Среда, 25 сентября, 2024
ВЭО России

Георгий Клейнер: экономическая политика России не носит комплексного характера

клейнер

Георгий Клейнер,

член Президиума ВЭО России, заместитель научного руководителя, руководитель научного направления «Мезоэкономика, микроэкономика, корпоративная экономика» ЦЭМИ РАН, член-корреспондент РАН

– Экономическая политика – это совокупность решений, которые принимаются по основным направлениям развития народного хозяйства. Что мы видим сегодня? Экономическая политика не носит комплексного характера. Основной ее недостаток заключается в её несистемности. Мы разбиваем объёмный объект на полоски. Эти полоски нуждаются и в анализе, и в управлении, но из них невозможно сложить целое, если у нас нет системного подхода. Такое ленточное восприятие экономики снижает потенциал и регулирования, и стратегического планирования.

Необходим переход от ленточной к объёмной, к системной экономической политике. Это требует серьёзной перестройки, в том числе и органов управления. Здесь мы приходим к делению на уровни. Есть макроэкономический уровень, где торжествуют макроэкономические процессы, есть микроэкономический уровень, где основную роль играют экономические объекты, предприятия, и есть мезоэкономический уровень. Сочетание на трёх уровнях – процессного подхода на макроуровне, объектного подхода на микроуровне и мезоэкономического средового подхода, который соединяет в себе и региональную, и отраслевую, и экосистемную тематику, – должно стать основой для формирования экономической политики России. К сожалению, сейчас этого не происходит.

Если мы примем такую структуру, то должны изменить и структуру управления. Видится министерство макроэкономики, министерство микроэкономики, которое отвечает за предприятия, бизнесы, и мезоэкономическое министерство, формирующее среду, где варятся крупные проекты, ассоциации предприятий и отраслевые объединения.

Несколько слов о микроэкономической политике. Это основной объект нашего интереса в ЦЭМИ РАН и в коллективе, который я возглавляю. Что мы хотим от микроэкономической политики? Хотим ли мы стабилизацию экономических агентов? Или мы хотим ее сокращения? Слишком много предприятий – давайте их соединять, объединять, банкротить их. Или, наоборот, мы хотим расширения этой популяции? Тогда возникает проблема дробления предприятий, разукрупнений… Где политическое решение, которое определяет, что мы хотим от микроэкономической структуры? Его нет.

Назрела реформа корпоративного управления. В этом направлении много лет ничего не делается. В результате предприятия теряют целостность, устойчивость, суверенитет. Стратегическое планирование необходимо на микроуровне. Только стратегический подход к планированию позволит создать целостные предприятия, соединить все слои и группы участников производственной деятельности, собственников, менеджеров, специалистов и работников. Целостное предприятие без стратегии невозможно. Необходимы экономические рычаги, чтобы стимулировать это стратегическое планирование.

У нас нет стратегических образцов производства, а не просто предприятий, которые в этом году получило большую прибыль! Госсектор мог бы стать таким образцом.

Для того чтобы сочетать внешний уровень, макроуровень и внутренний уровень через мезоэкономику, необходимо активизировать участие предприятий в формировании экономической политики – политики государства, отрасли. Это сложная программа, тем не менее её выполнение необходимо.

По материалам научного форума “Абалкинские чтения” на тему: «Стратегия развития и экономическая политика России: вызовы и решения»

Александр Широв: существуют риски «жесткой» посадки экономики России в 2022 году

Александр Широв, 

член Правления ВЭО России, директор Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, член-корреспондент РАН, доктор экономических наук, профессор

– После апреля 2021 г. по объёму ВВП мы достигли докризисного уровня, и резкий восстановительный рост начал затухать. Это очень важный момент, потому что в момент затухания роста нужно думать о том, какие есть стимулы для того, чтобы поддержать текущую экономическую динамику? Что мы думаем про стимулы? Мы начали сворачивать антикризисный пакет и ужесточать параметры денежно-кредитной политики. Проблема в том, что трансмиссионные лаги, при которых повышение ключевой ставки транслируется в реальные ставки, в кредиты, у нас выросли. Прежде всего потому что в нашей экономике очень большая доля кредитов на нерыночных условиях. Этот трансмиссионный лаг начнет действовать на сокращение объёма корпоративного кредитования и кредитования населения в IV текущего года и в I квартале следующего года. Одновременно у нас наступит полное исчерпание восстановительного потенциала роста, отложенного спроса и так далее… Это создаёт серьёзные риски жёсткой посадки российской экономики в начале 2022 г. Меры экономической политики могут быть сконфигурированы так, что мы опять выйдем на допандемийную траекторию развития, которая с точки зрения достижения целей, которые поставлены перед экономикой, нас не устраивает. Эти риски нужно оценивать и понимать, чем мы на них будем реагировать. Тем не менее потенциал роста у нас еще есть – за счёт мер стимулирования спроса, поддержки инвестиционной активности при соблюдении условия загрузки производственных мощностей.

Если говорить про финансовые ресурсы, то они есть. Мы наблюдаем существенный рост сальдированных финансовых результатов в большинстве видов экономической деятельности, существенное увеличение доходов от большинства видов налогов. У нас рост НДПИ 62% год к году, по НДС это примерно 40% год к году. Наши международные резервы стабильно превышают 600 млрд долларов. Получается, что и у бизнеса, и у государства, и даже у населения есть свободный финансовый ресурс. Он может быть задействован для поддержания приемлемых темпов экономического роста.

Курс рубля и бюджетное правило. Положительное сальдо, счёт текущих операций и платёжного баланса по итогам января-августа составили примерно 20 млрд долларов. Из них 16 – 17 млрд были выкуплены Министерством финансов в рамках действия бюджетного правила. Таким образом, мы уменьшили потенциал укрепления курса рубля. Если бы этого не произошло, курс доллара по этому году оценивается нами где-то в районе 65–68 руб за доллар. Фактически мы имеем другие значения. Небольшое укрепление рубля, которое было летом, в основном связано с оставшимися 3–4 млрд свободных средств на рынке. Действие бюджетного правила, с одной стороны, ведет к тому, что курс рубля не укрепляется, мировые цены растут, и мы получаем ценовое давление на внутренний рынок, потому что простое перемножение экспортного паритета на неизменившийся курс даёт резкий рост цен на металлы, продовольствие, моторное топливо. Побороть это можно либо мерами налоговой политики, либо изменением параметров принципа нетбэк, либо отменой бюджетного правила, либо административными мерами. В значительной мере мы решили действовать административными мерами. Нужно оценивать, насколько это эффективно? Тем не менее факт состоит в том, что любой цикл повышения мировых цен в этих условиях приведёт к такому же давлению. Такая же ситуация, как в 2021 г., была и в 2018 г., и это будет повторяться. Нужно что-то с этим делать, потому что, с одной стороны, мы резервируем, (сейчас вроде будем тратить, но немного), с другой, получаем длительное давление на доходы населения, и в том числе на экономический рост.

Что касается ситуации с доходами населения, всё не так плохо. Доходы, пенсии реальные зарплаты растут, безработица снижается, но это не компенсирует то падение, которое мы имели в течение последнего десятилетия. С точки зрения спроса на внутреннем рынке те параметры доходов населения, которые мы сейчас имеем, даже с учётом того, что закрыты внешние поездки и часть этих денег переходит на внутренний рынок, недостаточны для того, чтобы устойчиво развиваться.

Что происходит в результате повышения ключевой ставки? Ключевая ставка влияет на экономику по двум направлениям: с одной стороны, это уменьшение объёмов кредитования, с другой, укрепление курса рубля, пусть небольшое. В пределах 1,5 % пункта роста ключевой ставки при прочих равных условиях – это примерно полрубля укрепление. При этом это снижение объёмов кредитования на 700 млрд руб.: в районе 300 млрд руб – это корпоративные кредиты, и порядка 400 млрд руб. – это кредиты населению. В результате мы имеем снижение темпов роста ВВП на 0,5 – 1 %. В этом году это было отчасти компенсировано мерами поддержки пенсионеров и военнослужащих, которые добавили, по нашим оценкам, примерно 0,3 % к темпам роста. По прогнозу ИНП РАН, по итогам 2021 года мы получим примерно 4,3 % роста ВВП. Ключевой фактор, а именно 3,8 % – это рост потребления домашних хозяйств. То есть вклад спроса населения в этом году будет ключевым. Но за счёт того, что мы дали разовые выплаты в этом году, соответственно снизится влияние этого фактора в следующем. С учётом всех этих историй мы не видим возможности роста ВВП в 2022 г. больше, чем на 2,5 – 2,6 %. Мы возвращаемся на ту траекторию, на которой были, а это существенная проблема.

Мы играем в качели. С одной стороны, приняты 42 стратегические инициативы (объёмы финансирования измеряются триллионами, только из ФНБ должно быть потрачено 1,6 триллиона на период до 2024 г.). С другой стороны, мы давим на экономику за счёт ужесточения мер денежно-кредитной и бюджетной политики. Важно поддерживать финансовую стабильность, но каким образом? Бывают разные комбинации: жёсткая денежно-кредитная – мягкая бюджетная; мягкая бюджетная – жёсткая денежно-кредитная. Но если мы имеем и жёсткую бюджетную, и жёсткую денежно-кредитную политику, скорее всего, к хорошему результату это не приведёт.

По материалам научного форума “Абалкинские чтения” на тему: «Стратегия развития и экономическая политика России: вызовы и решения»

Российскую экономику ждет «жесткая посадка» в 2022 году?

Мы не видим возможности роста российского ВВП в 2022 году выше, чем на 2,5-2,6 %, рассказал директор ИНП РАН Александр Широв, выступая на научном форуме «Абалкинские чтения», организованном Вольным экономическим обществом России, Международным Союзом экономистов и Отделением общественных наук РАН (секция экономики).

«Мы начали сворачивать антикризисный пакет мер и ужесточать параметры денежно-кредитной политики. Проблема в том, что трансмиссионные лаги, при которых повышение ключевой ставки транслируется в повышении ставки по кредитам, выросли. Это начнет действовать на сокращение объема корпоративного кредитования и объема кредитования населения в  четвертом квартале 2021 года и в первом квартале 2022 года. Одновременно у нас наступит полное исчерпание потенциала роста отложенного спроса», – указал на риски «жесткой посадки» российской экономики в 2022 году ученый.

По итогам 2021 года, по прогнозам ИНП РАН, ВВП России вырастет на 4,3%. Ключевой вклад в этот рост внесет потребление домашних хозяйств (3,8%). В частности, экономическую динамику в 2021 году поддержат разовые выплаты военнослужащим и пенсионерам, однако в то же время это может ограничить рост в 2022 году.

«Мы давим на экономику за счет денежно-кредитной и бюджетной политики. Если мы имеем жесткую бюджетную и жесткую денежно-кредитную политику, скорее всего, к хорошему результату это не приведет», – отметил Александр Широв.

Тем не менее, по словам директора ИНП РАН, потенциал роста у российской экономики есть: «Мы можем расти за счет мер стимулирования спроса населения и поддержки инвестиционной активности при соблюдении условия загрузки производственных мощностей».

World Bank: Russia’s economy less affected by COVID-19 than others

The World Bank’s latest Russia Economic Report suggests Russia has been less affected by the corona crisis than Europe or other commodity-driven economies. In 2020, Russia’s GDP fell by 3.0% compared to contractions of 4%-6%, and some even 10%, in other economies. That difference was due to several factors that helped Russia perform relatively better.

“In recent years, the country has undertaken significant macro-fiscal stabilization efforts, resulting in an improved fiscal position. Among other contributing factors were enhanced regulation and supervision in the banking sector, fortified capital and liquidity buffers, relatively soft restrictions for industrial and construction sectors, closer ties to
a relatively fast-growing China, a relatively small services sector and a large public sector that buffered against unemployment,” said Apurva Sanghi, the Lead Economist for the World Bank in Russia.

Major budget deficit avoided

The measures taken by the government and the Central Bank towards macro-fiscal stability have led to significant improvements in the fiscal sphere compared to 2013. The federal budget non-oil primary deficit reached 4.7% of GDP, compared to 9.7% in 2013, the World Bank experts highlighted. Over that time, the country achieved a sizeable accumulation of fiscal and reserve buffers (as of July 1, 2021, the National Wealth Fund reached RUR 13.575 tln ($185.8 bln) while its liquid part was about RUR 8.313 tln ($116.4 bln, or 7.2% of GDP).

International reserves at the end of June 2021 stood at $592.4 bln, a level the World Bank experts described as ‘comfortable.’ In 2020, this type of reserves increased by 7.5% to reach $595.8 bln as of January 1. Russia’s international reserves reached an all-time high of $605.9 bln on May 28, 2021.

Due to the so-called fiscal rule that regulates channeling revenues into the NWF, as well as the investment of international reserves consisting of monetary gold, special drawing rights (SDR) holdings, reserve position in the IMF, and foreign currency, Russia could reduce exposure to oil price volatility and lower its public debt burden to RUR 19.7 tln ($270 bln), or 17% of GDP, as of June 2021. In fact Russia’s debt burden remains substantially lower than in other commodity-dependent economies, where it reaches 63% of GDP. The cost of servicing the public debt in Russia is 1% of GDP against 2% of GDP in other developing countries.

Enhanced banking sector regulation and supervision

The World Bank believes the massive banking sector ‘clean-up’ the Central Bank has been implementing for the past few years has borne fruit and ‘fortified capital and liquidity buffers.’ These efforts strengthened Russia’s ability to respond to the pandemic’s most adverse economic shocks.

In 2020, the Russian government provided a substantial countercyclical fiscal stimulus, about 4.5% of GDP, comparable with the amount of anticrisis support for businesses in other developing countries. In 2021, the country plans to spend approximately 1.1% of GDP for these purposes.

For reference, during the pandemic, Russia adopted three packages of measures to support Russian businesses, as well as the National Economic Recovery Plan approved by the government in October 2020. The plan includes over 500 support measures targeting businesses and individuals; its success criterion is unemployment below 5% at the end of 2021, and annual GDP increase at least at 3%. According to the World Bank forecast, these targets are quite achievable in Russia.

Ties with China have kept the Russian economy afloat

Russia’s close economic links with China are yet another significant factor that contributed to the relatively low GDP decline rate. Even amid the corona crisis, China showed a cyclical economic growth and its GDP never dropped, unlike in other countries. China’s GDP stood at 2.3% as of 2020.

Experts note that even during the crisis, the growth of the Chinese economy was fueled by a high demand for Chinese products both domestically and abroad. Government investment also stimulated economic activity.

“Our trade with China is recovering. Exports to China were affected the least by the crisis. Imports from China between January and October 2020 were even higher than during the same period in 2019. This is probably due to China’s swift recovery from the pandemic: Chinese exporters are already trying to actively scale up their businesses while in many other countries, companies continue to be paralyzed by COVID-19 restrictions,” says Anton Tabakh, Managing Director for Macroeconomic Forecasting of the Expert RA rating agency.

There are wider opportunities for e-commerce, and the Chinese government supports international logistics through subsidies for railroad container shipments, which makes Chinese products even more attractive to the global retail and end customers. As of 2020, Russia’s trade with China exceeded $100 bln, in a trend persisting for three consecutive years.

Prevalence of state-owned companies helped

Oddly enough, the Russian economy benefited from large state corporations dominating the structure of domestic business. According to the Federal Anti- Monopoly Service, the share of the added value created by state companies in Russia’s GDP is now around 65%. Private businesses and consumer services are the sectors hit the hardest by the pandemic everywhere in the world. Since in Russia, these sectors account for a relatively small share of GDP (22%, with developed countries having 40–50%), the overall recession has been lower than in other countries. The public sector, which has been less vulnerable to the direct effects of the COVID-19 restrictions, also provided certain protection from unemployment.

The World Bank’s prognosis: Everything will be fine (but will it though?)

According to the World Bank’s forecast, in 2021 the global GDP will be growing despite the persisting strong impact of the pandemic on all business processes. By the end of 2021, the world economy is expected to grow by 5.6%, the highest recovery rate after a recession in the past 80 years.

The United States will see an economic growth of 6.8% this year as an effect of large-scale support measures from the federal budget and lifted lockdown restrictions. China will be the country to show the most impressive economic upturn (8.5%) among countries with emerging markets and developing economies. It will bounce back thanks to the deferred demand being satisfied by the Chinese population and consumers of Chinese products around the world.

As to emerging markets and developing countries, their economies are expected to grow by 6%. However, with China excluded from the overall statistics, the indicator would be much more modest, only 4.4%. In 2022, the economic recovery rate in these countries will reach 4.7% — yet, this will not be sufficient to compensate for the losses they suffered in 2020, with the next year’s production volumes expected to slump by 4.1% as compared to pre-pandemic forecasts.

Russia’s GDP growth: three scenarios

According to the World Bank’s baseline forecast, Russia’s GDP growth in 2021, 2022 and 2023 will account for 3.2%, 3.2% and 2.3%, respectively. The recovery of the Russian economy, supported by a growth in household consumption and investments, is expected to be stimulated by the global economic recovery, increased oil prices, and mild monetary conditions in the domestic market in 2021.

By late 2021-early 2022, we may see a resumption of migration flows, which will also have a positive effect on investment projects that are currently lacking labor force, such as the expansion of the Baikal-Amur Mainline (BAM) and the Trans-Siberian Railway, the largest investment project implemented by Russian Railways in the next few years, whose plans for this year include involving military railway servicemen and even prisoners due to a lack of migrants; however, these efforts will not fully satisfy the project’s demand for workforce.

The optimistic scenario assumes acceleration of Russia’s GDP growth in 2021, 2022 and 2023 up to 3.8%, 4.8% and 3.3%, respectively, as well as a more rapid increase of domestic demand than expected in the baseline scenario. Such developments are possible in case we see the impacts of the pandemic overcome faster than assumed in the baseline scenario, oil prices growing more actively in the world market, and the government providing a more expansive support to businesses affected by the coronavirus crisis as well as to the poorest groups of the population.

Under the pessimistic scenario, we might expect GDP growth in 2021, 2022 and 2023 at 2.6%,—0.7% and 0.6%, respectively, while investment volumes will decline in 2022–2023. New COVID-19 outbreaks together with ineffectiveness of vaccination against new coronavirus strains and new sanctions imposed against the Russian economy by other countries may slow down the economic recovery.

“The short-term economic recovery will depend on the outcome of efforts to tackle the pandemic, while in the long term, the key condition for economic advancement will be the acceleration of potential growth through stimulating economic diversification, creating a level playing field for the private sector, improving governance quality, particularly as regards state enterprises, as well as seizing opportunities that allow for changes in global value-added chains,” — World Bank analysts concluded.

Self-relying. Russia needs a global megaproject to boost development

The global economy has entered a potentially long period of turbulence. Many developed economies, previously vigorous proponents of liberal globalization of the world economic order, are now increasingly focusing on themselves. Vice-President of the Free Economic Society (VEO of Russia), member of the Russian Academy of Sciences Alexander Nekipelov spoke about Russia’s economic strategy and economic policy in the modern world in an interview with the Free Economy Journal.

Alexander Nekipelov,

vice-president of the VEO of Russia, director of the Moscow School of Economics Moscow State University, Academician of the Russian Academy of Sciences, Doctor of Economics

— To what extent do you think the economic strategies and economic policies pursued in Russia are consistent with global economic trends?

— First of all, I would like to say that Russia’s economic strategy and economic policy have not remained the same; our approaches have changed significantly over time.

Although at the initial stage, we often heard that the best industrial policy is no industrial policy, this sphere has seen some dramatic changes by now. The National Projects are being implemented, and efforts are being made to build some vision of Russia’s future; the spatial development concept is being worked out.

The process is certainly difficult and sparks heated debate among specialists, which is only natural. There have been serious disputes over a number of economic strategy and policy aspects, as well as disagreements concerning standards and values because each expert can have their own ideas about what is good and what is bad. But it is quite natural that the regulator, the government, tends to rely on the prevailing ideas.

What I can see now is a shift in specific countries’ balance of benefits and losses from the new international division of labor triggered by the general developments in the global economy, which has apparently entered a rather long period of turbulence where the old rules of the economic (and not just economic) game are being questioned. What was once considered unambiguously beneficial is not so obvious anymore.

— Like what?

— Until recently, the most developed countries vigorously promoted the concept of liberal globalization of the world economic order. But the picture began to change after the financial and economic crises of recent years. Developed economies have begun to move production facilities they used to run in other states back home, and there is a growing understanding that, say, specialization in highly intellectual activities is also important and can bring serious benefits.

— Do you think Russia’s national goals and strategies that you mentioned are in line with the global economic trends, or is it a kind of lateral flow?

— I do not think there is any dominant trend, or unidirectional flow at this stage, which will apparently

last for quite a while — a phase where everyone is trying to adapt to the new realities, find their niche and fill it. In this sense, Russia is using the same approach, only there is no common vector for all countries now because they have not yet coordinated their behavior amid the new landscape of economic and state interests.

In this context, it seems expedient for Russia to make a number of decisions. One issue is highly ideologized — it is about the role of the state in the economy. It would be good to clear it from the ideology agenda — for example, to decide which problems the state should solve, and which ones could be left to the free market. There are a number of related questions about how much resources need to be concentrated in the hands of the state to solve problems. In any case, we need to maintain a correlation between the goals we have identified — which differ from a situation where the market would regulate itself — and the resources we are allocating for this.

By the most general considerations, I must say Russia belongs to a fairly liberal camp when it comes to the state’s financial involvement in the economy. The ratio of “extended government” spending to gross domestic product is slightly above 30%, compared to 40% in OECD as a group and up to 60% in some of the Scandinavian countries.

At the same time, one cannot say some countries are doing the right thing while others aren’t. It all depends on what society wants and what goals it faces, as well as what kind of resources should be in the hands of the state.

Personally, for Russia, I would say this figure should grow.

— To what level?

— Of course, this kind of growth cannot be secured in one day. We need to determine a growth strategy that will be approved by and clear to everybody. Thirty- something percent is not enough to modernize our economy. I think what we need to achieve is at least 40 percent — but provided that, all economic agents are ready for this.

— What about a larger target, a guiding star of our economic strategy? Where should Russia go?

— Our main direction was mapped out long time ago — and it is, in fact, the right direction. We need to upgrade our production capacities. We lost many high- tech industries due to our very liberal approach to shifting to a market economy. Obviously, there is no point in recreating everything as it was before, but we must pursue this path and we do have the resources for it, including intellectual assets.

Also, considering the turbulence of the global economy, we should understand that in the foreseeable future, we will have to concentrate on self-reliance and steer away from cooperation with others. This does not mean that autarky should be our goal. Of course, not. But where Russia stands right now, we will need to largely rely on ourselves and on cooperation with the countries that are more or less clearly willing to cooperate with us.

— A strategy means that there must be a step-by- step action plan. In your opinion, what should be our first steps towards the main goal?

— We are moving in this direction. National projects are one of the steps. What we also should do is support the strategy with instruments because even specific efforts need to be “grounded” to prevent them from just hanging in the air.

— What specific adjustments do we need to make to Russia’s existing economic policy in order to make sure that our country moves in the right direction and catches up with developed countries? What constant parameters should we rely on?

— Laws and changing regulations — yes, we do see all this happening. The parliament is making necessary adjustments in order to fulfill certain tasks. But I would like to stress the following: issues of a more global nature need to be resolved after we get a clear understanding of what exactly we want to do and what economic policy we intend to pursue.

Of course, it does not mean that we must immediately stop making changes to our legislation. It simply means we should more carefully consider the substantive matters, decide on our approach to them and change the rules of the game based on that.

— Can you name at least a few of these substantive matters?

— I can tell you how I understand it. You see, the first thing we need to understand is that the economic policy of the government is a comprehensive policy. Why is it important? Because when we speak about a comprehensive policy, the main question is if we agree with the goals that are set and the way they are achieved.

A while ago, Russia found a very unusual method to mitigate the adverse consequences of the “Dutch disease.” This phenomenon is common for countries with a significant share of the fuel and energy sector in their economies. Essentially, faster development of this sector makes it very difficult to maintain processing industries and the industries that determine the technological progress. But as I imagine, the goal was to ensure that inflation is low while the non-commodity sector remains highly competitive.

That meant that, along with low inflation, we needed to maintain a lower exchange rate for the ruble in purchasing power adjusted dollars. If we look at the general results of Russia’s economic development, we will see that the inflation rate has reduced significantly. For example, in December 2014, the inflation rate was 11.5% year-on-year; but in 2020, it was 4.9%. We also managed to maintain the lower exchange rate for the ruble. In 2014, the unofficial rate against the purchasing power parity was around 60%, or 40% too low. In 2017, it was 50% too low.

— These tasks are often mutually exclusive.

— Economic theory has proven that a proper organization of the money and credit sector allows for setting tasks by only a single indicator, while our task aimed at targeting both goals and linking it to the efforts to tackle the “Dutch disease” as well as to preserve efficiency of processing industries.

This was achieved by the Central Bank sharing its functions with the Ministry of Finance, which started using part of the resources to forward them to the National Welfare Fund, a major part of those converted into currency or foreign currency assets, with the Central Bank acting as operator. So we have these

finances included in our international reserves. Yet, unlike what had taken place before the fall of 2013, the Ministry of Finance bought currency in the market rather than directly from the Central Bank, thus taking on the role of interventions.

These efforts helped support the decreased exchange rate of the ruble and reduce the inflation, and preserve competitiveness and non-resource production.

— But this process cannot take place without causing certain expenses…

— Of course, expenses are there — for instance, Russia’s exports exceeded its imports by $60 bln per year, meaning the country basically provided considerable loans to the rest of the world. If the Ministry of Finance had not taken part in interventions in the currency market, the ruble exchange rate would have been higher and the interest rate would ultimately have been different.

Consumers definitely benefited from the lower prices for imports — yet the industry would have been drastically affected.

In such circumstances, it proved impossible to use the National Welfare Fund resources as a safety cushion. From December 2019 through December 2020, amidst the pandemic, the fund grew from RUR 7.7 tln ($104 bln) to RUR 13.5 tln ($182.4 bln), and it reached RUR 13.8 tln ($186.5 bln) in March 2021.

Yet I would like to say that this is an inevitable effect of the chosen economic policy — the reverse side of what we have achieved as regards inflation and preserving competitiveness through exaction of resources from circulation.

I personally believe we have to carry out comprehensive changes to the whole scope of issues.

— What do you mean by these changes?

— First, I agree with my colleagues who claim we have to abandon overly harsh approaches to the fight against inflation as the latter serves as a kind of economic lubricant for the economy — unless it is too high, of course.

I believe we should go back to normal relations between monetary and financial authorities. The issue of market interventions should be within the competence of the Central Bank. We have to take efforts to develop and implement the schedule for gradual reduction of the Central Bank’s key interest rate to the global level, probably only slightly higher. This will reduce net inflows of foreign currency and increase our imports — consequently, we will have to start spending National Welfare Fund resources.

We should also abandon the policy of the twofold- reduced purchasing power parity of the ruble as well as the practice of the Central Bank’s absorption of excess money reserves through creating special accounts for banks to keep excess liquidity.

— But there are no profitable projects for banks to invest in.

— It works both ways: the lack of profitable projects is due to the high interest rate, among other factors. In case it is reduced as part of a sustainable policy, the number of economically efficient projects will grow.

— Speaking of the policy, you have mentioned that Russia’s development requires a sort of a common idea, some megaproject that would provide
a development vector for decades to come. What do you think could serve as such a megaproject and why?

— There is a project sometimes called The Second Trans–Siberian Railway, which includes building a high-speed railway across Russia’s territory and adjacent logistic centers to create the country’s transportation and logistic network to provide opportunities for territory development. This is a long- term project tailored for decades to come; it involves massive investment efforts — yet it can be handled by both the government and the business. The costs of the project implementation are estimated at some $300– 320 bln.

I would like to note that this project would benefit from involving foreign partners as it will make an immense contribution to advancement of the global transport infrastructure.

Экономические и неэкономические факторы развития ЕАЭС

Андрей Клепач,

член Правления ВЭО России, главный экономист Внешэкономбанка, заведующий кафедрой макроэкономической политики и стратегического управления экономического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, заслуженный экономист РФ

Мы говорим об опережающем развитии Евразийского союза и применительно к России, об опережающем развитии нашей экономики по сравнению с мировой. Тем не менее фактом является то, что мы значительно отстаем всю вторую половину двухтысячных годов. В соответствии с существующими прогнозами тенденция отставания от роста мировой экономики сохранится и на среднесрочную перспективу, если не менять модели развития ни на уровне стран, ни на уровне той модели интеграции, которая у нас сложилась.

При этом есть и важный момент. Несмотря на это отставание, все-таки модель интеграции и определенные структурные особенности дали нам в условиях кризиса 2020 года большую устойчивость. Спад экономики в прошлом ковидном году в странах ЕАЭС в целом был несколько меньше, чем мировой, — 2,9%, против 3,3% мировой экономики, и в 2 с лишним раза меньше, чем в Евросоюзе. Глубина спада — это не столько вопрос эффективности политики, сколько результат жесткости карантинных локдаунов и разной структуры экономики.

Хотя российская экономика в начале 2021 года начала быстро восстанавливаться, она отстает от темпов подъема мировой экономики в целом и даже экономики США. Без новых преобразований и модификации бюджетного правила развиваться быстрее мировой экономики мы не сможем.

Можно выделить несколько развилок или сценариев в перспективах интеграции. Страны — члены ЕАЭС инициируют проекты, которые могут иметь большой экономический и интеграционный эффект. Это пилотные проекты по применению цифровых технологий, связанных с отслеживанием товаров, таможенным регулированием, движением людей через границы (антиковидный цифровой паспорт для взаимных поездок). Но возникает вопрос, как изменится облик самого Евразийского качества интеграции? Один сценарий — это «замораживание» нынешнего состояния при продвижении по отдельным направлениям: например, по тем же цифровым технологиям. Второй путь, это экстенсивное расширение за счет новых участников. Идут переговоры с Таджикистаном, Узбекистаном о возможном вступлении в ЕАЭС. Здесь важен даже не собственно вопрос, войдут они когда-нибудь или не войдут в Евразийский союз, а вопрос характера присоединения — как наблюдателя, полноправного или ассоциированного члена, формат которого еще предстоит выработать, используя опыт Евросоюза.

Третий путь — это изменение качества не только рынков товаров и капитала, но и самих наднациональных институтов, расширение полномочий Евразийской комиссии, создание структурных фондов для преодоления отсталости ряда стран и поддержки совместных проектов и программ в сферах науки, технологий, транспортной инфраструктуры и здравоохранения.

Евразийский проект России, Казахстана и других стран-участниц — это не единственный проект на евразийском пространстве. Китай с проектом «Пути и пояса» и проектом транстихоокеанского партнерства развивает достаточно динамично
и мощно свой собственный евразийский проект. Он выступает уже не только как инвестор и привлекательный рынок, а как страна — идеолог развития, продвигающая с идеей сообщества стран общей судьбы свою модель совместного сотрудничества. Идейная основа важнее, чем объем китайских инвестиций. Если Россия хочет выступать в качестве лидера, ей надо иметь свой привлекательный проект обустройства Евразии.

Можно сравнить инвестиции Китая в Казахстан, в Кыргызстан. Они несопоставимы с тем, что мы инвестируем друг в друга. Есть восточное партнерство Евросоюза, хотя, правда, им сейчас меньше до нас, чем было раньше, но тем не менее ряд стран Евразийского союза там участвуют, а их вовлеченность в европейский рынок усиливается, как и в экономику Китая. В какой-то мере можно говорить и о проекте Турции по культурной, политической и экономической реинтеграции тюркоязычных стран и территорий бывшей Османской империи.

Формируется конкуренция евразийских проектов. Россия может выступать лидером не только потому, что она самая крупная и территориально,и экономически, и в военном отношении держава номер один на постсоветском пространстве, но потому, что она могла и может генерировать идеи,объединяющие людей и государства, отвечающие на их внутренние и внешние вызовы. В этом же была и сила Советского Союза. Ценностное содержание интеграции предполагает, что страны не просто наращивают взаимную торговлю, но и помогают друг другу решать вопросы развития и формирования социально устойчивых и суверенных обществ. Одной из таких конкретных идей или задач может стать проект Большого евразийского партнерства как пространства соразвития и равноправного сотрудничества при его реальном наполнении. Центром консолидации «Большой Евразии» могла бы стать ШОС при ее трансформации из организации по безопасности и сотрудничеству в мощный многоуровневый экономический союз, включив в ее состав Иран, Монголию. Она может быть более рабочим и структурированным интеграционным объединением в будущем, чем БРИКС или Транстихоокеанское партнерство.

ФОРМИРУЕТСЯ КОНКУРЕНЦИЯ ЕВРАЗИЙСКИХ ПРОЕКТОВ

— Россия может выступать лидером не только в силу размера территории и экономики, но и в силу возможности генериро-вать идеи, объединяющие людей и государства,отвечающие на вызовы

Экономическая мощь решает многое, но не все. Китай и Евросоюз многократно превосходят Россию и ЕАЭС по объему ВВП и населения. В то же время у России есть свои формы влияния и сотрудничества, которые пока используются слабо.

В ковидный год мы увидели, что, несмотря на все проблемы, у нас есть огромное пространство не только для экономического сотрудничества и даже не только для цифрового, а сотрудничества в той же области медицины. В свое время принималось решение (но, как и многие, оно было не реализовано) по созданию центра медицинских технологий в рамках Евразийского союза. Россия все-таки созданием вакцин и передачей их в ряд стран Евразийского союза, в другие страны показала, что у нас есть огромный, на самом деле, потенциал для того, чтобы передавать знания, передавать технологии, и ценность этого может быть больше, чем потери и приобретения от изменений во взаимной торговле. Правда, мы больше поставляем вакцины в дальнее, чем в ближнее зарубежье, что вряд ли работает на укрепление нашего единства.

Огромный интегрирующий потенциал заключается в инфраструктурном проекте ВСМ «Большая Евразия», несопоставимом с проектам ВСМ Москва — Санкт-Петербург. Речь идет о соединении ВСМ Китая и Европы через Россию, что создало бы единую систему протяженностью 50 000 км. По России надо проложить около 3000 км высокоскоростных железнодорожных путей. Это не только создало бы короткий путь товаров из Китая в Европу, но и сформировало бы новую систему логистики по скоростному движению товаров с высокой добавленной стоимостью в Евразии и разделении потоков пассажирских поездов и тяжелых грузовых составов. В этом году 31 мая исполняется 130 лет с момента начала строительства Транссиба. Было бы символично, если бы было принято столь же историческое решение по новому трансевразийскому пути. Пока такой стратегической смелости, несмотря на почти 12-летние обсуждения, не появилось. Есть надежда, что после запуска проекта ВСМ Москва — Казань она станет началом трансевразийского скоростного пути через Екатеринбург, Астану в Китай (Урумчи) и, с другой стороны, от Москвы через Минск, Варшаву до Берлина.

Пока же в ЕАЭС почти нет совместных инфраструктурных проектов, которые были бы нужны и полезны для нескольких стран. Исключением является проект строительства АЭС в Белоруссии и развитие космодрома Байтерек. Есть проекты России по ГЛОНАСС, а также новый проект «Сфера»по спутниковым системам навигации, интернета и связи, дистанционного зондирования Земли, который мог стать проектом международного сотрудничества. Это касается и сотрудничества в других космических сервисах, по картографированию (где есть опыт взаимодействия с Белоруссией), по автодате.

Совместным инфраструктурным проектом могло бы стать объединение почтовых служб стран ЕАЭС и кооперация в электронной торговле, а также выстраивание совместной системы межстрановых платежей. Переговоры по этим вопросам ведутся или велись, но пока без результата.

Новой площадкой для партнерства может стать и совместная работа по адаптации к климатическим изменениям и вводимому в мире регулированию эмиссии парниковых газов. Страны ЕАЭС с высокой долей экспорта углеводородов и сырьевых товаров с высоким углеродным следом могут понести серьезные потери от планируемых Евросоюзом регуляционных трансграничных мер.

Инфраструктурные, научные и экономические проекты, как бы значимы они ни были, не заменят глубокого открытого человеческого общения. У народов Евразии много общих ценностей, и переплетения исторических судеб со всеми их трагическими и прекрасными страницами. Национальное строительство и самоутверждение, попытка скачком оказаться в западной цивилизации ведет к эрозии этих традиционных ценностей и традиций совместной жизни. Высокая стоимость авиабилетов и ограниченность рейсов становятся дополнительным фактором, ограничивающим межстрановое общение людей. Пример Украины демонстрирует, как можно разорвать даже братские народы и разрушать культурную историческую общность.

Необходимы специальные меры, облегчающие общение между народами Евразии и постсоветсткого пространства: от доступности билетов, поддержки обучения и совместных программ и туризма до диалога культур и их ведущих представителей. У нас все-таки есть общий язык не только английский, но и русский, и сфера совместной культуры, совместных духовных проектов, проектов развития русского языка — они очень важны не только для истории, но чтобы и в медицине, и в технологиях говорить на общем языке, а не только на английском.

Для всех наших соседей большое значение имеет опыт российских реформ, поиск Россией своей модели развития. Это не только выбор между державностью, государственным подходом, и либерализмом и конкуренцией, но и поиск баланса между справедливостью и предпринимательской свободой, солидарностью и неравенством, экономической эффективностью и целями сбережения природы и народонаселения. Успех России в выработке своей устойчивой сбалансированной модели развития, как и ее динамичный экономический рост может быть самым главным стимулом евразийской интеграции.

АБХИДЖИТ БАНЕРДЖИ, ЭСТЕР ДЮФЛО. «ЭКОНОМИКА БЕДНЫХ. РАДИКАЛЬНОЕ ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ СПОСОБОВ ПРЕОДОЛЕНИЯ МИРОВОЙ БЕДНОСТИ»

Правительства развитых стран выделяют на борьбу с мировой бедностью миллиарды долларов, в этой сфере работают тысячи благотворительных организаций и НПО. Однако в основном вся эта деятельность руководствуется непроверенными обобщениями в лучшем случае и вредными заблуждениями — в худшем. Банерджи и Дюфло одними из первых в экономике развития стали применять рандомизированные контролируемые исследования. Основанная на этих принципах работа ведется — под руководством Лаборатории по борьбе с бедностью при Массачусетском технологическом институте — в десятках стран. На протяжении всей книги авторы подчеркивают, что жизнь бедных просто не похожа на жизнь всех остальных, она гораздо более рискованна и лишена тех подушек безопасности и преимуществ, которыми обычно располагают более обеспеченные люди.

АДАМ ТУЗ. «СТАТИСТИКА И ГЕРМАНСКОЕ ГОСУДАРСТВО. 1900–1945. СОЗДАНИЕ СОВРЕМЕННОГО ЭКОНОМИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ»

Эта книга представляет собой одно из первых исследований, посвященных созданию систем больших данных», — говорит британский историк Адам Туз в предисловии-интервью к русскому изданию работы. Статистические данные формируют наше представление об экономике: мы рассуждаем о ценах или уровне безработицы в категориях «растет» или «уменьшается», ссылаясь на конкретные цифры. Эти цифры появляются в результате некоторых статистических процедур, причем весьма юных процедур, которые в самом сыром виде возникли только в начале XIX века. Туз задается вопросом: а как вообще стала возможной эта специфическая форма экономических знаний в форме статистики, этот орган зрения, без которого не способны сегодня существовать ни государство, ни общество?

Ответ дается на материале, в котором Туз разбирается лучше всех, — истории немецкой экономики первой половины XX века.

Чтение не требует специальной экономической подготовки, но как минимум живой интерес необходим: это сухое, но авантюрное чтение. Одна из самых интересных сюжетных линий связана с самостоятельной акторностью статистических служб. Статистика предстает не «объективным слепком реальных протестов», но производной сложной борьбы интересантов (в духе акторно-сетевой теории, хотя эта концептуальная параллель автором не проводится).

АЛЕКСАНДР НИКУЛИН. «ШКОЛА ЧАЯНОВА: УТОПИЯ И СЕЛЬСКОЕ РАЗВИТИЕ»

В книге представлен исследовательский выверенный, но очень авторский взгляд на научное наследие экономиста в контексте времени его создания и в его (возможном) современном звучании, с особым акцентом на идее утопии как стержне научных поисков Чаянова. Первая часть книги представляет обзор его культуро- логически отягощенных утопических проектов сельского-городского развития. Во второй части чаяновский аграрный утопизм противопоставлен (в ком- паративистски-исследовательских, а не критических целях) марксистскому революционному индустриализму. Третья часть — реконструкция возвращения к идеям организационно-производственной школы в более поздние исторические периоды.

Завершает книгу часть, которая показывает, сколь разной исследовательской оптикой пользовался Чаянов. С одной стороны, это утопические модели (Чаянов-«фантаст») и скрупулезные экономические расчеты (Чаянов-«реалист»), с другой стороны, «микрооптика» крестьянского двора (сельской жизни) и «макрооптика» международной аграрной регионалистики.

ЛЕСЛИ ХОЛМС. «КОРРУПЦИЯ: ОЧЕНЬ КРАТКОЕ ВВЕДЕНИЕ»

Почему в странах Северо-Западной Европы уровень коррупции меньше, чем в странах Юго-Восточной Европы, а европейские страны в целом коррумпированы меньше, чем большинство стран Латинской Америки и Африки? А в той же Латинской Америке — почему Барбадос, Чили и Уругвай менее коррумпированы, чем остальные страны этого региона, и почему Ботсвана — наименее коррумпированная страна экваториальной Африки?

Некоторые исследователи пытаются объяснять это культурными различиями. Надо отметить, что под культурой в данном контексте понимается совокупность преобладающих в обществе ценностей, настроений и поведенческих стандартов. Они могут быть связаны с религиозными и философскими традициями, уровнем доверия в обществе, с тем, являлась ли страна колонией, а также была ли в ней политическая диктатура.

Например, есть несколько интересных предположений о том, почему протестантские страны менее коррумпированы, чем католические. Они основаны на теориях исторического развития. Протестантизм возник как реакция на коррупцию в католической церкви, и это отвращение к коррупции было пронесено сквозь века. Кроме того, католики могут искупить грехи через исповедь, тогда как протестанты несут личную ответственность за свои грехи. Другие объяснения, предлагаемые исследователями, сводятся к тому, что более строгая иерархическая система является и более коррумпированной, а католицизм является более иерархически организованной структурой, чем протестантизм.

Такие переменные, как валовой доход на душу населения, уровень демократии, уровень доверия и качество управления, так же сильно коррелируют с воспринимаемым уровнем коррупции, как и религиозные или философско-культурные традиции. Почему четыре страны со схожими традиционно- философскими взглядами — Китай, Гонконг, Сингапур и Тайвань — настолько различаются по уровню коррупции? Может быть, это объясняется тем, что население Гонконга и Сингапура относительно невелико, а Китая — огромно?

Но среди наиболее коррумпированных встречаются и маленькие страны, что заставляет нас пересмотреть или, по крайней мере, уточнить подобного типа утверждения.

Книга, конечно, не дает ответа на все эти вопросы, но их постановка сама по себе интересна читателям.

1...697071...181Страница 70 из 181
© Журнал "Вольная экономика", Общероссийская общественная организация "Вольное экономическое общество России"