на стыке 2014 и 2015 годов. Он был во многом похож на кризис 2008 года, только ещё «сдобрен» санкциями. Что касается уроков, главный урок мы извлекли из кризиса 1999 года – нужно иметь запас на чёрный день. С тех пор начали откладывать на черный день, и уже 15 лет откладываем. И, к сожалению, это, наверное, не очень хорошо. Да, откладывать нужно, если ты собираешься пережить краткосрочный кризис, и ожидается временное улучшение. Но проблема в том, что если посмотреть на долгосрочную повестку, идёт переструктуризация многих сегментов, и этот кризис может оказаться для нас перманентным.
Воскобойников: Владимир Алексеевич хорошо сказал про кубышку. Я бы обобщил. Все три кризиса показывают, что мы учимся отвечать на краткосрочные шоки. Скажем, последний кризис показал, что правительство быстро осознало необходимость спасения системообразующих секторов экономики и поддержания доходов населения. Это хорошая новость. Но есть и плохая. Она состоит в том, что мы должны думать о долгосрочном равновесии. Мы от него ушли. Вопрос – каким оно будет? Что мы можем сделать в кризис, чтобы это долгосрочное равновесие не испортить, а, может быть, даже улучшить?
Сальников: Основной вызов – угроза перманентного кризиса. То, на чём мы специализируемся в мировой экономике, может стать, грубо говоря, ненужным.
Бодрунов: Вы имеете в виду энергетику, газ.
Сальников: Да, я имею в виду «хайп», связанный с декарбонизацией. Но о чём идёт речь? Сейчас одна за другой многие уважаемые международные организации начали делать прогнозы. Они сводятся к тому, что нефть будет практически не нужна, то есть будет кратное снижение мирового спроса на нефть с нынешних 100 миллионов баррелей до 30, к примеру, в зависимости от сценария. И это, конечно, удар для нас. Более того, это только энергопереход. Если посмотреть на другие тренды, связанные в том числе с цифровизацией, биотехом… везде идёт снижение удельного расхода первичных ресурсов. А это как раз то, на чём мы специализируемся.
Бодрунов: Да. Материальный мир сжимается, виртуальный – растёт. Это касается и услуг, и товаров, и других компонентов экономики.
Сальников: Поэтому очень велики риски того, что в обозримой перспективе наши доходы от экспорта нефти могут снизиться в два раза – это не фантастический сценарий.
Бодрунов: Мне кажется, «хайп» этот можно объяснить. После мирового глобального кризиса 2008 года стало очевидно – текущая модель мирового развития неживая, она неработоспособна, ведет к разобщению западного сообщества. Появилась необходимость в новой идее, которая объединила бы разные страты. Новой идей стала экология. Здесь тоже появились свои бенефициары. Без идеологической подкачки не обошлось.
Воскобойников: Не берусь судить про идеологическую подкачку, но мир озабочен проблемой глобального замедления производительности. Она началась в середине двухтысячных годов, и ее природа экономистам не очень понятна. Почему в разных странах, в разных экономиках, в Китае, в США, в Японии, в Евросоюзе, в России, производительность падает (я говорю даже не о производительности труда, а об общей производительности, которая учитывает и капитал, и труд)? Одно из объяснений – инвестиции стали менее эффективны, ресурсы распределяются хуже. Второй аргумент – стали распределяться хуже таланты. Люди не находят себя в новом обществе. Эти глобальные проблемы накладываются на страновые особенности. Когда мы говорим о России, страновые особенности – это, конечно, наша зависимость от природных ресурсов. Тут я подхожу к главному. Нынешний кризис и процесс восстановления радикально отличаются от того, что мы наблюдали в 1998 году, ещё и потому, что стагнация того времени была связана с нехваткой инвестиций. Сейчас мы не видим, по крайней мере на макроуровне, глобальную проблему нехватки инвестиций. Но мы видим замедление производительности. В последнее десятилетие в России издержки на единицу выпуска начинают расти, то есть, общая производительность падает. Одно из возможных объяснений – наша экономика сильно зависит от нефти и газа. Это выражается в большой доле нефтегазового сектора в ВВП. Это 1/5 или 1/4, в зависимости от того, как считать. Росстат недавно дал оценку доли нефтегазового сектора за 2017, 2018 и 2019 годы. Но мы также знаем, и это реальность не только для России, но и для других стран, что производительность нефтегазового сектора – штука очень волатильная. Если в Нидерландах доля этого сектора составляет примерно 2% ВВП, то факт, что он падает в смысле производительности, незаметен. А для России это огромные цифры. Если бы она не падала в России, у нас бы не было стагнации.
Я хотел поддержать тезис Ильи Борисовича о падении производительности, и более того – привести три макропримера того, что у нас в последние десять лет значительная часть инвестиций была направлена, по сути, на непроизводительные, крупные макроистории. Не хочу говорить, что они были не нужны. Нет. У них была своя логика. Но если подходить с точки зрения производительности, они были скорее непроизводительными. Первое – это разворот на Восток в смысле экспорта углеводородов. Мы очень большие деньги, суммы измеряются триллионами, потратили на то, чтобы диверсифицировать направления наших экспортных поставок. Второе – наше участие в крупных спортивных мероприятиях.
Бодрунов: А как же рабочие места, которые создавались?
Сальников: Они создавались, но с точки зрения долгосрочных эффектов это скорее были потери. Потому что интенсивность эксплуатации сооружений после проведения мероприятий – она, как говорится, оставляет желать лучшего… Третье – это проекты модернизации в отдельных крупных сегментах, которые были связаны с улучшением неэкономических характеристик продукции. Самый простой пример – переход на Евро-4 и Евро-5 в нефтепереработке. Это стоило немало.
Бодрунов: Экономическая эффективность – замечательная вещь, если она работает на пользу человека. Если она работает во вред, такая экономическая эффективность нам, может быть, и не нужна.
Воскобойников: Вы затронули интересный вопрос. Те, кто принимают решения в области экономической политики, сталкиваются с разного рода вызовами. Это вызовы социального, экологические, экономические. Но если по каждому из пунктов, кроме экономических вызовов, есть вполне конкретные группы, которые отстаивают свои интересы, то смотреть на проблему с точки зрения производительности у нас некому. Условно говоря, задача экономиста состоит в том, чтобы дать политику представление о цене его решения. Например, мы хотим проводить олимпиаду в Сочи. Этот проект решает другие задачи, я абсолютно согласен. Я – не специалист по другим задачам, я не оцениваю, насколько они важны с точки зрения общества.Как экономист, с точки зрения производительности я должен сказать: будут такие-то потери. Я не говорю, что решение должно быть принято в пользу, скажем, производительности. Это сложный вопрос. Но вопросы производительности и эффективности не звучат у нас, как, например, в других странах, – это точно. Я могу привести примеры. Например, в Австралии много лет существует комиссия по производительности. Это группа экспертов, она не имеет административной власти, но может выдать доклад по любому вопросу с точки зрения производительности…
Бодрунов: Для индикативного планирования это хорошо…
Воскобойников: Совершенно верно. То же самое есть в Новой Зеландии. Недавно Институт производительности появился в Великобритании. Англичане озаботились тем, что они отстают по производительности от стран Евросоюза. Стало ясно, что это большая проблема и что решение задачи производительности требует принятия во внимание самых разных аспектов – и экологии, и борьбы групп влияния, и противоречий интересов на уровне регионов и центральных властей.
Сальников: Поддержу. У нас давно назрела необходимость создать комитет по производительности.
Бодрунов: Недавно в стране отмечали столетие Госплана. Мы в Вольном экономическом обществе России проводили большую конференция, посвященную планированию, и не одну. В том числе был поставлен вопрос – какой, условно говоря, Госплан, нам нужен сегодня? Потому что есть стратегическое планирование, есть соответствующий закон, но нет механизмов для его реализации. Не хватает методики технических мощностей, если на то пошло. Не хватает и задач, которые он должен решать. Например, производительность, такие вещи, как планирование макропараметров в зависимости от влияния тех или иных факторов и прочее…
Воскобойников: Я боюсь термина «целевые показатели». Недавно я виртуально присутствовал на лекции директора Института по производительности в Великобритании Барта Ланарка, который рассказывал о том, что его институт планирует делать в ближайшее время. Ему задали провокационный вопрос: «А через четыре года что можно считать успехом вашего института?» Это довольно сложный вопрос. Ведь нельзя сказать, что успех института – это повышение производительности Великобритании на 2-3%.
Бодрунов: Если это и произойдет, это не его успех.
Воскобойников: Совершенно верно. Более того, производительность может вырасти, притом что он не делал ничего, и наоборот, может упасть, притом что он серьёзно работал. Барт Ланарк дал очень точный ответ. Он сказал: «Я буду считать успехом, если через 4 года мы начнём говорить о производительности на существенно более профессиональном уровне, у нас будет больше фактов и аргументов».
Бодрунов: Это правильно. Я бы хотел вернуть нас к уроком кризиса. Илья Борисович, Вы с коллегами провели исследование, в котором проанализировали, за счёт каких источников формировался экономический рост в России в 1995–2016 годах… На основании его результатов, можно ли предположить, какие отрасли внесут наибольший вклад в экономический рост страны на выходе из текущего кризиса?
Воскобойников: Вы знаете, главным фактором, который сегодня влияет на экономический рост в России, является доля нефтегазового сектора в экономике. Ничего не поделаешь, наша экономика так устроена. Эта доля с 1995-го менялась незначительно.
Бодрунов: А все эти разговоры по поводу того, что мы слезаем постепенно с нефтяной иглы..?
Воскобойников: Я не вижу этого слезания в долях добавленной стоимости. И считаю, что в долгосрочном плане устойчивый рост российской экономики невозможен без диверсификации. Это процесс болезненный, он связан с большим количеством непопулярных решений. Но мы от этого никуда не уйдём. Диверсификация даст свои плоды через 5-10 лет. Если говорить о более краткосрочной перспективе, о горизонте 3-5 лет – следует разобраться, что происходит в нефтегазовом секторе. А если говорить о долгосрочной перспективе, нам нужна диверсификация.
Сальников: Хотел бы поддержать Илью Борисовича, диверсификация нужна. Мы говорим про нее уже лет 20.
Бодрунов: Но, как только что сказал Илья Борисович, мы мало что делаем, структура экономики не меняется.
Воскобойников: Может быть, мы и делаем, но мы не видим результатов.
Сальников: С начала нулевых, когда Герман Греф заходил в правительство, у нас начали говорить про диверсификацию. Нужны не разговоры, а реальная масштабная программа диверсификации экономики.