Среда, 25 сентября, 2024
ВЭО России

Эксперты ВШЭ: инвестировать в LEGO выгоднее, чем в ценные бумаги

Необычные способы инвестирования, например коллекционирование игрушек, могут приносить хороший доход. Так, снятые с производства наборы LEGO растут в цене на 11% в год — быстрее, чем золото, акции и облигации, показали экономисты из ВШЭ.

«Мы привыкли к тому, что если люди покупают какие-то вещи ради инвестиций, то это драгоценности, антиквариат или предметы искусства. Однако есть и другие варианты, например коллекционные игрушки. На вторичном рынке LEGO каждый день совершаются десятки тысяч сделок. Даже учитывая небольшую стоимость большинства наборов, это огромный рынок, который мало знаком традиционным инвесторам», — рассказала один из авторов исследования, доцент факультета экономических наук ВШЭ Виктория Добрынская.

Наборы конструктора могут быстро расти в цене, и тому есть несколько причин. Во-первых, их производят в ограниченных объемах, особенно специальные коллекции, посвященные культовым фильмам, книгам или историческим событиям. Во-вторых, после завершения продаж количество игрушек, доступных на вторичном рынке, оказывается невелико: многие владельцы не видят в них ценности (и детали теряются или выбрасываются), другие же, наоборот, придают им большое значение и не хотят продавать. В-третьих, конструктор выпускается на протяжении нескольких десятилетий и имеет немало поклонников среди взрослых. Логично предположить, что чем больше времени проходит с момента выпуска набора, тем больше их будут ценить как классический образец или предмет ностальгии и тем меньше их останется на рынке. Однако полноценных исследований, в которых проверялось бы это предположение, до сих пор не проводилось.

Авторы статьи изучили цены на 2322 набора LEGO за период 1987–2015 годов, в датасет вошли данные о продажах на первичном рынке и сделках на онлайн-аукционах (из них отбирались только продажи новых, неоткрытых наборов). Цены на вторичном рынке начинают расти через два-три года после выхода конструктора, но в целом меняются очень по-разному: от –50 до +600% в год. Маленькие и очень большие наборы дорожают быстрее, чем средние, — вероятно, потому, что маленькие наборы часто содержат уникальные детали или фигурки, а очень большие выпускаются реже и больше привлекают взрослых. Также хорошо прибавляют в цене наборы, посвященные известным зданиям, фильмам или популярным праздникам (самые дорогие из них: «Тысячелетний сокол», «Кафе на углу», «Тадж-Махал», «Звезда смерти II» и «Имперский звездный разрушитель»). Отдельную категорию составляют наборы, продававшиеся очень короткое время либо раздаваемые на промоакциях компании:  редкость добавляет им ценности в глазах коллекционеров.

В среднем наборы LEGO прибавляют в цене 10–11% в год (и выше, если новый набор был куплен на первичном рынке со скидкой) — это больше, чем дают акции и облигации, золото и многие предметы коллекционирования, такие как марки и вина. Кроме того, цены на наборы слабо зависят от ситуации на фондовом рынке (они росли даже в кризисном 2008 году) и относительно невысоки (по сравнению с предметами искусства, антиквариатом и автомобилями), что делает их надежным и доступным способом инвестиций. Однако, отмечают авторы работы, вложения в LEGO оправдывают себя лишь в долгосрочной перспективе, от трех лет, и связаны с бóльшими расходами (на доставку, хранение), чем вложения в ценные бумаги.

«Инвесторы в LEGO получают немалую доходность от перепродажи нераспакованных наборов, особенно редких наборов, выпущенных небольшим тиражом или давно ушедших с прилавков магазинов. Наборы, выпущенные 20–30 лет назад, вызывают чувство ностальгии у фанатов LEGO, и цены на них зашкаливают. Но несмотря на высокую доходность LEGO на вторичном рынке в целом, не все наборы одинаково успешны, и нужно быть поистине фанатом LEGO, чтобы разбираться в тонкостях рынка и увидеть инвестиционный потенциал определенного набора», — добавила Виктория Добрынская.

Роман Голов: в Экономическом диктанте приняло участие 211 650 человек

О результатах Экономического диктанта-2021, который написали более 211 тысяч участников по всей стране, и уровне экономической грамотности россиян «Вольной экономике» рассказал заведующий кафедрой «Менеджмент и маркетинг высокотехнологичных отраслей промышленности» МАИ, профессор Роман Голов, который возглавляет Аналитическую группу и рабочую комиссию по проверке результатов Всероссийского экономического диктанта.

Роман Сергеевич, в нынешнем году состоялась юбилейная, пятая по счету, общероссийская образовательная акция «Всероссийский экономический диктант — 2021». С 2017 года, когда был дан старт акции, Вы возглавляете Аналитическую группу и рабочую комиссию по проверке результатов Диктанта.  Каковы, на Ваш взгляд, наиболее значимые результаты и показатели, характеризующие нынешний Диктант?

Всероссийский экономический диктант – это знаковое событие для самых широких слоёв общества. Его аудитория весьма разнообразна и растет с каждым годом. Это студенты, школьники, аспиранты, а, наравне с ними, – опытные профессора и ученые, профессиональные специалисты и эксперты, работающие в разных отраслях экономики, а также люди, просто проявляющие интерес к изучению экономики. На мой взгляд, постоянное вовлечение в орбиту Диктанта значительного числа новых участников, является одним из наиболее важных показателей, напрямую подтверждающих растущий запрос российского общества на подобные общественно-образовательные инициативы.

Обращаясь к конкретным показателям, можно отметить, что в 2021 году в Диктанте приняло участие 211 650 человек, что на 15,5% больше, чем в предыдущем году. Каждый год мы наблюдаем также расширение международной географии Диктанта. В частности, в нынешнем году впервые в нем приняли участие жители Казахстана и Узбекистана.

Ввиду сложной эпидемиологической обстановки, связанной с распространением новой коронавирусной инфекции, в 2021-м году Диктант прошел, преимущественно, в формате онлайн. Как показали результаты первого масштабного использования такого формата, полученные в 2020 году, возможность выполнить задания Диктанта онлайн оказала значимое влияние на прирост количества участников. Во-первых, в акции смогли принять участие люди с ограниченными возможностями передвижения. Во-вторых, немалое число участников Диктанта постоянно проживают в районах, географически удаленных от городов и других населенных пунктов, где ранее были организованы региональные площадки Диктанта и онлайн формат позволил им также проверить свои экономические знания.

Согласно уже сложившейся традиции, для наиболее активных организаторов Диктанта на местах и лиц, проживающих в ЗАТО,  была сохранена возможность написания Диктанта в очной форме, для чего были созданы ряд региональных площадок. На каждой из них были обеспечены все необходимые меры, обусловленные санитарно-эпидемиологическими требованиями.

Предлагаю более детально рассмотреть саму аудиторию Диктанта с точки зрения основных социологических критериев. Как изменилась ее структура и по каким категориям наблюдаются наиболее значимые изменения?

Прежде всего, нами было зафиксированы изменения в балансе между различными возрастными группами. В первую очередь, речь идет о сокращении на 8,71% категории лиц в возрасте от 14 до 18 лет с 58,13% в прошлом году до 49,42% в нынешнем. Вместе с тем, доля участников в возрасте от 19 до 25 лет в 2021-м году выросла на 3,52% с 32,09% в 2020-м году до 35,61% в 2021-м году. Также нами был отмечен рост на 1,65% доли участников в возрасте от 26 до 35 лет – с 5,39% до 7,04%. На 3,36% увеличилась также доля лиц в возрасте от 36 до 53 лет – с 2,55% до 5,91%. Указанные изменения свидетельствуют о наличии в отчетном периоде очень важной тенденции – росте интереса к Диктанту людей более зрелого возраста. Если в 2020-м году в структуре его аудитории серьезно превалировала категория школьников, учащихся колледжей и студентов начальных курсов вузов, то в 2021-м году более высокую активность продемонстрировали категории участников, оказывающие существенно более значимое влияние на нашу экономику – молодые и более возрастные ученые,  преподаватели, профессиональные специалисты из различных отраслей экономики и иные категории граждан.

Также мы отмечаем изменения в распределении аудитории Диктанта и по критерию уровня образования его участников. Наиболее существенно, сразу на 7,14%, сократилась доля лиц со средним (полным) общим образованием – с 52,31% в 2020-м году до 45,17% в 2021-м. В то же время, на 2,73% увеличилась доля участников с высшим образованием – с 8,98% в прошлом году до 11,71% в нынешнем. Одновременно зафиксирован прирост на 1,47% доли лиц с неполным высшим образованием – с 24,71% в 2020-м году до 26,18% в 2021-м году. Отрадно отметить рост доли участников, обладающих ученой степенью. В нынешнем году прирост их доли составил 1,12% – с 0,32% в 2020-м году до 1,44% в 2021-м году.

Кроме того, примечательные изменения в структуре аудитории Диктанта нами были зафиксированы при анализе выборки по критерию отношения участников к экономике. В первую очередь, мы отмечаем существенное сокращение – сразу на 11,09% – доли лиц, относящихся к категории интересующихся экономикой: с 55,27% в 2020-м году до 44,18% в 2021-м году. Вместе с тем, сразу на 12,79% увеличилась доля лиц, не имеющих отношения к экономике: с 9,19% в 2020-м году до 21,98% в 2021-м году. На мой взгляд, это важное изменение, поскольку оно характеризует рост интереса к Диктанту той категории людей, которые ранее не обучались по экономическим специальностям и направлениям подготовки и чья деятельность не подразумевает владения ими какими-либо экономическими знаниями. Я считаю, что именно Всероссийский экономический диктант мог стать для некоторых из них ценным опытом соприкосновения с основами экономической науки.

Сравнивая изменения структуры аудитории Диктанта по трем рассмотренным нами критериям, можно сделать вывод о значимых изменениях в общей картине полученных нами результатов. Диктант привлекает все большее число зрелых и опытных участников, что, безусловно, является важным для нас всех сигналом: живой интерес к оценке собственной экономической компетентности и стремление к интеллектуальному развитию растет у тех категорий участников, которые принимают основной объем экономических решений и, тем самым, оказывают прямое влияние на реальные экономические процессы.

Какие показатели Вы применяете непосредственно для оценки экономической грамотности российского общества?

Основной целью Диктанта является определение уровня экономической грамотности населения. Прежде всего, мы оцениваем степень вовлеченности в проводимой нами акции жителей Российской Федерации в региональном разрезе. Для этого мы ранжируем регионы по показателю экономической активности населения, который рассчитывается как отношение числа участников Диктанта, живущих в отдельном регионе, к общему числу жителей данного региона. На наш взгляд, данный рейтинг позволяет максимально точно и наглядно отразить уровень персональной мотивации и степень участия жителей каждого региона в работе по самообразованию в области экономики. Кроме того, этот рейтинг определенным образом отражает эффективность работы региональных органов государственной власти, профильных министерств и ведомств, образовательных и общественных организаций, в решении задач экономического просвещения граждан.

Ниже приведены двадцать регионов-лидеров Диктанта-2021 по показателю экономической активности населения.

Так, первые три места в рейтинге заняли Ульяновская область (0,71%), Республика Калмыкия (0,69%) и Ненецкий автономный округ (0,65%). Кроме того, в первую десятку рейтинга вошли Курская область (0,62%), Кемеровская область (0,56%), Костромская область (0,5%) и ряд других регионов. Отрадно отметить, что некоторые регионы из рассматриваемого рейтинга 2021-го года также вошли в рейтинг регионов России по уровню экономической активности населения Диктанта 2020-го года. В частности, речь идет о таких регионах как Курская область, Республика Калмыкия, Кемеровская область, Краснодарский край, Томская область, Свердловская область, Еврейская автономная область и Ненецкий автономный округ. На наш взгляд, сохранение лидерства перечисленных регионов позволяет говорить о формировании у их жителей устойчивой мотивации к собственному интеллектуальному развитию в экономической сфере.

На следующем этапе мы оцениваем непосредственно уровень экономической грамотности населения также в региональном разрезе.

В нынешнем году для оценки экономической грамотности участников Диктанта нами были определены четыре оценочных интервала: от 0 до 25 баллов, от 26 до 50 баллов, от 51 до 80 баллов и от 81 до 100 баллов. Участники, набравшие до 25 баллов, относятся нами к категории лиц с начальными экономическими знаниями. Люди, набравшие от 26 до 50 баллов – к категории лиц с удовлетворительным уровнем экономической грамотности. Те, кто набрал от 51 до 80 баллов – к группе лиц с хорошим уровнем экономической грамотности.  Участники, набравшие от 81 до 100 баллов – к категории лиц с высоким уровнем экономических знаний.

Показатель экономической грамотности населения рассчитывается как отношение количества участников Диктанта из отдельного региона, набравших от 51 до 100 баллов, к общему числу участников Диктанта данного региона.

Ниже приведены двадцать регионов-лидеров Диктанта-2021 по показателю экономической грамотности населения.

В нынешнем году первые три места в рейтинге заняли Москва (86,08%),Нижегородская область (85,65%) и Санкт-Петербург (85,10%). Кроме того, в числе регионов-лидеров присутствуют также Калининградская область (84,39%), Ярославская область (83,92%), Новосибирская область (82,90%) и ряд других регионов.

Сравнивая рейтинги регионов по уровню экономической грамотности населения за 2020-й и 2021-й годы, мы также хотим отметить, что сразу шесть регионов смогли сохранить лидирующие позиции в рейтинге нынешнего года. В число таких регионов вошли Москва, Московская область, Пермский край, Санкт-Петербург, Калининградская область и Севастополь. Мы видим в этой тенденции результаты непрерывной и плодотворной работы их жителей над повышением собственной экономической грамотности. Анализируя успешный опыт перечисленных регионов, мы отмечаем подобную позитивную динамику к устойчивому росту экономической грамотности и во многих других субъектах РФ, что свидетельствует о все большей вовлеченности их жителей в работу по собственному экономическому просвещению и интеллектуальному росту.

В этом году, наравне с руководством Аналитической группой и рабочей комиссией по проверке результатов Диктанта, Вы также возглавили Методическую комиссию, осуществляющую разработку тестовых заданий для участников акции. Хотелось бы узнать какие принципы лежат в основе разработки вопросов Диктанта и какими критериями Вы руководствуетесь в этом процессе?

Действительно, в этом году мне выпала честь руководить работой Методической комиссии. В соответствии с принятой методологией, нами разрабатывались две основные группы заданий: вопросы для учащихся школ и вопросы для более старших возрастных категорий участников. При разработке заданий нами учитывался ряд важных моментов. В первую очередь, опираясь на уже имеющийся опыт, мы постарались адаптировать сами вопросы к уровню познания различных категорий участников. С одной стороны, они не должны быть излишне простыми, и, в то же время, не предполагать необходимости наличия у участников очень серьезных экономических знаний. К примеру, среди вопросов для школьников значительная часть из них связана с предметами общеобразовательного цикла: литературы, истории, а также гуманитарного и социально-экономического профиля. При этом сами вопросы позволяли максимально точно выявить конкретные пробелы и лакуны в экономических познаниях участников, а также были интересными по содержанию, дабы повысить их творческую вовлеченность в сам процесс написания Диктанта.

Особое внимание при разработке заданий Диктанта мы уделяли наиболее значимым событиям и датам в истории нашего Отечества, знание которых, по моему глубокому убеждению, составляет собой одну из основ чувства патриотизма и гордости за Родину. К примеру, в перечень заданий были включены вопросы, приуроченные к 100-летию плана ГОЭЛРО, 100-летию Новой экономической политики, 160-летию отмены крепостного права и другим важным юбилейным датам. Ряд вопросов предполагал проведение участниками определенных математических расчетов, наличие общей эрудиции, знакомство с русской и мировой литературой.  Кроме того, некоторые задания были направлены на знакомство участников Диктанта с новейшими тенденциями высокотехнологичной экономики. В частности, отдельное внимание было уделено актуальным трендам цифровой трансформации экономики и общества.

Каждый год в написании Диктанта принимают участие тысячи талантливых молодых людей как из России, так и из зарубежных стран, стремящихся к интеллектуальному росту и расширению горизонтов своего познания. Сам Диктант, при этом, становится связующим звеном между разными поколениями, благодаря которому формируется преемственность знаний и компетенций между опытными учеными и специалистами и теми, кто только начинает изучение экономической науки. С учетом важности такой преемственности, в этом году нами было принято решение привлечь молодежную аудиторию не только к участию в самом Диктанте, но и к разработке его заданий. Для этого нами впервые был организован молодежный конкурс «Лучший вопрос для Экономического диктанта».

Скажу честно, что мы не ожидали такого широкого отклика на нашу инициативу. В Методическую комиссию поступило более 200 вопросов. Анализируя присланные варианты заданий, мы отметили для себя не только достаточно высокий интеллектуальный уровень конкурсантов, но и их глубокую вовлеченность в современные экономические процессы. По итогам конкурса нами были отобраны шесть лучших вопросов и включены в перечень заданий Диктанта.

Еще одним значимым событием в 2021-м году стало привлечение в качестве партнера в рамках разработки заданий Диктанта Российского исторического общества. Здесь следует отметить, что, как и Вольное экономическое общество России, Российское историческое общество в дореволюционной России имело статус Императорского, будучи основанным в 1866-м году — через 101 год после основания Императорского Вольного экономического общества. На мой взгляд, синергия организаций, история которых уходит корнями в несколько прошедших столетий,– очень ценный опыт для всех нас. В этой связи я хочу выразить глубокую благодарность экспертам Российского исторического общества, принявшим самое живое участие в разработке заданий для Диктанта и выразить надежду, что мы и дальше продолжим взаимодействовать в этом направлении.

В 2021-м году Всероссийский экономический диктант отмечает свой первый юбилей. В этой связи предлагаю обсудить те ключевые результаты, которые были достигнуты организаторами и участниками этого мероприятия за прошедшие пять лет. Как Вы оцениваете динамику развития данной акции и какие наиболее значимые достижения, полученные за эти пять лет, Вы могли бы назвать?

Одним из показателей, наиболее наглядно отражающим рост популярности акции в обществе, является динамика изменения количества участников Диктанта за прошедшие пять лет. В 2017-м году в акции приняло участие 61201 чел., в 2018-м – 98538 чел., в 2019-м – 109312, а уже в 2020-м – 183215 чел. При этом, в 2021-м году в число участников вошли 211650 чел. Соответственно, по сравнению с результатами 2017-го года в нынешнем году аудитория Диктанта выросла практически в 3,5 раза, а усредненная величина прироста аудитории за указанный временной период составила 38,77%.

Наравне с количественными показателями увеличения аудитории Диктанта, мы также отмечаем на протяжении всех пяти лет расширение его географии как в масштабах России, так и в части ее постоянного прироста на международном уровне за счет участия в акции жителей все новых зарубежных государств.

Так, если в 2017-м году Диктант написали жители 80 регионов России, то уже в 2018-м количество регионов возросло до 83, а к участию в мероприятии присоединились также граждане Таджикистана, Приднестровья и Монголии. В 2019-м году география Диктанта охватила все 85 регионов России, а в состав зарубежных стран вошла Беларусь. В 2020-м году впервые участие в Диктанте приняли жители Армении, а в 2021-м году его международный охват расширился за счет участия в нем граждан Казахстана и Узбекистана. Таким образом, с каждым годом мы наблюдаем не только увеличение числа его участников, но и устойчивый рост интереса к Диктанту со стороны все большего числа жителей зарубежных государств. Этот факт не может не радовать, поскольку сами базовые идеи экономического просвещения и интеллектуального роста, заложенные в основу этого мероприятия, не ограничены никакими географическими барьерами и находят живой отклик даже у людей, проживающих в других странах. В этом я вижу особую ценность самого Диктанта как того универсального аттрактора, который притягивает к себе людей совершенно разных национальностей и возрастов, обладающих собственным культурным кодом и системой традиций.

Важным количественным показателем, отражающим динамику расширения географии Диктанта на территории России, является увеличение числа региональных площадок. Рост данного показателя целесообразно рассматривать с 2017-го по 2019-й годы, поскольку в 2020-м году, как мы знаем, началась пандемия коронавирусной инфекции и само проведение Диктанта осуществлялось, преимущественно, в онлайн-формате.

Согласно данным, зафиксированным нами за указанный промежуток времени, наблюдался устойчивый и достаточно динамичный прирост количества региональных площадок в различных регионах России. В частности, если в 2017-м году Диктант проводился на 638 площадках, то уже в 2018-м году их количество возросло до 1294 площадок, а в 2019-м году достигло 1516 площадок. Иными словами, с 2017-го года по 2019-й год количество площадок возросло практически в 2,4 раза.

Для нас эти цифры важны тем, что за организацией каждой отдельной площадки стоит огромный труд десятков людей. Они на добровольной основе взяли на себя обязанности по подготовке помещений, созданию всех необходимых технических условий, первичному сбору и обработке всех заполненных бланков заданий и отправке этих бланков в Москву. В этой связи мне бы хотелось выразить всем этим людям от лица Вольного экономического общества России искреннюю признательность и поблагодарить их за самоотверженный труд, который они взяли на себя ради воплощения в реальную жизнь идей экономического просвещения российского общества.

Вы рассмотрели те результаты, которые связаны с количественным и географическим расширением аудитории Диктанта. А что Вы можете сказать об изменении за прошедшие пять лет успеваемости его участников? Насколько возрос за этот период уровень их экономической грамотности?   

За все годы проведения Диктанта мы отмечаем неуклонный рост успеваемости наших участников по большинству из возрастных и прочих социологических категорий.

При анализе результатов каждого из Диктантов мы используем несколько балльных категорий. Участники, набравшие от 51 до 100 баллов по итогам выполнения всех заданий относятся нами к группе лиц, обладающих достаточно высоким уровнем экономической грамотности. Проводя сравнительный анализ процентных долей участников, набравших от 51 до 100 баллов в 2017-м и в 2021-м годах, мы выяснили, что за отчетный период их доля выросла практически в 6 раз. Для нас как для организаторов это – более чем достойный результат.

Георгий Остапкович: частный сектор сам создаст экономику

Как Россия проходит пандемический кризис, обсудили президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов Сергей Бодрунов, директор Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, член-корреспондент РАН Александр Широв и директор Центра конъюнктурных исследований НИУ ВШЭ Георгий Остапкович.

По материалам программы «Дом Э», телеканал «Общественное телевидение России», 22 мая 2021 года

Бодрунов: Здравствуйте, уважаемые коллеги. Сегодня я предлагаю поговорить о том, как Россия проходит кризис: хорошо, лучше других, хуже других? Что из себя сегодня представляет экономика России в ситуации коронакризиса. Мы так или иначе до коронакризиса рассуждали о том, каким образом нам перестроить экономику, какие реформы проводить, чтобы увеличить темпы экономического роста, повысить благосостояние людей, и вдруг кризис сломал всё, и не только нам, а всем экономистам, управленцам, которые занимались теми же проблемами в своих странах. Сегодня многие в растерянности пытаются оценить последствия, выработать какие-то меры противодействия. Мой первый вопрос, как мы сегодня смотримся в мире – лучше или хуже – с точки зрения влияния на нашу экономику пандемических проблем?

Широв: Конечно, у ответа на вопрос о том, как мы проходим кризис, есть несколько граней. Одна из них — чисто экономическая, и если мы посмотрим на статистику, то увидим, что вроде бы все не так плохо…

Бодрунов: Вы имеете в виду нашу официальную статистику Росстата.

Широв: И официальную статистику, и если мы посмотрим микроданные, чисто экономические показатели, увидим, что они неплохие: мы потеряли 3,1% ВВП в 2020 году, мы увидели снижение реально располагаемых доходов населения примерно на 8%, мы увидели снижение уровня промышленного производства. Но всё это было чуть лучше, чем у большинства крупных экономик мира, как развивающихся, так и развитых.

Бодрунов: Да, вы очень важную вещь сказали: большинства крупных экономик мира…

Широв: Да, потому что мы должны себя сравнивать с мировыми лидерами, потому что Россия – всё-таки пятая экономика мира по итогам 2020 года. Но у нас есть очень серьезные негативные последствия этого кризиса – это, конечно, в первую очередь повышенная смертность. Мы потеряли дополнительно по сравнению с уровнем 2019 года 320 тысяч человек. И вообще, в результате пандемии наши потери составят совокупно за 2020 – 2021 годы около миллиона человек, а это уже макроэкономически значимая потеря населения. Я уже молчу о личных трагедиях тех семей, в которых произошли эти потери.

Бодрунов: Я думаю, цифры, которые вы называете, отражают официальную статистику структур, подсчитывающих расходы и доходы, в том числе Росстата. На этих данных базируются прогнозы, базируются какие-то меры, направление удара, решается, куда направлять усилия и что нужно в первую очередь делать. Но есть анализ и других специалистов, которые, может быть, опираясь на другие данные, дают другую картину. В частности, в одном из интервью академик Аганбегян говорил о том, что если мы посмотрим на официальную статистику за 2020 год, то мы просели на 3,1%, среднемировая цифра – 3,5%, в США – примерно те же самые 3,5%. Однако, по его мнению, надо было смотреть именно на период кризиса, а кризис у нас начался со второго квартала. Таким образом, в пересчёте на год мы потеряли больше 4%. А это уже хуже, чем среднемировая статистика. Мне кажется, что эти цифры так или иначе отражают один главный тренд – мы ухудшили свои позиции.

Уважаемый Георгий Владимирович, скажите, какие-то ещё вы видите вещи, которые структурно повлияли на нашу экономику или ухудшили наш потенциал в экономическом развитии?

Остапкович: Я считаю, что во многом, помимо, конечно, государственной помощи, которая оказывалась своевременно, по-разному можно оценивать, достаточно или недостаточно, но примерно 4,5 – 5% ВВП составила государственная помощь людям и экономике. Конечно, в других странах она была выше. Но с точки зрения структуры, почему нам удалось получить минус 3%, а не минус 5% и не минус 6% (кстати, в эпицентре кризиса в марте-апреле прошлого года все прогнозисты говорили, что от 5 до 8% будет просадка).

Бодрунов: Я слышал прогнозы до 12%…

Остапкович: Были и до 12%, да. МВФ давал 8%, а МВФ – это очень позитивный прогнозист. Кто пострадал больше всего во всём мире? Сфера услуг…

Бодрунов: Да, в первую очередь, конечно.

Остапкович: Обнулился весь гостинично-ресторанный бизнес, развлекательные услуги, упали туризм, авиация, судоходство, транспортные услуги. А у нас доля услуг меньше, чем в других странах. У нас всё-таки экономикообразующая отрасль – это промышленность.

Бодрунов: Георгий Владимирович, я Вас поддержу и немножко перебью. Мы неоднократно в Вольном экономическом обществе России говорили, что необходимо сохранять промышленность, необходимо сохранять индустриальную направленность нашей экономики, что это становой хребет устойчивости нашей экономики. И пандемия действительно это подтвердила в какой-то мере.

Остапкович: Да, я согласен с Вами, но всё-таки это вопрос диалектический, потому что для XX века действительно материальное производство – основа, а в XXI веке…

Бодрунов: Смотря, что считать производством…

Остапкович: Я исхожу из ВВП…

Бодрунов: Понятно, ну, хорошо.

Остапкович: Поэтому я считаю, что и ВВП в XXI веке – анахронизм, а не показатель.

Бодрунов: Тут я с Вами соглашусь, конечно.

Остапкович: Больше всего пострадал частный бизнес, потому что у него слабая финансовая антикризисная подушка, они не поддерживаются государством. У нас, по оценкам ФАС, 70% добавленной стоимости создают государственные предприятия, хотя я считаю, что это завышено, пусть 60%. Но всё равно у нас малый бизнес в структуре ВВП – 21,5%, во всех странах – это 50%, а то и 60%. Значит, мы понесли меньшие потери. Именно малый и микробизнес пострадали больше всего. У нас всё-таки преимущественно крупный бизнес формирует основной экономический тренд, хорошо это или плохо.

Бодрунов: Во-первых, это государственные, во-вторых, проще удержаться на плаву, потому что, знаете, когда шторм, то маленькие лодки тонут быстрее гораздо, чем крупные.

Остапкович: Крупное предприятие всё равно аффилировано косвенно с государством, оно получает госзаказ фактически. И еще один фактор, на него не очень обращают внимание, но, я считаю, он существенно сказался на замедлении темпа. Всё-таки наша экономика не очень встроена в создание мировых цепочек добавленной стоимости. Ведь во всём мире, условно, немцы делают «Мерседес», но все эти детали идут и из Польши, и из Нидерландов… А в период пандемии, когда были разрушены трансграничные передвижения товаров и людей, это принесло большой вред, то есть разорвались цепочки поставок. А у нас только сырьевая отрасль встроена. И 80-82% экспорта – это сырьё.

Бодрунов: Вы проанализировали очень чётко те факторы, которые позволили нам лучше перенести, чем другим странам, проблемы пандемии, но я бы добавил ещё, наверное, что эти вещи анализировались и в правительстве, анализировались экспертами. И были приняты определённые меры. Александр Александрович, какие были меры государственной поддержки в малом бизнесе, малоимущим семьям и так далее.

Широв: В течение длительного периода времени говорили о том, что государственная контрциклическая политика в России, скорее всего, будет неэффективной. Прошлый год доказал, что это не так. На самом деле мы увидели, что при всех факторах, которые формируют ВВП со стороны спроса, вклад государства составил примерно 0,7%, что довольно много. Это наиболее существенный показатель за последние 10 лет. Это с одной стороны. С другой стороны, было показано, что меры правительства, направленные на поддержку уровня жизни населения, являются эффективными с точки зрения того, что население себя ведёт совершенно рационально. То есть микроданные Сбербанка, ВТБ, Тинькофф Банка показывают, как люди тратили деньги. Например, пособия на детей, которые получили все семьи с детьми до 16 лет – по сути это массовая раздача социальной помощи – и это очень сильно поддержало российский ритейл и российских производителей…

Бодрунов: Конечно, куда понесли деньги? Понесли в ритейл.

Широв: Причём, важно, на что были потрачены эти деньги. В основном, это обустройство жилья, то есть товары для ремонта, мебель, бытовая техника. Эти меры были эффективными, они поддержали экономику.

Бодрунов: Больше того, многие из этих позиций, на которые тратили деньги, российского производства.

Широв: Является ли поддержка потребительского спроса в текущих российских условиях вещью, которая разбалансирует экономику, создаёт проблемы в финансовой области, или, наоборот, это поддержит экономику? По-моему, ответ однозначный.

Бодрунов: Я тоже считаю, меры, которые были приняты, очень чётко и точечно сработали. Во-первых, они поддержали малоимущие семьи в первую очередь – для них каждая копейка на счету. Во-вторых, было понятно, куда это будет потрачено – пойдёт в ритейл, а ритейл – это наши рабочие места в торговле, это транспорт, это прочие обслуживающие сектора, подсектора. И это заказ на наши же предприятия, рабочие которых тоже получают заработную плату, и так далее.

Широв: Следующая история – строительство. С одной стороны, в период локдауна не был закрыт строительный сектор, продолжались крупные строительные проекты в области инфраструктуры, прежде всего Восточный полигон. С другой стороны, была введена программа льготной ипотеки. Это поддержало сектор и производственного, и непроизводственного строительства. Мы увидели рост объёма строительных работ в период кризиса, что вообще уникально для нашей страны…

Бодрунов: Потрясающе на самом деле…

Широв: Но, конечно, например, та же ипотека упирается в низкий уровень доходов нашего населения. Понятно, что те, у кого средства были, в это сыграли, а вот для менее обеспеченных слоёв населения – это большой вопрос. Когда мы говорим о том, почему у нашей экономики спад был меньше, чем у мировой, есть ещё очень важный фактор – это политика локдауна. В нашей экономике, как мы уже сказали, строительство было закрыто со льготами в период карантинных ограничений. Туда же относится сельское хозяйство, военно-промышленный комплекс, крупнейшие сырьевые сектора производства. Это тоже очень сильно помогло. Наконец, в отличие от кризиса 2008-2009 годов влияние этих негативных факторов на финансовый сектор был относительно ограничен, и это позволило значительный объём ресурсов, который во время прошлого кризиса был потрачен на поддержку банковской системы, использовать на поддержку промышленности. По сути, если мы говорим, про поддержку со стороны промышленности, то это очень похоже на то, что было почти 10 лет назад. Это и государственные закупки автомобильной техники, лифтов для модернизации, другие вещи. Это помощь системообразующим предприятиям. И всё это в комплексе сработало. Проблема состоит только в том, что это вызвало некоторую эйфорию: мы очень хорошо прошли кризис, значит, у нас всё замечательно, но, как я сказал, у нас есть большая проблема социального характера – это повышенная смертность, и это действительно тяжёлый удар и по экономике, и по потенциалу экономического роста в ближайшие годы.

Бодрунов: По каким ещё критериям можно было бы судить о том, насколько мы всё-таки успешно преодолеваем кризис? Потому что от того, как мы это понимаем, зависит, как мы должны дальше работать.

Остапкович: Всё-таки главным бенефициаром роста или падения экономики является человек, люди. Поэтому в первую очередь нужно брать и смотреть социальные индикаторы. А экономический смысл жизни человека – это доход и занятость, а не количество тракторов и турбин, танков и ракет, которые считает ВВП. Значит, мы должны смотреть четыре главных показателя. Это реально располагаемые денежные доходы населения, которые у нас просели на 3,5%, по данным Росстата, а 3,5% в абсолютных цифрах означает, что люди недополучили больше 2 трлн рублей по сравнению с 2019 годом. А 2 трлн рублей – это 1,5 товарооборота продовольственных товаров всей розничной торговли. Вы можете себе представить. У нас потребление упало на 8,5%. Следующий важный показатель – неравенство в доходах, так называемый коэффициент Джини, третий – уровень бедности. Как изменится уровень бедности?

Бодрунов: Если в одних и тех же параметрах бедность считать, то…

Широв: То она сократилась довольно серьёзно, вчера были выгружены данные Росстата.

Остапкович: Давайте пока не будем говорить, как она сократилась, официальные данные посмотрим. Это первая оценка, я всегда к ним теоретически подхожу…

Бодрунов: Я думаю, что оценки будут уточняться, но, во всяком случае, не упадёт…

Остапкович: Она не упадёт, и, естественно, резко сократиться не может, если люди недосчитались 2 трлн рублей в год, как она может сократиться? И недосчиталось в основном низкодоходное население. Миллиардеров у нас, наооборот, прибавилось за прошлый год.

Бодрунов: Я думаю, что по количеству миллиардеров, которые прибавились, судить об экономике сложно. Тут надо смотреть всё-таки на условно средний класс и показатели по бедности.

Широв: Всё-таки, если возвращаться к поддержке экономики, которая была в прошлом году, то меры по поддержке низкодоходных групп населения были обозначены в послании президента в январе прошлого года. И они касались как раз низкодоходных групп населения с детьми. И вот, по нашим оценкам, в этой категории в 2020 году рост доходов достигал 30%. И если возвращаться опять к этому замечательному показателю – валовому внутреннему продукту, то я бы смотрел на него с одной точки зрения. Валовой внутренний продукт – это доходы. Если растут наши доходы, то экономика имеет больше возможностей. Это не турбины, это не трактора, это не тонны стали. Это доходы, это прибыль, это налоги, это зарплаты. Зарплаты у нас составляют почти 50% нашего ВВП. И потребление домашних хозяйств, соответственно. И если наш ВВП снижается, если снижаются доходы, то ясно, что прежде всего страдает уровень и качество жизни населения.

Остапкович: Это сомнительный тезис, конечно. За последние 7 лет у нас растёт ВВП, пускай маленькими темпами…

Бодрунов: Но при этом снижаются реальные доходы населения.

Остапкович: И 7 лет у нас падают реальные располагаемые денежные доходы. То есть прямой корреляции нет.

Широв: Конечно, есть.

Остапкович: Я считаю, что ВВП вообще не показывает ни уровень, ни качество жизни. Это чисто материальный показатель, он лучший, человечество ничего лучше не придумало.

Широв: Ещё раз, ВВП считает доходы…

Бодрунов: У нас классический треугольник. Истина, на мой взгляд, находится посередине. С одной стороны, ВВП нельзя сбрасывать со счетов, потому что он многие вещи позволяет всё-таки анализировать, и другого, к сожалению, универсального показателя пока нет, хотя проблемы у ВВП, как показателя, известны всем нам. И судить о действительном благосостоянии людей только по ВВП было бы большим заблуждением. Я всегда говорил, что необходимо смотреть структуру ВВП, структуру расходов, доходов, смотреть, какие показатели у нас дают этот ВВП. Можно переливать из пустого в порожнее и платить за это деньги, и ВВП будет расти.

Широв: Проще сказать следующим образом: если экономика доходы не продуцирует, то нечего перераспределять. И тогда уже говорить и об уровне жизни, в принципе, невозможно.

Бодрунов: Я бы сказал, вот это более точно.

Остапкович: Главное, чтобы эти доходы имели мультипликативный эффект для людей.

Бодрунов: В кризис, я вижу, жить более-менее можно, но развиваться, а это самое главное, невозможно.

Остапкович: Как раз я хотел сказать, что рост экономики и развитие экономики – это два разных явления.

Бодрунов: Да, две разные вещи.

Остапкович: Можно расти на 4%, и будут падать доходы у вас, и не будет развиваться человеческий капитал. Можно стоять на нулях или на 2%, как в Швейцарии, и у вас будут и потребление, и доходы расти. Нужны вложения в человеческий капитал, а не прямые какие-то огромные вложения государства в реальный сектор. Частный сектор сам создаст экономику. Дайте предпринимательский климат, дайте людям свободу собственности, свободу получения дохода, свободу распределения этого дохода, и поднимут они экономику. При всём уважении к правительству, к Минэкономики, к Центральному банку, они не сеют, не пашут, не строят, не обучают. То есть надо институционально помочь, создать предпринимательский климат, чтобы предприниматели создавали доходы. Они более мотивированы, чем государство, они рискуют собственностью, а не своей зарплатой.

Широв: Тут всегда можно вспомнить то, что говорил академик Ивантер в своё время: «Безусловно, частный бизнес более эффективен, но если бы он был абсолютно эффективен, то в мире бы не было банкротств». И, конечно, ещё раз, основа развития нашей экономики – это частная инициатива, тут вообще никаких вопросов нет. Вопрос – что заставит частного предпринимателя вложить деньги в экономику, которая у нас сейчас за окном? На мой взгляд, как опять же говорил академик Ивантер, в стоящую на месте экономику частные инвестиции не идут. Мы за последние 7 лет стали менее интересны, как для наших внутренних инвесторов, так и прежде всего для международных инвесторов. Наш автомобильный рынок сократился в два раза, мы видим, как сокращается рынок бытовой техники и так далее. То есть версия про то, что какими-то институциональными мерами, какими-то мерами по освобождению предпринимательства можно добиться резкого роста уровня инвестиционной активности нашей экономики, на мой взгляд, плоха. Понятно, что это нужно всё делать, но добиться результата только за счёт этих мер невозможно.

Бодрунов: Коллеги, я вижу две точки зрения. На мой взгляд, истина лежит посередине, потому что без институциональных преобразований, без реформ, без поддержки продвижения вперёд не будет. С другой стороны, бизнес должен жить надеждой, поэтому институциональные реформы должны быть направлены на оживление надежды. А для этого бизнесу нужно видеть, что, с одной стороны, есть институциональная поддержка, с другой стороны, есть проекты, государственные планы, государственные программы. Вот эта надежда создаётся не разово по щелчку пальцев. Это большая работа для всех: и государства, и общества, и экономистов в том числе. Уважаемые коллеги, я благодарю Вас за то, что вы сегодня пришли побеседовать на эту очень важную сегодня для нашего общества, для нашего государства, для нашего народа тему. 

Георгий Сафонов: России нет места в декарбонизированной экономике мира

Какие риски и возможности для России несет «зеленая сделка» Европейского союза обсудили президент ВЭО России, президент Международного Союза экономистов Сергей Бодрунов и директор Центра экономики окружающей среды и природных ресурсов НИУ ВШЭ Георгий Сафонов.

По материалам программы «Промышленный клуб», телеканал «Санкт-­Петербург», 14 сентября 2021 года

Бодрунов: Георгий Владимирович, здравствуйте. В середине лета Еврокомиссия представила стратегию по радикальному снижению выбросов парниковых газов к 2050 года. Давайте разберемся, в чем смысл и цель этой программы и почему ее очень часто называют в последнее время «зеленая сделка»?

Сафонов: «Зеленая сделка» — это больше, чем стратегия по снижению выбросов парниковых газов. Она потому и называется зеленая, что интегрирует много важных целей, документов, задач, связанных не только с парниковыми газами: проблемы адаптации к климатическим изменениям, развитие голубой и зеленой экономики и энергетики, порядка 15–20 документов, связанных с зеленым развитием, в том числе и с климатом, но не только. Это и стратегия сохранения биоразнообразия — новая для Евросоюза. Принято считать, что это именно европейская сделка, европейская договоренность о том, что нужно делать не только в узком понимании снижения выбросов или адаптации к климатическим изменениям…

Бодрунов: Да, но она гораздо шире: это новая платформа не только для стран Европы, но и для тех, кто хочет сотрудничать с ЕС.

Сафонов: Этот новый курс, зеленый курс — это понятие именно так чаще переводят на русский язык — действительно очень важен для других стран, потому что и экономика Европы является большой и важной в глобальном измерении и инициативы, назовем их зелеными или экологическими, так или иначе будут отражаться на деятельности других экономик, других компаний, в том числе экспортирующих в Евросоюз свою продукцию. Что касается непосредственно стратегии декарбонизации экономики, то есть, радикального сокращения выбросов парниковых газов, речь идет о достижении климатической нейтральности — выбросы не должны превышать объемов поглощения. Для Евросоюза это общая цель, которая предполагает не только то, что нужно стать климатически нейтральными к 2050 году, но и как достигать этой амбициозной задачи на этапах: к 2030 году, к 2040 году. Цели Евросоюза были ужесточены в связи с выпуском новой стратегии. К­огда-то они обсуждали с большими дискуссиями, что надо выбросы снизить на 40% от 1990 года к 2030‑му, а сегодня они приняли уже цель минус 55%. Это очень серьезные большие цели, учитывая что сейчас у них чуть больше 20% снижения.

Бодрунов: Я с Вами соглашусь в том, что стратегия Еврокомиссии шире, чем узко понимаемая зеленая сделка, но ­все-таки слово «сделка» здесь присутствует. При этом многие эксперты говорят о том, что зеленая сделка — это способ решения проблем экономики еврозоны за счет, в основном, других стран, а экологическая безопасность — это всего лишь благовидный предлог. Вы с этим согласитесь или нет?

Сафонов: Это совсем не так. Евросоюз тратит на это создание зеленой экономики огромные деньги. Если мы думаем, что они хотят ввести трансграничный углеродный налог, как мы его называем, они хотят создать конкурентные условия. Это называется корректирующий механизм. Если наши предприятия не платят за выбросы углерода, то когда они привозят на рынок ЕС свою продукцию, они, получается, демпингуют. Конечно, европейским регуляторам этого не хочется. Они хотят уравнять условия.

Бодрунов: То есть, фактически это не за наш счет и не за счет того, что они импорт облагают налогами, просто они создают единую конкурентную среду, по крайней мере, у себя. Это выглядит так с их точки зрения.

Сафонов: Да. Сегодня цена на европейском рынке уже превысила 54 евро за тонну СО2. Это очень большая цена, и она будет расти, по некоторым данным, до 80–100 евро за тонну СО2 уже в ближайшее время. Российские производители не платят ничего. Одна тонна российской стали имеет углеродный след примерно 8 тонн СО2. Умножьте 8 на 54 евро — это то, сколько мы должны добавить к каждой тонне. Есть подозрение, что это выше, чем цена тонны стали, то есть, это серьезный момент — они уже платят и будут платить больше, а мы ничего не платим, но хотим возить на их рынок. Они, конечно, будут предпринимать серьезные усилия, чтобы выравнять условия, но то, что уже сейчас предложено, пока в виде проекта регулирования, — это медленное изменение, дающее возможность адаптироваться компаниям, перестроиться экономике. Так что время есть на то, чтобы принимать решения, но их уже надо начинать принимать.

Бодрунов: Наверно, с точки зрения глобальной конкуренции это правильно. Если мы имеем общую для человечества или, по крайней мере, для европейского климатического пространства задачу, то должны ее ­как-то совместно и решать.

Сафонов: Надо сказать, что не только Европа уже включилась в этот процесс: в ближайшее время можно ожидать похожего регулирования в США — мы экспортируем туда тоже довольно много разных товаров, это касается и Канады, точно будет подобное регулирование в Японии, Китай вводит свое регулирование.

Бодрунов: А что это значит для нас, для России? В­се-таки мы — один из крупнейших в мире экспортеров ископаемого топлива, в том числе и для Европы. Мы должны значительно сократить или вообще в перспективе отказаться от добычи ресурсов?

Сафонов: Быстро это, конечно, не получится сделать, потому что уж очень это привычный бизнес, привычная модель.

Бодрунов: И привычный способ получения доходов в бюджет в том числе.

Сафонов: И в бюджет, и для компаний, и на социальные программы. Воздействие этого сектора на окружающую среду очень большое и негативное, в основном, но надо не забывать, что есть у такой экономики и социально-­экономические плюсы. Здесь мы попадаем в зону, когда позиция не только Евросоюза, но и мира развитых стран, и Китая, и Индии уже тоже — это то, что ископаемое топливо должно остаться под землей. Чем меньше мы его достанем и выбросим в виде сожженного угля или нефти в атмосферу, тем мы лучше поможем климату стабилизироваться и будет меньше опасных природно-­климатических явлений. В общем, такая позиция стала уже непререкаемой, к этому идет развитие регулирующей базы, экономические механизмы и цена на углерод — это один из инструментов. И где наше место нашей экономики, основанной на ископаемом топливе, в декарбонизированной экономике мира? Нет этого места, таких объемов потребления не будет к 2050 году точно, и будет очень быстрое сокращение потребления ископаемых видов топлива.

К­акие-то виды будут временно выигрывать, например, газ может некоторое время выигрывать, потому что в первую очередь будут отказываться от угля. Нефть, скорее всего, будет терять позиции очень стремительно в связи с переходом на зеленый транспорт, электрический и водородный. И общий объем рынка будет уменьшаться, а конкуренция на нем — возрастать. Сможем ли мы конкурировать с такими производителями, у которых очень низкие издержки по производству нефти, например, например с Саудовской Аравией или с Катаром, у которого издержки на добычу газа и превращение его в сжиженный газ очень низкие? Они готовы победить на этом рынке и захватить свои ниши.

Я бы сказал, что нам нужно, жизненно важно — смотреть на новые траектории зеленого развития, зеленой экономики в целом и узко — зеленой энергетики. Россия обладает самым большим в мире потенциалом зеленой энергетики, это относится и к солнечной, и к ветровой, и к биотермальной, и к приливной, и волновой, и биотопливу — все у нас есть в огромных количествах, технический потенциал в 25 раз превосходит всю энергию, которую мы производим ежегодно. Мы из этого огромного объема потенциальной энергии почти ничего не используем, в выработке электрической энергии в стране за прошлый год — 0,03% этих новых возобновляемых источников. Конечно можно говорить, что у нас много гидроэнергии, много атомной энергии: примерно по 20% каждой в энергобалансе, ну и что? Мы же продолжаем наращивать и производство угля, и производство газа и нефти, — это записано в энергетической стратегии 2035. Как мы хотим уместиться в экономику, где этому места нет, пока остается загадкой.

Попытки наших ведомств, например Минэкономразвития, разработать то, что называется стратегия низкоуглеродного развития, вовсе не про низкоуглеродное развитие: там единственный интересный ход — как бы нам пересчитать наше поглощение в лесах, чтобы их было побольше, и тогда делать ничего не надо. Но Евросоюз разрабатывает детальные планы, делает гигантские инвестиции, то же делают и многие другие страны, в том числе Китай. Мы же придумываем ­какие-то уловки, чтобы пересчитать наше поглощение в лесах. Мы в этом году могли наблюдать, как опасно связываться с неуправляемым лесом, когда лесные пожары приводят к эмиссии СО2 в огромных масштабах. Если верить тем данным, что я видел, это может составить больше миллиарда тонн. Это очень много, учитывая, что у нас общий углеродный баланс у — 1,6 млрд тонн СО2.

Бодрунов: То есть, сопоставимо с нашим общим балансом.

Сафонов: Представляете! Нам надо вычесть из наших поглощений эти эмиссии, связанные с пожарами, то есть, увеличить обязательства почти вдвое.

Бодрунов: У нас в ВЭО России была экспертная сессия, посвященная этим вопросам, и я с удивлением обнаружил, что в некоторых регионах, которые сегодня у нас очень на слуху как активно развивающиеся, в частности, регионы, традиционно добывающие уголь, например, Кузбасс, есть программы развития, которые прямо предполагают увеличивать добычу угля, поставлять его на экспорт, и все это — до 2035 года в соответствии с федеральными установками, энергетическими программами и т. д. На это завязывается региональное развитие, что бы мы ни говорили и какие бы уловки ни применяли. Как говорится собака европейская лает, а наш караван идет.

Сафонов: Это он пока идет. Я полностью соглашусь с Вами. Пример Кузбасса — очень яркий и наглядный Действительно, экономика региона во многом завязана на уголь: на добычу, на сжигание угля, на его использование в металлургии, на экспортные возможности. И здесь мы можем оказаться в неловкой ситуации, хотя и не прямо сейчас. Эта ситуация называется carbon lagging. Я бы перевел как углеродная ловушка. Мы все больше заходим — региональными экономиками, в частности, да и в целом национальной экономикой — в эту модель, увеличивая производство угля. Мы инвестируем в добычу, логистику, транспортировку, порты и на западе, и на востоке страны, то есть, мы инвестируем в эту ловушку, а когда окажется, что уголь не имеет спроса или, по крайней мере, такого спроса, которого мы хотели бы, эти активы окажутся невостребованными. Мы уже это увидели на европейском направлении, хотя пока это еще не так однозначно, скажем так, потому что спрос во многих странах упал, но он еще есть. Но строительство нового портового терминала для перевалки угля в Европу уже вызывает большие вопросы, потому что сами угольщики говорят, что не ждут такого спроса, и им этот порт не пригодится. Посмотрим на Восток. У Китая цель к 2060 году достичь углеродной нейтральности, то есть, сократить выбросы практически на 90% от сегодняшнего уровня.

Бодрунов: Значит, уголь будет уходить из баланса.

Сафонов: Абсолютно. Они не зря инвестируют гигантские суммы в солнечную и ветровую энергетику и многое другое. У них ­своего-то угля полно, но поскольку наш — более высокого качества, его еще пока покупают. Но давайте, может быть, ­все-таки такие рисковые проекты будем и адекватно воспринимать? А вот безрисковые, которые связаны с зелеными энергоресурсами. Например, спрос на зеленый водород — гигантский и будет расти, он уже нужен как альтернатива углеводородам. Но именно зеленый водород, а не тот, что мы хотим на базе природного газа производить. Затем это биотопливо нового поколения — жидкое биотопливо, биогаз, твердое биотопливо. На них колоссальный спрос, цены гигантские, и мы ничего не предпринимаем в этом направлении. Это относится и к разной другой продукции, и к выработке электроэнергии, в том числе зеленой, для поставки, например, в очень интересный мегапроект в Северо-­Восточной Азии «Азиатское энергокольцо». Там идет поставка зеленой энергии из Монголии, из пустыни Гоби, через Китай в Корею и Японию. Вот здесь мы могли бы свой колоссальный потенциал добавить

Бодрунов: Мы сейчас часто говорим про наш «Северный поток 2». Идет большая борьба за то, чтобы он был, но в то же время возникает вопрос в связи с европейской стратегией декарбонизации, что мы будем делать с этим самым трубопроводом через 20–30 лет, потому что он ­вообще-то рассчитан на 50 лет и более. На мой взгляд, очень интересная мысль насчет его использования была высказана в Европе о том, что может быть полезным рассмотреть возможность для России производства водорода как следующего вида топлива, зеленого топлива и прокачки по этим трубам, потому что они могут быть легко модернизированы.

Сафонов: Да, спрос на водород ожидается в Европе очень большой. Им самим не справиться с тем, чтобы этот спрос обеспечить, поэтому не случайно они ищут возможных поставщиков этого топлива. Если это зеленый водород, то есть, произведенный с помощью электролиза, расщепления воды, на основе зеленых источников энергии, это то, что, Европа очень хочет покупать, и они ждут больших крупных поставщиков. Эта роль пока свободна, но вы знаете, что за европейский рынок с высокими ценами точно будет бороться, например, такая удивительная страна как Чили, которая сегодня выходит на первый план всего водородного рынка. У них огромные планы по инвестициям в производство именно зеленого водорода. Для России же все возможности есть, му очень близко находимся, соседи, плюс потенциал зеленой энергетики, а также инфраструктура, такая как «Северный поток — 2», может быть, и «Северный поток — 1», который тоже мог бы быть переоборудован. Это не такая простая задача, я тут сразу скажу, но чтобы продавать этот зеленый водород нам нужно его производить зеленым образом. Пока интересы Газпрома связаны с тем, чтобы использовать существующую ресурсную базу, то есть, природный газ. Расщепляем молекулы метана, получается водород и углерод. Куда девать углерод, не очень понятно, а водород хочется продать, и хочется обозвать его ­каким-­нибудь красивым словом, например, голубой водород, но есть подозрение есть, что если в нем имеется хоть ­какой-то углеродный след, это будет влиять на желание покупать такой водород.

Бодрунов: А есть проекты по улавливанию и хранению СО2, переработке СО2 во ­что-то — здесь тоже может быть, ну, если не совсем зеленое и голубое топливо, но ­какое-­нибудь бирюзовое топливо.

Сафонов: Эта идея довольно популярна. Но куда девать этот углерод после того, как его уловили? Одна из любимых идей — ­где-то его захоронить, нейтрализовать, чтобы он не улетел в атмосферу, но представьте себе масштабы того, какой гигантский объем этого углерода нужно куда то запихнуть. Например, предлагают под землю или под глубокие слои воды, но у нас нет таких резервуаров, емкостей (и технологий таких нет), куда закачивать углерод. Эти же идеи выдвигаются Роснефтью: давайте будем в скважины закачивать попутный СО2, который выделяется при добыче, и будет тогда меньше выбросов. Ну, прекрасно, это, собственно, компании нефтяные давным-­давно и делают, но емкостей таких нет для такого огромного углеродного следа, поэтому такая «серебряная пуля», как любят говорить некоторые наши иностранные партнеры, в ­общем-то не очень работает. Нельзя забывать о том, что это дорогое удовольствие. Гораздо дешевле просто развивать зеленую энергетику. Я знаю, что мы не откажемся от ископаемого топлива довольно продолжительное время, но мы можем потерять вот этот темп движения.

Бодрунов: Да, темп освоения новых технологий, темп перехода к иным технологиям.

Сафонов: Пока весь мир в эту сторону двигается, мы будем ­какой-то другой танец танцевать и выглядеть на танцплощадке довольно печально.

Бодрунов: Мы упомянули стратегию развития Кузбасса, но это не единственный такой регион, где добывающая промышленность является основой существования экономики. Надо отдать должное, что в этой стратегии есть много полезного с точки зрения перехода к индустриальным технологиями, к формированию новых промышленных кластеров за счет доходов от сегодняшних углеводородов. Это, конечно, очень хорошо и правильно, по такому пути шла в свое время Саудовская Аравия та же, когда полученные таким образом деньги инвестировали в другие сектора экономики. Но, мне кажется, здесь очень важно, чтобы параллельно эти сектора экономики развивались не только в данном регионе, а вообще в целом в стране как экологически чистые, потому что можно развивать все что угодно, не связанное с добычей или индустрией производства ­какой-то энергии, но все равно нужно понимать, что необходимо создавать спрос на зеленые источники, необходимо формировать инфраструктуру под использование зеленых источников энергии — это очень связанные вещи. Поэтому мне кажется, что необходимы очень серьезные корректировки в этом смысле нашей государственной стратегии развития энергетики и возможность смотреть не на 2035 год, а, как делают европейские страны и Китай, на 2050‑й и далее.

Сафонов: Очень хорошо, что вы затронули и региональный, и национальный срез. Что касается регионов, в частности, Кузбасса, очень важно диверсифицировать экономику региона. Это необходимо, и президент говорил о том, что надо инвестировать доходы, получаемые сейчас от экспорта угля в другие отрасли. Но давайте посмотрим повнимательнее: к сожалению, все предложенные проекты, одобренные, которые включены в эту программу диверсификации — не про зеленую экономику. Больше половины предложенных проектов связаны по прежнему с использованием ископаемого топлива.

Что касается горизонта планирования, тут я тоже с вами согласен — более правильный подход смотреть не на среднесрочный период например до 2035 года, как у нас в энергостратегии и как у многих отраслевых программ, а дальше — минимум, до 2050 года. Сегодня в европейских странах, в США смотрят до 2070 года, и дело здесь вот в чем: когда вы смотрите на 15‑летний период, для экономики в целом это время кажется достаточным, а вот для отраслей энергетики 50 лет — это минимум. То, что вы сегодня построите, будет работать, если не рухнет, 40–50 лет. То же самое инфраструктура, транспортная инфраструктура — это большие инвестиции надолго. Конечно, краткосрочные и среднесрочные программы не видят этих эффектов. А задачи низкоуглеродного развития как раз и связаны с поэтапным переходом от нынешней технологической базы к ­какому-то другому состоянию, но не за 15 лет, а за 50, за 30 хотя бы. И этот процесс нужно правильно выстроить и сильно сэкономить. По оценкам США, Европейских стран, менее 1% ВВП в год необходимо потратить на полную декарбонизацию экономики, а эффект в виде предотвращенных ущербов от климатических изменений составит от 5 до 20% глобального ВВП в среднем за XXI век.

Бодрунов: Мне кажется, что стоит еще обратить внимание, что в Советском Союзе еще, и у нас в России затем был накоплен колоссальный опыт в оборонной промышленности, связанный с развитием и разработкой технологий двой­ного назначения. Это позволяет очень много и серьезно инвестировать в сегодняшние технологии, в те же оборонные, но в то же время использовать в будущем для развития других отраслей, не тратя дополнительно большие деньги. В этом плане я еще раз обращаю внимание как на пример на «Северный поток — 2», который можно использовать и для сегодняшней прокачки, и думать, как этот проект диверсифицировать дальше, чтобы все 50 лет его эксплуатации были полезными, а не первые 15–20. Мне кажется, стоит обратить внимание в этих стратегиях на то, чтобы на базе сегодняшних достижений развивались технологии двой­ного назначения под зеленую экономику, под голубое топливо, под энергетику, которая будет в будущем.

Сафонов: Это нормальный подход, который многие используют. У нас есть очень интересные задумки, пока, может быть, не очень реализованные или еще не развернутые должным образом, но одобренные руководством страны. Например, водородная стратегия, которая могла бы стать большим важным драйвером развития, идеи развития природоподобных технологий — тут тоже можно найти зеленые сферы применения. У нас потенциал есть, нам есть с чем работать. мы ­все-таки большая страна с огромными ресурсами, в которой живет много талантливых людей.

Но для этого нужен шаг, нужно понять и принять, что мир меняется, что наша модель не даст нам роста, и мы не можем еще одну экономику построить ровно такую же, чтобы удвоить ВВП, мы не можем удвоить существующую экономику. Это не работает. Нужно строить ­какую-то другую экономику, даже не в дополнение к существующей, а вместо нее, поэтапно замещая ее, желательно, такую, которая будет пользоваться спросом в мире. Тогда для России открывается возможность оставаться, а на самом деле — становиться зеленой мировой энергетической державой, а не просто энергетической державой.

Бодрунов: Спасибо большое, Георгий Владимирович, за сегодняшнюю беседу, очень важные и интересные вещи вы сегодня затронули.

Сергей Глазьев: нужно восстановить экспортные пошлины на сырьевые товары

Сергей Глазьев,

Министр по интеграции и макроэкономике Евразийской экономической комиссии, академик РАН, вице-президент ВЭО России

– В своё время правительство Примакова вышло с очень правильной инициативой создания точек развития, и мы даже главу такую написали в бюджетном кодексе «Проект бюджета развития», и этот бюджет развития как раз предполагалось формировать за счёт доходов конъюнктурного характера. В принципе, если бы эта идея была реализована, тогда мы бы все сверхплановые доходы, которые возникают из-за конъюнктурных факторов (цены на нефть и прочее), могли бы тратить на инвестиции, стимулировать инвестиционную активность – таким образом, у нас была бы совсем другая жизнь.

Но, к сожалению, этот бюджет развития просуществовал практически столько же, сколько половина цикла правительства Примакова. После того как Евгений Максимович оставил этот пост, очень быстро Кудрин трансформировал идею бюджета развития в стабилизационный фонд. Ситуация тогда изменилась, пошёл поток нефтедолларов в Россию. У нас тогда ещё была обязательная продажа валютной выручки, и Центральному банку нужно было выкупать эту валюту с рынка. И возникла ситуация, когда прирост денежной базы за счет выкупа этих нефтедолларов достигал 40% по году. Я уж не знаю, кто в МВФ или в каких-то других инстанциях формировал реальную методику решения этой проблемы, но если посчитать, то получается, что если прирост денежной базы зашкаливал за 29% в своё время, то излишек этих денег надо стерилизовать с точки зрения рекомендаций МВФ и каким-то образом из экономики вытолкнуть.

Таким образом, ради того чтобы стерилизовать избыточную денежную массу, которую генерировал Центральный банк, скупая валюту, придумали методику под эгидой МВФ. В Минфине была специальная рабочая группа создана для этого, и они каждый год корректировали это правило, чтобы годовой прирост денежной базы не зашкаливал за 29%. Последние 10 лет этих оценок я не делал, тем не менее сама логика стерилизации избыточной денежной базы была связана с тем, что альтернативой, как им казалось, было повышение курса рубля. Для того чтобы не допустить повышения курса рубля и в то же время держать макроэкономическую стабильность, придумали бюджетное правило, которое лишило нас гигантского инвестиционного потенциала.

Источником этих сверхприбылей была сначала экспортная пошлина, которую мне пришлось вводить в своё время. Затем они экспортную пошлину под давлением уже ВТО и МВФ заменили налогом на добычу полезных ископаемых. Макроэкономическая логика всей этой политики, которую очень примитивно я описал, имеет, конечно, огромные вредные последствия, поскольку лишает нас гигантских инвестиционных возможностей. Но она порочна ещё в том плане, что люди, которые это придумали, вводят в заблуждение таким простым, я бы сказал, бытовым аргументом, что мы, мол, копим деньги на чёрный день, когда наступит чёрный день, мы их продадим и получим для бюджета необходимые ресурсы. В прошлом году чёрный день наступил. Тем не менее бюджет остался профицитным.

Но суть даже не в этом, а в том, что они вводят в заблуждение политическое руководство страны тем, что скрывают от него, что эмиссия денег под продажу стабилизационных фондов (они же хранятся в иностранной валюте, это часть валютных резервов). То есть их можно продать, и это не будет инфляционно. А если просто продать облигации правительства и напечатать деньги под продажу облигаций правительства, то это – инфляционный путь. На самом деле с точки зрения макроэкономической арифметики печатаете ли вы деньги под покупку иностранной валюты или печатаете вы деньги под покупку облигаций своего же правительства, инфляционный риск в виде прироста денежной базы один и тот же. Вы создаёте новые деньги. И вот Михаил Ершов, я вижу, присутствует. Он уже много лет объясняет, что нужно создавать деньги под облигации собственного государства.

И здесь, конечно, все эти двадцать лет имеет место колоссальное лукавство, когда внушают нашему руководству, что печатать деньги под покупку валюты можно, а печатать деньги под покупку облигаций правительства для финансирования дефицита бюджета нельзя. Это совершенно неправильный тезис, который нам был подброшен из МФВ и который небезызвестная группа в Минфине под руководством господина Гурвича проталкивала двадцать лет в виде стабилизационного правила.

Я уже много лет говорю, что нужно совершить обратный налогово-бюджетный манёвр, то есть вернуть бюджет развития. Все стабилизационные фонды, как бы они ни назывались, должны направляться в бюджет развития, из бюджета развития – стимулироваться инвестиционные и инновационные процессы, повышаться ассигнования на стимулирование инноваций, венчурное финансирование и так далее. Даже примитивное субсидирование процентных ставок, если не сможем поменять денежно-кредитную политику.

Второй обратный налоговый манёвр нужно совершить: заменить НДПИ снова на экспортную пошлину. Потому что по логике рыночного ценообразования на природные ресурсы НДПИ – это, по сути, налог на потребителя. И когда мы вводили экспортную пошлину в 1992 году, мы понимали, что мы вводим её на часть природной ренты, которая формируется на основе экспорта природных ресурсов, и это было принципиально важно. То есть мы облагали налогом именно вывозимую природную ренту, а внутри страны держали цены ниже, и эта природная рента доставалась потребителям, которые пользовались тем, что цены на нефть и газ у нас ниже, чем мировые. Это было очень важное разделение. Экспортная пошлина работала и как механизм ценовой стабилизации, и как механизм изъятия природной ренты с экспортируемой части природных ресурсов. А когда заменили на НДПИ, налоги платят все производители, все, кто эксплуатирует недра, соответственно, на самом плохом месторождении тоже надо платить НДПИ. А именно самое плохое месторождение формирует предельные издержки, на базе которых формируется цена. Поэтому НДПИ – по логике налог на потребителя, и введение НДПИ ухудшает состояние нашей обрабатывающей промышленности, которой приходится дополнительно платить за ископаемые и природные ресурсы.

И последний налоговый манёвр, который, мне кажется, был бы очень важен. У нас есть (уже много лет об этом говорится) недоразумение с налогом на доходы физических лиц – плоский налог 13%. Я не буду повторять многократно высказанные аргументы, что нужно восстанавливать прогрессивную шкалу и уводить, освобождать от налога низкодоходные группы населения и бюджетников. Но на что я хотел бы обратить внимание? Когда у нас налог на прибыль предприятий выше, чем налог на доходы физических лиц, а ещё есть фонды социального страхования, у которых регрессивная шкала, то богатым предпринимателям на самом деле создаётся стимул не вкладывать деньги в развитие, а трансформировать доходы в свою зарплату. Поэтому у нас возникает колоссальный перекос с заработными платами руководителей, которые зашкаливают уже за уровень крупнейших международных корпораций. Не должен быть налог на доходы физических лиц ниже, чем налог на прибыль предприятий, потому что мы таким образом стимулируем переток денег из экономики в потребление.

Поэтому мне кажется, что нужно в среднем хотя бы выровнять налог на доходы физических лиц с прогрессивной шкалой с налогом на прибыль предприятий, а для богатых людей сделать его существенно выше, чем налог на прибыль предприятий, но при этом расширить возможности амортизации, ввести ускоренную амортизацию, чтобы у предпринимателей был выбор: либо деньги забрать из бизнеса и потребить, заплатив налог на доход физического лица, либо, наоборот, оставлять деньги в производстве, расширять производство. И если мы компенсируем их налогообложение через НДФЛ на расширение возможностей ускоренной амортизации, то в целом можно сохранить баланс. Они ничего не потеряют, но у них будет больше стимулов вкладывать деньги в развитие производства.

Ну и, разумеется, надо реализовать, наконец, полный набор льгот по НИОКР, который был в своё время Торгово-промышленной палатой разработан, внесён в парламент, но принят только наполовину.

По материалам 30-й экспертной сессии Координационного клуба ВЭО России на тему: «Бюджетная политика 2022 – 2024: расставляя приоритеты» 

Сергей Рябухин: о проекте федерального бюджета на 2022-2024 гг

Сергей Рябухин,

Первый заместитель председателя Комитета по бюджету и финансовым рынкам Совета Федерации ФС РФ, вице-президент ВЭО России

– Конечно, мы очень обеспокоены тем, что при подготовке проекта бюджета на 2022 — 2024 годы не в полной мере правительством учтены предложения, которые мы летом сформулировали на пленарном заседании. Я имею в виду те предложения по бюджетной политике, которые мы ежегодно летом направляем. Они в основном были связаны с тем, что очень большой перечень субъектов Российской Федерации находится в очень закредитованном состоянии, я бы сказал, в депрессивном состоянии. Программа замещения коммерческих кредитов бюджетными кредитами в объеме 1 трлн рублей, конечно, изменила в позитивном плане картину, тем не менее до конца задачу не решила. Поэтому появилась идея, уже инициированная президентом, о реструктуризации кредитов. Там тоже позитивный процесс произошёл, но всё-таки объём закредитованных регионов очень большой. Даже теми инфраструктурными кредитами в объёме 500 млрд, которые по инициативе президента были правительством предложены, на сегодняшний день, к сожалению, многие регионы не смогли воспользоваться, потому что условия софинансирования очень тяжёлые. А это очень важная вещь. Важная с точки зрения того, что мы не увидели в этой концепции бюджетной политики правительства переход на формирование точек роста субъектов Российской Федерации. Положительный сдвиг в этом проекте закона есть, но масштабного, прорывного процесса не произошло. 

В укрупнённом плане я называю те проблемы, которые больше всего волнуют Совет Федерации как палату регионов.

Конечно, было бы неплохо, если бы хотя бы одно из таких капиталоёмких направлений (мы об этом говорили летом текущего года) – либо здравоохранение, а это очень актуально сейчас, либо образование – было бы переведено в полном объёме на федеральный мандат, на федеральный уровень. В этом случае мы бы не имели такого печального рисунка по закредитованности. 42 региона, к сожалению, не имеют возможности динамично развиваться за счёт собственных консолидированных средств бюджета.

По материалам 30-й экспертной сессии Координационного клуба ВЭО России на тему: «Бюджетная политика 2022 – 2024: расставляя приоритеты» 

Борис Порфирьев: энергоэффективность – наша ахиллесова пята

Наше время многие специалисты называют эпохой третьего энергетического перехода, когда повсеместно и активно внедряются новые энергоносители. Это могут быть как возобновляемые источники энергии, прежде всего, ветровая, солнечная, так и природный газ, атомная и мощная гидроэнергетика. Процесс перехода несёт и риски, и возможности для мировой экономики. У России есть в этом смысле и проблемы, и потенциал. Чем нам важен и чем, может быть, грозит глобальный энергопереход, какие сценарии возможны и есть ли сценарий, который можно назвать оптимальным, обсудили президент Вольного экономического общества России, президент Международного Союза экономистов Сергей Бодрунов и научный руководитель Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, академик РАН Борис Порфирьев.

Бодрунов: Борис Николаевич, давайте для начала определимся с понятиями. Что наукой понимается под термином «глобальный энергетический переход»?

Порфирьев: Вопрос очень верный, потому что строгого общепринятого, универсального определения, наверное, нет, хотя смысл совершенно понятен. В основном специалисты пользуются той трактовкой, которая была представлена в трудах, пожалуй, самого известного экономиста-историка, который занимался историей энергетики, канадца Вацлава Смиля, или Вацлава Шмиля, как иногда произносят. Он определял энергопереход как переход от одного состояния развития энергосистемы, прежде всего, первичного энергопотребления, к другому, то есть, изменение прежде всего в структуре энергопотребления. Он полагал, что говорить об энергопереходе можно, когда использование данного энергоресурса сокращается на 10% в течение 10 лет. Таким условным маркером он пользовался. Но самое, конечно, главное – это прежде всего качественный переход от одного состояния к другому. Вы уже упоминали о фазах. Правильнее, наверное, всё-таки говорить о том, что мы сейчас в фазе четвёртого энергоперехода, потому что после нефти был ещё переход на газ, и мы фактически сейчас находимся в газовой фазе, когда газ является основным энергоносителем. Конечно, правильнее говорить о том, что основой энергобаланса являются углеводороды, которые обеспечивают по-прежнему порядка 80% потребности в энергии.

Бодрунов: Борис Николаевич, а как вы видите сопряжение углеродной проблемы и сегодняшних правовых новаций в этой сфере в Европе, которые также предлагаются на международных саммитах по климату. Как это сочетается с технологическим движением к новому энергетическому переходу?

Порфирьев: Мне представляется, что когда происходят и должны происходить мощные структурные изменения, о которых мы говорим, связанные с переходом на более чистое топливо, не стоит забывать, что наша страна отличается, пожалуй, одним из самых экологичных энергобалансов. У нас в структуре производства электроэнергии больше 85% – природный газ, который, как известно, намного чище угля, а почти 40% произведенной энергии (это цифры, приведённые нашим президентом недавно на Восточном экономическом форуме) – это совместно атомная энергия, гидроэнергия и все остальное, включая солнечную и так далее.

Вместе с тем, у нас есть ахиллесова пята, которую мы отлично знаем, и которой давно занимаемся: я имею в виду нашу энергоэффективность, энергоэффективность нашего производства, по которой мы существенно уступаем развитым и даже частично развивающимся странам. И речь идёт уже о рациональном использовании энергетических ресурсов, а это напрямую, естественно, связано с вопросами снижения выбросов.

Этот ресурс, на мой взгляд, центральный и в мировой энергетике, но особенно в нашей. Тем не менее, мы пока движемся по этому пути неудовлетворительно, прямо будем говорить. Справедливости ради отметим, что после 2015 года и мировое сообщество не очень-то быстро двигается в этом направлении. Если мне память не изменяет, с 2001 года по 2010-й темпы снижения энергоёмкости ВВП составляли где-то 1,2%, а с 2010-го по 2015-й – примерно 2%, то есть, улучшились. Но миру требуется 3% по всем расчётам. Дело в том, что из-за пандемии этот показатель не рос, то есть, пока мы и мировое сообщество отстаём от потребного, и больше того, по тем прогнозам, которые публиковали и Международное энергетическое агентство, и небезызвестное агентство Bloomberg, до 2030 года останутся те же самые 2%.

Другой процесс происходит быстрее и удачнее. Речь идёт о повышении вклада электросбережения на производстве. На сегодняшний день этот вклад – порядка 20%. По всем прогнозам, эта доля должна как минимум удвоиться, если не больше, к 2050 году. И это правильный путь, потому что это связано и с комфортом, с одной стороны, и с повышенной экологичностью, с другой стороны, и, конечно, со снижением выбросов парниковых газов, с третьей стороны.

Эти процессы, вообще говоря, изначально должны быть гармонизированы, безусловно, они должны стать частью общего устойчивого социально-экономического развития, более экологичного, с более диверсифицированной структурой производства и потребления энергии, которая, конечно же, при этом учитывает специфику каждой страны. Например, для нашей страны очень важный вклад в возобновляемую энергетику и вообще в декарбонизацию вносят атомные электростанции. Кстати сказать, тот же тренд мы наблюдаем в Китае, где тоже растёт доля производства атомной энергии, и они частично за счёт этой генерации намерены снижать потребление угля. В Европе, скажем, та же ФРГ отказывается от атомных станций и делает ставку на солнечную и ветрогенерацию. Каждая страна должна здесь идти своим путём. Это прямо предусмотрено и рамочной конвенцией ООН по изменению климата, и Парижским соглашением. Только очень важно, чтобы это на деле происходило, чтобы одна часть международного сообщества не навязывала другой части жёстких повесток, которые связаны с непременным педалированием роли ветра и солнечной энергетики. Мы не должны стоять на месте, и чрезмерные попытки чересчур быстро подтолкнуть это дело вперёд могут привести к тому, что лекарство окажется хуже болезни. И такие признаки уже наблюдаются.

Бодрунов: Вы сказали очень справедливо, что навязывать жёсткую повестку другим участникам мирового сообщества в плане декарбонизации не слишком продуктивно. Но, тем не менее, европейское сообщество сейчас работает над проблемой или над идеей углеродного налога. Это разве не навязывание жёсткой повестки? Россия уже вынуждена будет, поскольку является крупным экспортером энергоресурсов, терять, чтобы трансформироваться, находить какие-то решения в этом плане. Это ужесточение политики и по отношению к нашей стране, как вы полагаете?

Порфирьев: Климатическая повестка используется, я бы сказал, как инструмент даже не столько внешнеэкономического, сколько неэкономического давления, но, естественно, повлияет на наши внешнеэкономические связи и на наши возможности. Это, видимо, идёт в русле общей политики, которая выстраивается по отношению к нашей стране. И президент, выступая на Восточном экономическом форуме, как известно, специально обратил внимание на пленарном заседании на это обстоятельство в том смысле, что мы это видим, и мы, естественно, с этим мириться не будем, мы будем внимательно это отслеживать. Но, с другой стороны, надо две вещи иметь в виду. Первое: всё-таки эта история находится пока в стадии обсуждения. Да, принято решение, что с 2026 года Европа намерена запустить механизм так называемого трансграничного углеродного регулирования. Выделены 6 сфер, в которые, кстати, к счастью, пока не попали углеводороды, наши нефть и газ. Это не случайно. Это не просто потому, что они вдруг решили стать такими добрыми. Просто 

Европа критически от этого зависит. Вспомним это лето. Возник колоссальный прыжок спроса на газ и невиданный подъём цен.

Бодрунов: Бизнесмены из этой области могут сказать: ну, пусть введут налог, мы его переложим в цену, и будут они покупать у нас дороже. Собственно говоря, сами будут платить этот налог. Такой ответ возможен?

Порфирьев: Абсолютно возможен такой симметричный ответ, потому что в итоге платить, естественно, придётся всё равно европейскому потребителю, а заместить наши ресурсы, прежде всего газ, не так-то просто, потому что они одни из самых экологичных, самых чистых, особенно новые разрабатываемые месторождения. Кроме того, Россия готова поставлять и сжиженный газ. То есть, мы здесь вполне конкурентоспособны, это хорошо известно.

Но я бы всё-таки вот на что ещё обратил внимание. Мне кажется, мы иногда немножко чрезмерно педалируем этот сюжет. Дело в том, что он нас касается в наибольшей степени в плане нашего экспорта, и эта чувствительная сторона заставляет нас обращать повышенное внимание, поэтому много комментариев, реакций. Но, если мы всё-таки обратимся к внутриевропейской повестке, я бы обратил внимание на то, что пресловутая европейская зелёная сделка, европейский зелёный курс – это не столько углеродный налог, сколько большой пакет мер, который включает в себя, например, такую вещь, несколько неожиданную, как новая промышленная политика Европы до 2030 года, новая стратегия биоразнообразия, новая адаптационная стратегия до 2030 года. Это обращает на себя внимание, и все эти меры взаимоувязаны. Европа пытается совершить вот этот пресловутый структурный манёвр, провести структурно-технологические преобразования, используя климатическую экологическую повестку.

В промышленной стратегии Европы прямо записано, что суть этой стратегии, основной механизм – это так называемый двойной переход. Один из них – это переход, связанный с экологической климатической повесткой и, прежде всего, с энергетикой как таковой, то есть, зелёный вектор. А второй – это цифровой переход. И эти вещи тесно связаны, как в самой стратегии записано, поскольку они являются высоко наукоёмкими, высокотехнологичными. То есть, Европа использует свои передовые позиции прежде всего в технологической сфере зелёных и низкоуглеродных технологий. Я встречал оценки, что чуть ли не до 40% патентов Европа держат именно по этим направлениям технологий. Они пытаются использовать эти свои преимущества, трансформировать их прежде всего в повышение собственной конкурентоспособности, получение новых ниш и усиление своих позиций, но, конечно, при этом улучшая экологические характеристики для своего населения, то есть, повышая комфортность.

У нас тоже, как мне кажется, есть какая-то увлечённость чрезмерная декарбонизацией. При всей важности этой проблемы – никто её не отрицает – смотреть нужно шире. Перед нами главная повестка не столько декарбонизационная, сколько экологическая. Мировая статистика, связанная с вредными выбросами, ужасна. Только внешние загрязнения приводят к дополнительной смертности более 4 млн человек. А если учесть ещё внутреннюю среду, когда идёт речь об использовании такого некачественного топлива с точки зрения здоровья человека как дрова, кизяк и прочее, и прочее, это ещё 4 млн человек. В целом от 8 до 9 млн человек повышенной смертности связано с загрязнением воздуха, не имеющим отношения к выбросу углекислого газа, который, как известно, вообще безвреден.

Наша статистика тоже не очень весёлая: порядка 100 тысяч человек умирают преждевременно из-за загрязнённого воздуха. Поэтому решение проблемы декарбонизации должно идти в контексте общей проблемы экологической, и далее – в контексте ещё более широкой проблемы устойчивого развития с соблюдением всех необходимых социальных норм, и, конечно, при поддержании устойчивого экономического роста, который является единственным источником доходов, из которых мы можем делать соответствующие инвестиции.

Бодрунов: Есть 17 целей ООН, связанных с изменением климата, выполнением других задач устойчивого развития. У нас пандемия коронавируса. Я посмотрел, что в 2020 году мировые выбросы углекислого газа в энергетике снизились на 5,8%. В то же время мировая экономика сократилась на 3,3%, как следует из данных Международного валютного фонда. А между тем именно экономический рост является единственным источником, как вы справедливо сказали, доходов, без которых ни одна из целей устойчивого развития достигнута быть не может. Вы справедливо отметили это и в ваших выступлениях раньше. Недавно вышла ваша статья, написанная с коллегами, в которой вы детально обосновываете прагматичный подход к решению задачи повышения энергоэффективности нашей экономики в сочетании с тем, что вы сегодня предлагаете – помнить о необходимости устойчивого экономического роста. В чём спор здесь, в чём суть вашего подхода? Что важно для нас сегодня вынести из этих ваших материалов?

Порфирьев: Я бы оттолкнулся от двух замечательных цифр, которые вы привели – это снижение в пандемийный период выбросов и торможение темпов экономического роста. Будучи привязанными друг к другу, эти две цифры показывают цену вопроса. То есть, если мы снижаем выбросы на определенную величину, то должны за это заплатить такими темпами экономического роста. Это значит, мы уменьшаем тот пирог, который дальше должны распределить на инвестиции и на потребление. Если будет тормозиться экономический рост, не будут расти доходы, и у нас не будет возможности вкладывать инвестиции в решение экологических и климатических проблем. Энергетический переход, по последним данным агентства IRENA – это международное агентство по возобновляемой энергии – это 130 трлн долларов на предстоящие 30 лет…

Бодрунов: Колоссальная цифра…

Порфирьев: В среднем получается примерно 4,5 трлн в год и, грубо говоря, порядка 3,5 – 4% ВВП ежегодно. Bloomberg даёт ещё большую величину – 172 трлн, это уже получается примерно 5,7 – 5,8 триллионов в год. Не всякая экономика это выдержит. Мы очень хорошо помним и по нашей истории, как мы сократили выбросы в 1990 году, когда у нас упал наш валовой продукт и производство почти на 50% – больше, чем во время Великой Отечественной войны. (Если мне память не изменяет, тогда по статистике оно упало на 38%).

Так вопрос всерьёз ставить нельзя, но можно привести в качестве иллюстрации. Но самое главное, как мне кажется, заключается в следующем: сейчас, на мой взгляд, телега стоит впереди лошади – все экономические и социально-экономические повестки затачиваются и подстраиваются под климатический вызов. Климатические характеристики ставятся на первое место, социально-экономические позиции – на второе. На мой взгляд, нужно вспомнить то, о чём писали выдающиеся экономисты. Когда они на эту тему рассуждали, они говорили о так называемом встраивании, интеграции. Климатическая политика должна встраиваться в повестку дня устойчивого развития. Это абсолютно правильный подход, системный подход, потому что климатическая повестка возникла сравнительно недавно, а эти вещи давно существуют и будут существовать точно так же, как теперь климатическая повестка. Мы просто получили новый вызов, который вошёл в число 17 целей устойчивого развития. И если мы поставим лошадь всё-таки впереди, а телегу – позади, то поймём, что прежде всего – решение крупнейших социальных проблем: проблемы бедности, проблемы голода, проблемы нищеты, проблемы здоровья. В конце концов, все эти повестки – и климатическая, и социальная, и экономическая – связаны одним оптимизационным критерием – повышением качества жизни человека. Сюда входит все: и здоровье, и продолжительность жизни, и все остальное.

Так вот, мы должны смотреть, насколько решение климатической повестки способствует этому. Если предпринимаются решения, которые ведут по сути дела к торможению решения этих проблем, то надо, видимо, эти решения корректировать. Но климатический вызов, безусловно, существует. Он существовал и ранее.

Я бы здесь просто вспомнил нашего выдающегося климатолога, человека, признанного во всём мире, человека, который, по сути дела, открыл эффект глобального потепления, Михаила Ивановича Будыко. Будучи климатологом, он писал об этих мощных изменениях, предупреждал человечество, что оно стоит перед этими вызовами, призывал к соответствующим шагам, которые нужно делать. 

Но он говорил: существует большой соблазн увидеть в парниковых газах главного врага и попытаться сделать что-то решительно с экономикой, чтобы сократить эти выбросы раз и навсегда. И это очень опасно, писал климатолог Будыко, так как мы можем тем самым подорвать корни дерева, как в той известной басне Крылова. Для меня это было неким откровением: не экономист и даже не социолог, а климатолог, смотрел на глобальные проблемы, понимал их взаимосвязь, обращал на это внимание.

Конечно же, нужно, безусловно, отвечать на климатический вызов, нужно снижать выбросы, в том числе и выбросы парниковых газов. Нужно, конечно, стремиться к разумной декарбонизации – это совершенно справедливо. Нужно переходить на более чистые источники. Но разумная декарбонизация и грамотный энергопереход должны помогать решать проблему качества жизни и устойчивости развития.

Бодрунов: Борис Николаевич, я готов аплодировать этому разумному, взвешенному подходу. В погоне за иногда сиюминутными эффектами и каким-то лидерством мы готовы иногда, как говорится, рубаху на груди порвать. Но человеку, кроме климата, нужно ещё что-то есть, во что-то одеваться. И поэтому кавалерийский наскок в ту или другую сторону никогда не приведёт к благополучию. Мне кажется, что подход, который вы обозначили на экономическом форуме, в ваших других последних выступлениях и сегодня, мне кажется, очень, на мой взгляд, взвешенный и серьёзный. Я благодарю вас за комментарий и интересный рассказ. Желаю, чтобы вы в дальнейшем успешно трудились на этом поприще. 

По материалам программы «Дом Э», Общественное телевидение России, 9 октября 2021 г.

Владимир Попов: в России в области промышленных биотехнологий – застой и стагнация

Биотехнологии наряду с информационными технологиями, нанотехнологиями считаются основой нового экономического уклада. Во всём мире этой отрасли уделяется огромное внимание. В развитых странах она вносит значительный вклад в развитие экономики. Например, в Соединённых Штатах до 5% ВВП создаётся с помощью биотехнологий. Какова ситуация в России, обсудили научный руководитель Федерального исследовательского центра «Фундаментальные основы биотехнологии» РАН, академик РАН Владимир Попов и президент Вольного экономического общества России, президент Международного Союза экономистов Сергей Бодрунов.

Бодрунов: Владимир Олегович, что такое биотехнологии сегодня? И какая картина в этом отношении в России?

Попов: Биотехнологии – очень неоднородные, разноплановые. Различают три основных вида, причем их принято различать по цветам. Биомедицинские – всё, что связано с человеком – красные; всё, что связано с сельским хозяйством, агропромышленным комплексом – это зелёные; промышленные технологии обозначаются белым цветом. Все они, как правило, очень по-разному регулируются. У них разные экономические и финансовые модели, поэтому их и рассматривают отдельно. Всё, что связано с биомедициной и биофарма – это одно большое направление, сельское хозяйство и промышленность – другое. На примере флагмана развития биотехнологий Соединённых Штатов вклад в экономику этих направлений примерно одинаков – по 2,5%.

Научным локомотивом в этой тройке является, естественно, биофарма, поскольку современная биофарма – это и есть по сути R&D всей отрасли. Все новые разработки в биотехнологиях создаются именно там, там сосредоточены основные деньги, основные научные кадры. Как ни странно, наиболее быстро они применяются на практике уже в области сельского хозяйства, а иногда промышленности, потому что там регулирование значительно проще.

Бодрунов: А вы какой-то пример можете привести, чтобы было очевидно, что такое сегодня биотехнологии? Вот, в сельском хозяйстве, скажем, все знают: посадил дед репку, выросла репка большая-пребольшая. А с биотехнологиями?

Попов: Наверное, биотехнологии и сельское хозяйство вообще неотделимы друг от друга на протяжении 10 тысяч лет. С тех пор, как мы научились возделывать землю, мы применяем биотехнологии – это и хлебопечение, и виноделие, и пивоварение, само собой. Если говорить о современных биотехнологиях, они появились сравнительно недавно, в середине прошлого века. Принято дату отсчёта современных биотехнологий на молекулярном уровне считать с 1953 года, когда была сформулирована гипотеза о строении ДНК. И за эти немногие десятилетия создан весь современный инструментарий. В качестве примера в области сельского хозяйства я бы привёл, например, то, что геномы основных продовольственных культур, таких как хлопчатник, соя, пшеница, рис, подверглись модификации, целенаправленному изменению для того, чтобы придать им определённые свойства. Именно эти линии, сорта высеваются на огромных площадях, составляющих десятки миллионов гектаров во всём мире, и обеспечивают продовольственную безопасность планеты.

Бодрунов: То есть, если говорить о нашем сказочном примере про репку, то репка уже не простая, а генномодифицированная немножко, и выросла не большая-пребольшая, а просто громадная на больших площадях.

Попов: Именно так, но есть терминология. Есть генномодифицированные линии и сорта, есть редактированные, и так далее – там существует много градаций. Соответственно, они по-разному регулируются.

Бодрунов: А вот эта проблема – генная модификация, связанная с риском использования генномодифицированных продуктов – как-то учитывается сегодня, особенно в биотехнологиях?

Попов: Существует большой дискурс, связанный, в основном, с проблематикой сельского хозяйства. Таких вопросов не возникает ни в области промышленной биотехнологии, ни в области биофармы. У биофармы – другие проблемы, связанные с этикой: можно ли вмешиваться в геном человека, каким образом, в каких случаях, с какой целью и какие есть риски? Это такая этически-философская проблема. В области сельского хозяйства она приняла такую остроту в связи с тем, что общественное мнение во многих регионах мира, в частности, в Европе было сформировано таким образом, что ГМО – это плохо, это вредно. А из социологических исследований известно, что если один раз сформировать общественное мнение, то никаким другим, как бы вы ни старались, обратно его уже не вернуть, в исходное положение. Я приведу пример из области нанотехнологий. Многие из наноматериалов достаточно опасны. Но там были приняты все соответствующие меры для того, чтобы разъяснить и регуляторам, и широким кругам общественности все риски и проблемы, и приняты все меры для того, чтобы провести широкий комплекс научных исследований, когда это опасно, когда это не опасно. И этой проблемы не возникает. А вот с генномодифицированными продуктами, подчёркиваю, не редактированными, а модифицированными, она существует.

Если оставаться на почве твёрдых научных данных, то нет ни одного доказанного факта о том, что генномодифицироваанные организмы каким-то образом вредны для человека, в частности, генномодифицированные растения. Другое дело, существуют сельскохозяйственные практики, связанные с применением генномодифицированных организмов, допустим, приобретших устойчивость к каким-нибудь сорнякам. То есть понятно, что фермеру примерно на 30% выгоднее сеять специально модифицированные растения, потом поливать их каким-нибудь гербицидом – это и снижает трудоёмкость, и увеличивает урожайность и так далее, то есть там чистая экономика. Но в результате вот эти все химикаты накапливаются в почве, выносятся в воду. И такие сельскохозяйственные практики являются тем злом, которое сопровождает внедрение генномодифицированных организмов. А сами организмы абсолютно для человека безвредны. Более того, доказано, что это естественный процесс, и существуют природные генномодифицированные организмы практически во всех группах сельскохозяйственных растений. Это доказанный научный факт.

Бодрунов: Владимир Олегович, вы выступали на Московском академическом экономическом форуме, который ежегодно проводит Российская академия наук, Вольное экономическое общество России и Международный Союз экономистов. Выступление ваше было яркое, запоминающееся, и вы отметили, что в России нет такой полноценной биотехнологической промышленности. Что нужно для того, чтобы эта промышленность всё-таки появилась?

Попов: Новое, говорят, это хорошо забытое старое. Советский Союз занимал второе место в мире по развитию биотехнологической промышленности и контролировал примерно 5% мирового рынка. Сейчас ситуация достаточно плачевная, наша доля рынка составляет исчезающие проценты. Современные биотехнологии развиваются не сами по себе, а в тесном контакте с решениями государства. Должна быть какая-то политическая воля, должен быть задан какой-то вектор в направлении того, что мы хотим развивать определенные рынки, производить такие-то продукты. Хорошим примером является пресловутый Green Deal – зеленая сделка, принятая в Евросоюзе. Это во многом политический документ.

Если говорить о России, я не буду упоминать биофарму. Там все более или менее нормально, там была принята в своё время правильная программа «Фарма-2020», которая позволила сделать решительный шаг вперёд, поддержать отечественную науку, производителей, сдвинуться с нулевой точки. И там есть нормальное поступательное движение. Но вот в области, в первую очередь, промышленных биотехнологий – полный застой и стагнация. Это связано с тем, что в стране отсутствует стройная политика в области биотехнологий, отсутствует нормальный документ высокого уровня, который определял бы развитие биотехнологий на среднесрочную хотя бы перспективу, отсутствуют механизмы планирования.

В Советском Союзе существовало даже специальное министерство – Главмикробиопром, которое занималось подобной проблематикой, и там было больше 50 заводов по стране, которые были районированы, специализированы и так далее. В большинстве стран мира, развитых экономик существуют национальные программы развития биотехнологий, построения элементов биоэкономики. Это касается и Евросоюза, и Соединённых Штатов, и Бразилии, и Китая, и более мелких стран. У нас отсутствуют механизмы подобного рода. У нас отсутствует центр принятия решений в области биотехнологий, и поэтому необходим определённый период поддержки государством создания новых рынков, преференций различного рода, налоговых льгот и прочего. Только в этом случае биотехнологии взлетают, выходят на рентабельность и потом начинают самостоятельное развитие.

Бодрунов: Сейчас формируется стратегия развития России, государственные программы, есть национальные проекты. Почему, как вы полагаете, есть такая недооценка потенциала биотехнологий промышленности? От чего это? От непонимания ситуации, непонимания потенциала?

Попов: Как я уже сказал, когда была проблема с фармацевтической отраслью, создали большую программу «Фарма-2020».

Бодрунов: Это позитивная программа, которая спасла, в общем-то, нас от пандемии.

Попов: К сожалению, там есть, конечно, проблемы. В сегменте высокотехнологичных, дорогих лекарственных препаратов наша доля рынка всё равно крайне мала, но хотя бы нижний, средний диапазон в какой-то мере стал закрыт отечественными препаратами, появились нормальные игроки на рынке – компании ещё не суперкрупного масштаба, но которые вполне могут играть уже на отечественных и международных рынках. А вот в области промышленной и сельскохозяйственной биотехнологии таких целенаправленных действий не было – всё осталось исключительно на бумаге. В 2011 году была принята программа развития биотехнологий в Российской Федерации «Био-2030». Она закончилась и никто не думает о том, что хорошо бы её реанимировать. Прошло много лет, она во многом была наивной, может быть, но, тем не менее, это остаётся единственным программным документом, который определяет развитие биотехнологий в Российской Федерации. Необходимо каким-то образом провести актуализацию – сменились технологии, появились новые рынки, новые продукты…

Бодрунов: Да, сейчас другой технологический уровень, конечно, и другие возможности финансовые в стране.

Попов: Совершенно верно. И если мы говорим о том, что биотехнологии действительно являются основой нового технологического уклада, являются горизонтальной технологией, пронизывают все отрасли развития экономики, то, наверное, необходим какой-то государственный подход к их развитию, а он в настоящий момент полностью отсутствует. Есть отдельные элементы поддержки: программа по генетическим технологиям, очень важная, нужная, своевременная, но это только маленькая часть чего-то более крупного, что должно регламентировать развитие данного направления в нашей стране. Это есть во всех развитых экономиках мира.

Бодрунов: Ваш центр, который занимается фундаментальными проблемами биотехнологий, мог бы выступить в качестве инициатора обновления вот такой комплексной большой программы.

Попов: Для этого был создан специальный механизм в своё время, были созданы технологические платформы в Российской Федерации – около 20 штук. И одна из первых технологических платформ – как раз «Биотехнология и биоресурсы» – была создана в том числе при участии нашего федерального центра, Московского университета и компании Ростех. Она успешно функционирует, является экспертной площадкой, на которой рассматриваются различные проекты, создаются документы аналитического уровня. Она объединяет довольно много как ведущих научных организаций страны, так и представителей крупного бизнеса и химического, и сельскохозяйственного, и она могла бы взять на себя функцию интегратора для того, чтобы актуализировать программу развития биотехнологий Российской Федерации на современном этапе. Но её надо разделить между биофармой и промышленной и сельскохозяйственной биотехнологиями – это разные две вещи.

Бодрунов: Что могут дать нам биотехнологии в будущем, через 10-15 лет.

Попов: В первую очередь, это, конечно, всё, что связано с благополучием человека: это новые лекарства, это новые методы и подходы к терапии таких тяжелых заболеваний, как онкология, дегенеративные процессы и так далее. Затем – повышение продуктивности сельского хозяйства, новые сорта и линии, породы животных. 

Наша цивилизация – цивилизация отходов. У нас огромное количество и бытовых, и сельскохозяйственных отходов, и отходов лесопереработки. В одной России это 500 миллионов тонн в год. Биотехнологии – это тот инструмент, с помощью которого вы можете превратить эти биотехнологии в полезные продукты – это безотходное производство, экономика замкнутого цикла.

Конечно, нужно говорить и о новых материалах, построенных на биологических принципах природоподобия.

Все это ведет к улучшению экологической обстановки, уменьшению нагрузки на окружающую среду. В конечном итоге это развитие производительных сил общества при условии сохранения комфортной окружающей среды для будущих поколений. В этом и есть миссия биотехнологий, в этом состоит смысл построения элементов биоэкономики в нашей стране или более широко – во всемирном масштабе.

Бодрунов: Хотелось бы понимать, есть ли у нас для этого потенциал, есть ли у нас кадры, ресурсы соответствующие? Вопросы только в понимании ситуации или, может быть, есть какие-то реальные препятствия, которые не позволяют нам сегодня интенсивно заниматься этой проблемой?

Попов: Последние полтора года, когда мы живём в условиях пандемии, показали, что Россия с честью выдержала испытание как научная держава в первую очередь. Созданы современные, эффективные вакцины, что было бы невозможно без создания соответствующей инфраструктуры, если бы не сохранились научные школы, не было бы кадров, не уделялось бы этому внимание со стороны государственных органов. То же самое необходимо сделать и в других областях: в промышленной, сельскохозяйственной биотехнологии.

Одна из основных проблем – это страшнейший дефицит кадров. Надо помнить, что сейчас наука – одна из основных производительных сил общества, и каждый рубль, вложенный в научные исследования, окупается многократно в дальнейшем. Примерам нет числа, последние полтора года – тому ярчайший пример. Конечно, мы надеемся, что наш бизнес, в первую очередь, крупный бизнес станет более подвижным, интересующимся проблемами биотехнологий. Здесь есть определённые подвижки в последние несколько лет. В стране есть несколько крупных проектов, которые привлекают внимание отечественного крупного бизнеса, которые не ограничиваются рамками только Российской Федерации, где проводятся соответствующие комплексы научно-исследовательских работ. Некоторые из них дошли до стадии пилотных экспериментов. Будущее всегда лучше, чем настоящее. Поэтому мы надеемся, что и в области биотехнологии у нас всё будет неплохо в ближайшее время.

Бодрунов: Будем надеяться на это. В завершение я бы сказал, подводя итоги нашей беседы, что да, есть проблемы в биотехнологии. Проблемы, которые мы сегодня обозначили, могут быть решены, потому что у России есть для этого образовательный потенциал, высокообразованное население, научно-технологический потенциал – пандемия это чётко доказала: мы создали собственные вакцины, причём высокоэффективные вакцины, которые ни в чём не уступают вакцинам других стран – лидеров по биотехнологии. Следовательно, биофарма у нас, по крайней мере, оказалась на высоте, и это очень важный показатель нашего научно-технического потенциала. У нас есть то, что мы, может быть, не очень затронули в нашей беседе, но стоит это подчеркнуть – серьёзные природные ресурсы для развития такого рода технологий. В этом плане мы имеем неплохие возможности для того, чтобы выйти на лидирующие позиции в мире, а без этого нам сегодня рассчитывать на серьёзное продвижение наших интересов в мире, на обеспечение нашего социального благополучия через 10 – 15 лет, наверное, не придётся. Поэтому мы должны этим серьёзно заниматься.

По материалам программы «Дом Э», Общественное телевидение России, 16 октября 2021 г.

Андрей Чернявский: расходы на выравнивание бюджетной обеспеченности в России недостаточны

Андрей Чернявский,

Ведущий научный сотрудник Института «Центр развития» НИУ «Высшая школа экономики», к.э.н.

– Прежде всего отметим, что на проект бюджета большое влияние оказало исполнение бюджета в текущем 2021 году, которое складывается чрезвычайно благоприятно, и мы видим, что, скажем, доходы федерального бюджета ожидаются в этом году выше на 27%, чем они были предусмотрены в прошлом трёхлетним цикле. Расходы тоже увеличиваются на 12%. Но мы видим, что очень большой разрыв между тем, что мы планируем, и тем, что происходит на самом деле, что отражает неустойчивость, подвижность ситуации, особенно в период пандемии COVID-19.

Что касается трёхлетнего бюджета… Минфин обещал, что мы вернёмся в ближайшую трехлетку к бюджетным правилам в полном объёме – так оно и произошло. Расходы на ближайшие три года определяются по формуле бюджетного правила.

О бюджете можно говорить в разных терминах, в том числе и в терминах риска, которые заложены в эти бюджетные построения. Бюджет основан на макроэкономическом прогнозе, который предусматривает рост экономики в ближайшие три года на 3%. Отмечалось, что хотелось бы больше, и мировая экономика, может быть, будет расти быстрее этих 3%. Но и 3% – это достаточно высокие показатели на ближайшие три года, хотя в этом году Министерство экономики даёт нам ожидаемое исполнение в 4,2%. МВФ, кстати, даёт ещё более высокие показатели. Но действительно, 3% темп роста в ближайшие три года представляется высоким прогнозом, и мы отмечаем переход к новой практике использования оптимистического прогноза МЭР в качестве базового прогноза, который лежит в основе бюджета. В принципе, в предыдущие годы была практика использования консервативного прогноза при формировании бюджетных показателей. Получается, что эти темпы представляют собой определённый фактор бюджетного риска: если мы не достигаем их, мы не получаем прежде всего намеченных не нефтегазовых доходов и не выходим в целом на основные бюджетные показатели.

Второй, мне кажется, очень важный риск современного бюджета заключается в том, что он, и прежде всего его расходная часть, основан на предположении, что все негативные, все тяжёлые явления, которые связаны с пандемией, будут преодолены в этом году. Именно исходя из такой предпосылки, мы в будущем году начинаем в полном объёме использовать бюджетное правило. Мы считаем, что расходы по сравнению с уровнями 2020 и 2021 годов можно сокращать, можно отказываться от чрезвычайных объёмов заимствований на внутреннем рынке. Исходя из этой гипотезы, построена и структура бюджета, структура расходов. Мы видим, что если мы считаем в постоянных, неизменных ценах, то расходы 2022 года у нас действительно будут ниже примерно на 3%, чем они ожидаются в 2021 году. Но в структуре расходов мы видим сокращение социальных расходов на 10% общего объема и расходов на здравоохранение ещё более существенно, на 12%. Понятно, что о расходах на здравоохранение трудно судить только по расходам федерального бюджета. Иной подход применён к расходам на образование как части расходов на человеческий капитал. Эти расходы, если мне память не изменяет, в неизменных ценах практически не меняются. Такое изменение структуры расходов тоже основано на гипотезе о том, что мы преодолеваем пандемию в этом году.

Примерно такие же гипотезы о преодолении последствий COVID-19 заложены и в межбюджетные отношения. Да, у нас меняется структура межбюджетных трансфертов таким образом, что у нас сокращается существенная доля дотаций, в том числе дотаций на выравнивание бюджетной обеспеченности при росте субсидий. Это связано с исполнением национальных проектов, а также с тем, что намечено сокращение доли иных трансфертов. Но, по нашему мнению, такое изменение структуры основано на предположении о благоприятных тенденциях роста собственных доходов регионов, а это, в свою очередь, связано с темпами роста экономики. Кроме того, нужно учитывать то, что в целом расходы на выравнивание бюджетной обеспеченности в России недостаточны. Это показывают и международные сравнения. В ряде зарубежных стран такие расходы достигают 2,5% ВВП, а у нас не достигают и 1%.

Мне кажется, что перечисленные риски – риск недостаточных макроэкономических темпов роста, предположение о том, что мы будем жить практически в бесковидном мире с 2022 года, и предположение о том, что нам удастся сбить нынешние инфляционные тенденции, – являются существенными рисками, и их каким-то образом нужно учитывать при обсуждении бюджета.

По материалам 30-й экспертной сессии Координационного клуба ВЭО России на тему: «Бюджетная политика 2022 – 2024: расставляя приоритеты» 

Александр Некипелов: почему нужно сокращать расходы, а не менять их структуру?

Александр Некипелов,

академик РАН, директор Московской школы экономики МГУ им. М. В. Ломоносова, вице-президент ВЭО России

– Уважаемые коллеги, я не буду останавливаться на вопросах приоритетов бюджетной политики. Это вопросы, как известно, нормативного характера, и важно, чтобы приоритеты распределения ресурсов, в общем, более или менее соответствовали представлениям общества о желательном направлении развития. Я думаю, в этом плане в последние годы был достигнут определенный прогресс.

Александр Александрович Широв объяснял мотивацию правительства по переходу к жёсткому бюджету идеей нормализации. Но, честно говоря, эта идея меня не очень убеждает, потому что совершенно непонятно, почему нужно сокращать расходы, а не менять их структуру. 

Ну да, нужно, наверное, отказываться от каких-то расходов, которые были связаны именно с периодом эпидемии, наиболее острых её моментов. Но почему при этом надо просто сокращать размер расходов, понять достаточно сложно.

Вопрос о резервах. Он многих из нас волнует. И, кстати говоря, на слушаниях, которые в прошлом году в Совете Федерации прошли, мне довелось выступать, и я обращал внимание тогда в присутствии министра финансов, руководителя Счётной палаты и Валентины Ивановны Матвиенко на то, что столько времени мы говорили о том, что резервы накапливаются для тяжёлых времен. Наступили тяжелые времена, а мы резервы продолжаем наращивать. Вот данные, которые министр привёл уже на этих слушаниях. За три года планируется на 8 с лишним трлн увеличить поступления в Фонд национального благосостояния. При этом из Фонда национального благосостояния планируется израсходовать 2,5 трлн рублей. У нас уже валютные резервы вышли на уровень, превысивший тот, который был до мирового финансово-экономического кризиса. Да, и теперь министр финансов дал новое объяснение тому, зачем резервы накапливаются. Уже не было разговоров о том, что в тяжёлые времена мы будем расходовать накапливаемые резервы. Легенда теперь такая, что в условиях климатических проблем будет существенно меняться структура производства, отказ от потребления в значительной степени углеводородов, переход на чистую энергию… Теперь мы накапливаем резервы для того, чтобы достойно встретить этот вызов. Я не очень, правда, понимаю, как мы его достойно встретим деньгами, когда, казалось бы, если даже согласиться с теми оценками масштабов этого вызова, то, казалось бы, реагировать на него следовало бы как раз изменением структуры экономики, принятием комплекса мер, направленных на то, чтобы экономика оказалась наиболее адаптированной не при помощи кубышки, а при помощи изменения самой её структуры. 

И последний вопрос – о ренте. Конечно, хорошо, что вопрос о ренте всерьез рассматривается. Об этом научное сообщество давно говорило. Но мне кажется, здесь очень много каких-то недоразумений сохраняется до настоящего времени. Во-первых, всё время говорится про налогообложение ренты. Не надо осуществлять никакого налогообложения ренты, потому что рента – это факторный доход, он принадлежит собственнику. Это не объект налогообложения, если речь идёт о государственной собственности на природные ресурсы.

А что из этого следует? Дальше в связи с рентой идут разговоры о повышенных прибылях в металлургии и так далее. Но при чём здесь природная рента? Природная рента к добыче руды имеет отношение, к выплавке металла уже не имеет. Она должна была быть изъята на предыдущем этапе.

Ну и наконец третье. Если это факторный доход, то вызывают изумление разговоры о том, что «провели с бизнесом переговоры и договорились о том, как мы будем эту ренту делить». Но это странная логика, если это факторный доход, который принадлежит собственнику. Вопрос, который действительно существует и который надо решать, в том, чтобы в момент предоставления природных ресурсов заключать соглашение, и либо на период этого соглашения определять размеры платежей, либо (что, наверное, предпочтительнее) прописывать алгоритм формирования размера этих платежей, и затем неукоснительно следовать этим договоренностям независимо от того, что будет происходить с ценами в реальной жизни. Это будет способ, адекватный природе явления. В противном случае выходит какая-то странная ситуация, когда государство начинает вести с кем-то переговоры о том, каким образом формировать доход, который ему принадлежит как собственнику ресурса. Не как регулятору, который формирует налоги и изымает их, это факторный доход. Никому же не приходит в голову вести переговоры насчёт того, как государству получать дивиденды по акциям тех предприятий, где они у него есть.

По материалам 30-й экспертной сессии Координационного клуба ВЭО России на тему: «Бюджетная политика 2022 – 2024: расставляя приоритеты» 

1...656667...181Страница 66 из 181
© Журнал "Вольная экономика", Общероссийская общественная организация "Вольное экономическое общество России"