Российской экономике в 2022 году пришлось срочно адаптироваться к новой геополитической реальности и изменению архитектуры международных отношений. Несмотря на беспрецедентное санкционное и политическое давление, в стране удалось сохранить приемлемую экономическую ситуацию. В некоторых отраслях экономики при этом наблюдается рост. Участники научного форума «Абалкинские чтения» обсудили, как в этой ситуации не только сократить потери, но и придать импульс росту экономики РФ.

По материалам научного форума «Абалкинские чтения», 14 сентября 2022 года

Собеседники:

Сергей Дмитриевич Бодрунов,
президент ВЭО России, президент Международного союза экономистов, директор Института нового индустриального развития имени С. Ю. Витте, член-корреспондент РАН, д. э. н., профессор

Борис Николаевич Порфирьев,
член президиума ВЭО России, научный руководитель Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, заместитель академика-секретаря Отделения общественных наук РАН, академик РАН, д. э. н, профессор

Александр Александрович Широв,
член правления ВЭО России, директор Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, член-корреспондент РАН, д. э. н., профессор.

Андрей Николаевич Клепач,
член правления ВЭО России, главный экономист государственной корпорации развития ВЭБ.РФ

Сергей Юрьевич Глазьев,
вице-президент ВЭО России, член Коллегии (министр) по интеграции и макроэкономике Евразийской экономической комиссии (ЕЭК), академик РАН, д. э. н., профессор

Илья Борисович Воскобойников,
ведущий научный сотрудник, директор Центра исследований производительности НИУ ВШЭ, к. э. н.

Абел Гезевич Аганбегян,
заведующий кафедрой экономической теории и политики факультета финансов и банковского дела РАНХиГС при президенте РФ, академик РАН, д. э. н., профессор

Георгий Борисович Клейнер,
член президиума ВЭО России, руководитель научного направления «Мезоэкономика, микроэкономика, корпоративная экономика» Центрального экономико-математического института РАН, член-корреспондент РАН, д. э. н., профессор

Михаил Владимирович Ершов,
член президиума ВЭО России, главный директор по финансовым исследованиям Института энергетики и финансов, профессор Финансового университета при правительстве РФ, д. э. н.

Бодрунов: Сегодняшняя тема открывает наш новый сезон обсуждений в рамках «Абалкинских чтений» основных актуальнейших проблем нашей российской экономики, ее развития. 

Российская экономика оказалась устойчивей, чем предрекали многие эксперты. Если помните, в феврале и марте, после начала специальной военной операции, наши западные партнеры оценивали падение экономики России в связи с санкциями до 12%. В реальности спад оказался около 3,8% ВВП в годовом исчислении. Причем, по недавней оценке Министерства экономического развития, валовой продукт России с января по июль упал в годовом выражении всего на 1,1% по сравнению с показателями аналогичного периода прошлого года. 

Эту разноголосицу в оценках надо обсудить, при этом учитывая, что новые вызовы будут носить долгосрочный характер — это совершенно очевидно. Поэтому сегодня как никогда, наверное, важно дать оценку потенциала нашего экономического роста, ну и предложить научно обоснованные, как мы обычно это делаем, меры по преодолению имеющихся ограничений научно-технологического развития, по созданию условий для технологической независимости страны, и еще шире я бы сказал: для устойчивого развития нашей экономики в целом и, конечно, благополучия наших граждан. 

На презентации программы развития Российской академии наук президент РАН особо отметил в качестве одного из двух наиболее важных достижений академии в сфере общественных наук деятельное и эффективное участие Института народнохозяйственного прогнозирования в работе экономических ведомств и правительства страны. Я еще раз это подчеркну. И сегодня в рамках наших «Абалкинских чтений» в ВЭО России будет представлен для обсуждения новый научный доклад Института народнохозяйственного прогнозирования Российской академии наук «Потенциальные возможности роста российской экономики: анализ и прогноз».

Широв: Я рад, что мы обсуждаем наш последний доклад в стенах Вольного экономического общества. Это труд большого количества сотрудников института, в котором принял участие Андрей Николаевич Клепач как руководитель института ВЭБ, а также наши коллеги из Центра макроэкономического анализа и краткосрочного прогнозирования. 

В результате произошедшего мы находимся в ситуации, когда в экономической политике появляются развилки. Понятно, что экономическая политика — это не наука, и здесь у нас всегда есть возможности тех или иных изменений, перенаправления ресурсов на решение тех или иных задач. В условиях, в которых сейчас оказалась наша экономика, это не некоторая возможность, а необходимость. У российской экономики есть четыре ключевых направления, по которым она может развиваться. 

Первое — это внешнеэкономическая среда. Понятно, что мы можем по-разному выстраивать роль российской экономики в мировом хозяйстве. Речь идет об экспорте, импорте, финансировании внешнеэкономической деятельности, резервировании (потому что мы понимаем, что валюты резервных стран стали для нас токсичными, и с этим надо что-то делать). 

Не менее важными вопросами являются технологии и ситуация в реальном секторе. Сейчас эти два направления неразрывны между собой, потому что у нас, конечно, есть фундаментальная, прикладная наука, есть инжиниринг, но, так или иначе, трансформация научно-технологической политики и будет определять результаты трансформации структуры российской экономики. При этом структурные сдвиги не только в системе производства, но прежде всего (это очень важно) доходов и цен, потому что это означает, что все перетоки финансовых ресурсов, доходов экономики существенным образом будут изменены. Ну и, безусловно, это стимулирование инвестиционной деятельности, без которой эти структурные сдвиги, реализация научно-технологической политики становятся невозможны. 

Еще одно направление — это социальная политика. Тут и говорить нечего, поскольку эффективность любой экономической политики определяется изменением качества и уровня жизни населения. Нельзя себе представить успешную экономическую политику, в которой у нас уровень качества жизни не будет расти. 

Ну и, наконец, пространственное развитие. Огромная страна с большой дифференциацией по базовым показателям развития, и ясно, что если ограничения пространственного развития не будут сняты, то все усилия по прочим направлениям могут быть существенным образом недостаточны.

Ясно, что на этих направлениях денежно-кредитная, бюджетная политика должна быть выстроена таким образом, чтобы ключевые развилки экономической политики были пройдены так, чтобы в итоге был определенный результат. А это значит, что вот эти цели и задают требования к денежно-кредитной, бюджетной политике и так далее. Версия состоит в том, что у нас есть все инструменты и бюджетной политики, и денежно-кредитной политики, для того чтобы решить цели развития, и вопрос — как их сконфигурировать. Безусловно, в период, который был после событий конца февраля, возник вопрос: а как должно действовать правительство? Ясно, что был период «тушения пожаров», который продлился примерно до начала лета, а потом вопрос о дальнейшем, как выбирать направления экономической политики, так или иначе возник. Даже в этих условиях необходима некоторая экономическая стратегия. Без этого невозможно. И, в общем, тут нужно отдать должное правительству, что все-таки по этому направлению пошли. И те стратегические сессии, которые проводились правительством в течение всего лета и начала осени, посвященные как раз различным направлениям экономического развития, в том числе и стратегии экономического развития, — это, на мой взгляд, движение в очень правильном направлении. Долго говорилось, что этим нужно заниматься, но, так или иначе, мы увидели какие-то признаки движения в эту сторону.

Проблема в том, что, если говорить про то, как устроены механизмы управления экономикой, то у нас есть три ключевых уровня. Первый — это макроэкономический, и ясно, что на этом уровне работают Центральный банк и Министерство финансов, которые как раз и определяют параметры денежно-кредитной и бюджетной политики. Второй — проектный уровень, которым занимаются федеральные органы исполнительной власти. Он всем очень нравится. Все любят работать в логике проектов. Тем более что значительная часть членов правительства — это люди, которые пришли из бизнеса или так или иначе были связаны с реализацией таких проектов, и, собственно, там выстроено все неплохо. Проблема у нас в одном: как связать вот этот проектный уровень с уровнем решений в области макроэкономической регулярной политики? И здесь, конечно, главное — итоговый экономический эффект. Понятно, что его можно считать по-разному, в зависимости от того, какие у нас приоритеты экономической политики. Есть возможность считать экономические эффекты через показатели, условно говоря, ВВП, их перераспределение — это тоже важно. Можно считать через социальные эффекты, то есть мы должны понимать, как это все влияет на ключевые цели экономического развития.

Понимание того, как весь набор этих инструментов, этих проектов влияет на общее развитие экономики, предполагает понимание уровня межотраслевых взаимодействий, взаимодействий между крупнейшими секторами экономики. И вообще, для того чтобы эту работу выстроить, нам требуется понимание потенциала экономического роста. Собственно, поэтому мы считаем, что вот этот первый шаг, который мы сделали, должен быть основой, базой, на которой можно делать следующий шаг, то есть уже анализировать, какая экономическая политика позволяет в наибольшей степени реализовать этот потенциал. Этому и посвящена вся работа.

Когда речь идет о потенциале, прежде всего обращают внимание на ключевые фундаментальные ограничения экономического развития, и главным из них для нас, безусловно, является ограничение, связанное с человеческим потенциалом: c численностью населения, рабочей силы и так далее. Какие здесь у нас есть, с одной стороны, традиционные точки зрения на этот вопрос, а с другой стороны, реальности, отражающиеся на оценке экономического потенциала в нашей стране?

Первое. Очень много говорится о том, что в области демографии у нас наблюдается какая-то катастрофа, но не в том смысле, что очень плохо обстоят дела, а в том смысле, что это является просто непреодолимым препятствием для развития российской экономики. Я в этом отношении был бы достаточно осторожен. Конечно, вызов с точки зрения демографического развития есть, и он связан и со старением населения, и с высоким уровнем смертности, и с тем, что в результате пандемического кризиса все очень сильно ухудшилось. Но если мы посмотрим на ключевые показатели ограничений именно экономического развития со стороны численности населения, то здесь у нас есть некоторые поводы для того, чтобы считать, что разумная экономическая политика способна эти ограничения преодолеть. 

Что касается старения населения: нагрузка на работающих граждан со стороны неработающих в самых драматичных сценариях изменения численности населения (падение, условно говоря, до 135 или до 130 миллионов человек) все равно не превышает тех уровней, которые уже видела российская экономика в начале двухтысячных годов. Это первое. 

Второе. Эти уровни все равно существенно ниже того, что сейчас мы наблюдаем в экономиках развивающихся стран, в том числе стран Восточной Европы. 

И наконец, самое главное состоит в том, что если мы вспомним про такой фактор, как рост производительности труда, то мы поймем, что теперешний уровень с учетом этого фактора фактически расти не будет. Это значит, что давление, конечно, возникает, но главным образом оно возникает в том смысле, что мы должны перестроить социальную политику. У нас будет меньше загрузка экономики молодыми гражданами и больше — пожилыми. Бюджетная политика должна это учитывать, в том числе с точки зрения развития социальной инфраструктуры. 

Главный резерв сбережения населения в нашей стране — это, конечно, снижение смертности. Есть тут резервы? Огромные. Если посмотреть на различие в ожидаемой продолжительности жизни между Москвой и Россией в среднем по основным причинам смертности, мы видим, что разница — 1,8 года за счет внешних причин. Это значит, что надо в стране развивать дорожную сеть, нужно бороться с нелегальным алкоголем и всем тем, что связано с внешними причинами. 

Вторая причина — это болезни сердца. Ясно, что работа, которая была в последние годы проделана, в том числе в столице, привела к тому, что здесь есть существенное улучшение результатов. Остальная Россия пока отстает. Эти направления увеличения продолжительности жизни за счет снижения смертности очень просто ложатся в бюджетную политику, показывая, чем нужно развиваться в регионах, чтобы смертность снижалась. 

Что касается других факторов поддержания численности населения, то это прежде всего рождаемость, а во вторую очередь — миграция. Рождаемость можно рассматривать как фактор поддержания численности населения в нашей стране, но для этого, безусловно, нужен устойчивый экономический рост. Кроме того, сильного вклада этого фактора в поддержание численности населения ожидать тоже не стоит. Что касается миграции, то в связи с исчерпанием возможности задействования новых стран в миграции в нашу страну мы считаем, что этот фактор можно рассматривать на средне- и долгосрочной перспективе как нейтральный. Поэтому еще раз: со стороны демографии экономический рост сильно не ограничен. Но все, что мы понимаем про развитие человеческого капитала, развитие образования, здравоохранения, нужно делать. Здесь есть масса сложных мест, но если политика выстроена правильно, ограничения мы преодолеть сможем.

Теперь — об эффективности нашей экономики. Оценки потенциала изменения эффективности говорят о том, что в некотором смысле экономическая динамика в нашей стране достигла верхней границы. Видно, что наша экономика существенно отстает от ведущих развитых стран с точки зрения и материалоемкости, и продуктивности использования первичных ресурсов, то есть какой-то объем дополнительных доходов можно получить за счет уменьшения использования первичных ресурсов. Это как раз отражает качество используемых технологий. Если мы подходим к оценке с этой точки зрения, то в ближайшей среднесрочной перспективе можно в отдельные годы получить динамику до 5%. Но она потребует экстремально высокого уровня инвестиционной активности. И это является ограничением, потому что и мы в институте, и наши коллеги неоднократно показывали, что существует размен между накоплением основного капитала и потреблением домашних хозяйств. Ресурсы перетекают из одной области в другую, поскольку они в экономике ограничены, а тем более в текущих условиях. Ограничения по наращиванию инвестиций связаны сейчас еще и с технологическими ограничениями. 

Теперь — об оценке текущего состояния производственного потенциала. Довольно распространено мнение о том, что в нашей экономике значительная часть мощностей представлена еще советскими заводами, оборудованием и так далее. Но на самом деле доля старого советского капитала уже малозначима. Это значит, что большая часть того, что мы сейчас имеем, — это мощности, введенные после 2000 года. Из них значительная часть введена после 2010 года. Это современные мощности. А раз так, то эти мощности, безусловно, могут быть задействованы и с точки зрения импортозамещения, и с точки зрения их загрузки для увеличения удовлетворения растущего спроса.

Где наибольшая доля этих современных мощностей? Ну понятно, там, где наиболее высока оборачиваемость капитала. Это пищевая промышленность, производство строительных материалов, даже машиностроение. На самом деле на это можно опираться. Однако уровень загрузки производственных мощностей низок. Поэтому старая дискуссия о том, есть ли у нас потенциал увеличения производства на текущих мощностях, не имеет смысла, потому что такой потенциал есть. Старых мощностей почти не осталось. Вот из этого нужно исходить. 

Ясно, что удовлетворение спроса в нашей экономике, где 50% ВВП формируются за счет потребления домашних хозяйств, определяется в значительной степени емкостью потребительского рынка и возможностью населения потреблять продукцию, наиболее сложную по своей структуре. Мы знаем, что, например, отставание и по обеспеченности жильем, и по обеспеченности товарами длительного пользования, теми же самыми автомобилями, очень высоко. Для того чтобы приблизиться к тем показателям, которые хотя бы есть у стран, сопоставимых с нами по уровню экономического развития, мы можем увеличивать спрос в этих секторах примерно на 4–5% и даже больше. 

Но что этому препятствует? Примитивная структура потребления домашних хозяйств в нашей стране. Подавляющая часть расходов половины российских домашних хозяйств приходится на продукты питания и обязательные платежи. Это связано как со сложившейся структурой цен, так и с базовым низким уровнем доходов. Соответственно, изменения в этой области, безусловно, должны быть элементом стратегии. 

Вообще, одна из развилок именно экономической политики (не развития экономики, а именно экономической политики) состоит в том, как увеличить доходы. Первая версия состоит в том, что мы должны действовать через инвестиции, то есть мы сначала увеличиваем инвестиции, потом увеличивается производство, потом увеличиваются доходы, ну и в итоге получаем результат. Вторая версия состоит, что мы можем действовать через доходы населения. На 100% нельзя идти ни по одному из путей. Но второе направление, то есть рост через увеличение доходов населения, на мой взгляд, тоже отрицать не надо, потому что анализ производственных мощностей и то, что мы видим по структуре потребления, как раз показывает, что в потреблении нужно каким-то образом исправлять. 

В период кризиса под воздействием ограничений, которые у нас сложились в экономике, прежде всего упал спрос на бытовую технику, на автомобили, то есть на те товары, которые и определяют качество жизни. Спрос на продовольствие остался неизменным. Это значит, что структура неэффективного потребления населения еще усугубилась. То есть вот эту ловушку в том, что мы не можем обеспечить даже загрузку мощностей, ориентированных на потребительский спрос, нужно каким-то образом преодолевать.

Мы много говорили на Московском академическом экономическом форуме о затратах на исследования и разработки. Проблема состоит не просто в том, что в результате санкций у нас есть какие-то ограничения по финансовым ресурсам, а в том, что нас отрезают и хотят отрезать от большинства, более 75% результатов в области исследований и разработок. Примерно половина затрат на исследования и разработки, которые есть в нашей стране, — это затраты на импортные результаты исследований и разработок. Соответственно, либо мы заместим этот импорт из недружественных стран собственными затратами, собственными решениями в области исследований и разработок или же результатами из дружественных стран, либо вот технологическое отставание, которое мы и так имеем, будет нарастать. Поэтому в смысле долгосрочной перспективы затраты на исследования и разработки становятся ключевым способом роста. И здесь главный вопрос: какова научно-технологическая политика? Чем мы пытаемся заместить вот это отставание и каким образом мы будем реализовывать новые исследования? Как это будет выстроено институционально? И здесь же возникает вопрос: какие направления являются ключевыми? Это все вопросы к новой научно-технологической политике.

Ну и, наконец, мы говорили о том, что в отдельные годы экономика может расти примерно на 5%. Если учесть ограничения экономики, связанные и с санкционным давлением, и с невозможностью бесконечного увеличения инвестиций в основной капитал, то этот прогноз составляет 3% или чуть более. Важно, что значительный вклад в этот рост, особенно в более отдаленной перспективе после 2030 года, делает качественная компонента, которая состоит в росте эффективности производства, уменьшении использования первичных ресурсов, снижении материалоемкости, энергоемкости и так далее. Примерно 40% этого роста определяется именно качественной компонентой. И она напрямую зависит от технологических сдвигов. Речь идет и о сельском хозяйстве, и о композитных материалах, и об общественном транспорте, и о цифровизации. Все, о чем так много говорят, можно посчитать количественно. Вопрос в том, чтобы понимать, где предел потенциала изменения технологий и их влияния на экономическую динамику. 

Некоторые выводы. Главное состоит в том, что перед вот событиями, которые произошли в текущем году, мы имели возможности пусть и невысокого, но роста, который в среднем определяется чуть выше темпов роста мировой экономики. Безусловно, потенциал роста — это вещь, которая меняется со временем. Под воздействием санкций, которые на нас сейчас обрушились, краткосрочный и среднесрочный экономический рост снизился. Но в конечном счете средне- и долгосрочный потенциал экономического роста, который у нас есть, будет определяться результатами реализации той стратегии, которую сейчас разрабатывает правительство. Мы видим определенные проблемы и с формированием среднесрочного прогноза, и с формированием проекта закона о федеральном бюджете. Это в некотором смысле — результат этих дискуссий. Но, так или иначе, в ближайшее время мы наконец сможем анализировать, как меняется экономическая политика, в какой степени она соответствует реализации того потенциала, который есть у нашей экономики. 

Клепач: Мы все знаем про стагнацию российских расходов на НИОКР. При этом я сразу оговорюсь, что более правильно говорить в целом о секторе высоких, средних технологий и наукоемких видов деятельности, частью которых является НИОКР. 

Если брать статистику Росстата, то сектор собственно научной деятельности составляет 1,4–1,6% ВВП с точки зрения создания добавленной стоимости. Расходы на НИОКР составляют 1% ВВП округленно (реально там 0,99%), и они стагнируют уже 14 лет. Расширенный сектор высоких, средних технологий и наукоемкой деятельности составляет в России, по оценке Росстата, 23%. Но, правда, к наукоемкой деятельности у нас относится весь финансовый сектор, который бурно рос вообще все последние лет десять и сократился, по предварительным данным, лишь в 2021 и 2022 годах. Сюда же относится, кстати, и социальная деятельность: уход за престарелыми, социальная помощь. Для меня самого было откровением, что по международной классификации у нас это сектор наукоемкий.

Как бы то ни было, если выделить собственно технологическое ядро, то это отрасли высоких технологий: аэрокосмическая, фармацевтика, К среднетехнологическим по международным стандартам, относятся судостроение, информационная деятельность. Это у нас составляет 10,6% ВВП. Причем удельный вес этих сегментов вырос с 2011 года где-то на один с лишним процентный пункт, то есть наукоемкие или высокотехнологичные сектора развиваются чуть быстрее, чем вся экономика, и это позитивный момент. Но их развитие во многом связано было и с опережающим ростом импорта оборудования. По нашим оценкам, с учетом ноу-хау весь импорт, высоко- и среднетехнологический, — это около 3%. Получается 3% импорта и 1% собственных расходов на НИОКР. 

Оговорюсь, что грань между тем, что является высоко- и среднетехнологичным секотором, очень условна и у нас, и в мире, потому что, например, атомные реакторы не попадают в высокотехнологичный экспорт. Ядерные материалы заложены в металлургическую отрасль и тоже не попадают в научную деятельность. Получается, есть большая статистическая проблема оценки реальных масштабов нашей научно-технологической деятельности. Значительная часть инженеров, исследователей и разработчиков, которые работают в корпорациях, не является учеными в академии наук, и их деятельность не связана с финансированием отдельно выделенных НИОКР, хотя и ничем не отличается от таких же работников в «Курчатнике» или в академических институтах. Соответственно, их содержание и добавленная стоимость, которую они создают, которая воплощена в самолетах, ракетах, не относятся к НИОКР.

Что важно отметить? У нас во время кризисов режутся инвестиции, в том числе, пусть и в меньшей степени, на НИОКР. Это было в 2008 году, в 2020 году и происходит сейчас. В мире картина прямо противоположная. ВВП по 2020 году провалился, но расходы на НИОКР выросли. То есть сейчас начинается волна серьезного роста расходов на НИОКР, в которой мы не участвуем. И в этом плане, как мы проиграли в свое время научно-технологический переворот конца восьмидесятых — начала девяностых годов, хотя у нас были очень серьезные заделы в СССР, мы можем это повторить сейчас и проиграть, то есть не принять участия в этой серьезной научно-технологической войне. 

Если мы возьмем США и других научно-технологических лидеров, то их удельный вес в НИОКР в два с лишним раза больше, чем их удельный вес в ВВП. ВВП США составляет процентов 15 по ППС, а НИОКР — более 30%. ВВП Китая по паритету — 18%, а НИОКР — 26%, то есть примерно в 1,6–1,7 раза больше. У нас, несмотря на все амбиции, прямо противоположная картина. У нас по паритету покупательной способности ВВП составляет 3% мирового, а расходы на НИОКР — 2% с небольшим. То есть в этом плане наши позиции в научном мире даже слабее, чем наши не сильно большие экономические позиции. И без переворота в этой сфере мы не прорвемся и не решим многих долгосрочных задач. 

И в этой связи вот с коллегами сделали такое сопоставление с Советским Союзом. Уровень расходов на НИОКР в Советском Союзе в 1988 году — почти 5%, то есть в пять раз относительно ВВП выше, чем у нас сейчас. И более того, Советский Союз неслучайно был одним из лидеров. Может быть, это был даже некоторый переизбыток знаний и технологий, но мы на этих технологиях живем еще во многом до сих пор и в военной, и в гражданской сферах. Поэтому задача кардинального изменения параметров развития научного сектора и в целом сектора высоких и средних технологий и наукоемких производств — одна из ключевых.

Оценка нашего уровня развития — вещь крайне сложная. Более того, есть много субъективных оценок. Академия наук периодически давала оценки, по какому из направлений мы занимаем ведущие позиции, по какому — средние или отстаем. Не очень понятна была методика этих оценок. 

Корпорации сами себя оценивают. Поскольку мы занимаемся так называемыми программами инновационного развития, как и большинство корпораций, которые занимаются этим с госучастием (их 50 с лишним), оцениваются не так плохо. Кроме, естественно, микроэлектроники. Компании считают свои результаты на уровне своих зарубежных конкурентов. 

Тем не менее мы пытались дать некоторую комплексную оценку наших сравнительных позиций в научно-технологическом потенциале, имея в виду ресурсы, то есть исследователей, расходы, динамику основных фондов (здесь нет хорошей международной статистики), результаты публикаций, патенты, позиции в образовании. В результате у нас получалось где-то итоговое седьмое место. 

Но здесь есть существенная разница с нашими партнерами в мире. Если брать США, Китай, то у них позиция по ресурсам примерно такая же, как и по результатам. У нас в этом плане (это опять же тема, насколько эффективна наша деятельность) — другая. По ресурсам мы, условно говоря, на высоком уровне. Понятно, что это не догма и это не абсолютные показатели, потому что у нас многие виды научной деятельности не защищаются и не могут защищаться патентами, да и с публикациями — примерно то же самое. Например, во всем, что связано с ядерным комплексом, с вооружением, нет ни патентов, ни публикаций. Поэтому реальные результаты, может быть, лучше, чем то, что мы можем посчитать. 

Следующая проблема, которую мы выделили, я думаю, одна из главных применительно к научно-технологической деятельности: у нас размыты приоритеты. Дело не только в том, что мы отстаем по техническому оснащению, по количеству исследователей (там мы сейчас на шестом месте, видимо, скоро улетим на седьмое), по финансированию. А приоритеты у нас какие? 

Раньше действовала система, когда указом президента формировались приоритетные научно-технологические направления. В оборонке тоже при разработке каждой ГПВ составлялся список общих технологий, по сути дела — производственных военных технологий. 

Сейчас нет ни одного нормативного документа и решения, которое бы определяло, что является приоритетным технологическим и научным развитием для страны в целом. Есть известная стратегия, которую приняли в 2014 году, а потом должны были принять план ее реализации, но так и не приняли. Там указаны семь больших вызовов и есть направления. Далее — НТИ, где сначала было пять направлений, сейчас — 13. Со стратегией они не взаимосвязаны, хотя есть пересечения. Есть «дорожные карты» госкомпаний, пять из которых подписали, остальные не подписаны. Есть КНТП (комплексный научно-технический проект). Три из них — с финансированием, хотя это пока скорее заявленное финансирование, кроме композитных материалов. КНТП на моей памяти четыре года согласовывали и одобряли, и вот со следующего года Минобр поставил деньги — два с лишним миллиарда, что в принципе немного. Надо отдать должное «Росатому»: он вложил деньги в эту область, и у нас заработали два завода, есть серьезные результаты. Напомню, что у нас четыре года длилась Великая Отечественная война, а тут мы четыре года бумагу согласовываем и выделение денег. 

Поэтому вопрос стоит не в формировании приоритетов на бумаге. Кстати, у нас тоже свой набор приоритетов. Он находится в докладе, который сейчас внесен в правительство. В свое время было принято решение, что правительство должно готовить «Белую книгу» — доклад о том, что оно делает по развитию науки и технологий. В подготовке этого доклада мы участвовали. Хочется надеяться, что правительство на него прореагирует, примет какие-то выводы, примет решения — и что-то будет выделено и учтено в той же госпрограмме развития науки и технологий, где пока ничего этого нет. 

Итак, есть направления, есть даже прорывные результаты, но скоординированная системная работа отсутствует. 

Мы брали те направления, которые заложены в «дорожных картах», в комплексных программах и соответствуют большим вызовам, то есть пытались эти решения их как-то упорядочить. Например, вызов — сырьевая зависимость, цифровая революция, ему соответствуют цифровые технологии, новые материалы, искусственный интеллект. 

У нас во многих стратегических документах прописаны задачи опережающего развития фундаментальной науки. Понятно, что она должна развиваться опережающе. Но у нас самое уязвимое и самое проблемное место с точки зрения технологического суверенитета и развития — как раз то, что касается прикладной науки, потому что у нее нет хозяина. Минобр ею не занимается, она большей частью — у Минпрома, частью — на заказах Минобороны, Минздрава, то есть у всех есть что-то, но никто между собой и с Минобром, насколько я знаю ситуацию, не сильно дружит. С точки зрения даже нормативной базы она не работает, потому что через 44-ФЗ работы по НИОКР провести невозможно.

Но хуже другое. Даже в рамках гособоронзаказа и действующих госпрограмм ниокровская составляющая превращается в очень большую проблему. Поэтому ключевыми здесь являются как корпоративные лаборатории и центры, так и система государственных научных центров (ГНЦ) — их 43, они живут, но опять же ими занимаются в основном ведомства. Минобрнауки только согласовывает статус ГНЦ. 

У нас по ряду ГНЦ принимались отдельные решения: это Курчатовский институт, это НИЦ Жуковского, который является управляющей компанией консорциума четырех ведущих авиационных центров, есть отдельные решения по центру Крылова. Но есть задача развития нормативно-правовой базы этого блока. 

Ну и в заключение — оптимистический прогноз. Цифры различаются, но суть одна и та же: можно сделать и конкурентоспособные зарплаты, и инвестиции в оборудование. Нацпроект предполагает выделение 30 млрд рублей на все техперевооружение институтов, но это только академические институты, а прикладной науки там, за малым исключением нескольких ГНЦ, вообще нет. А общая стоимость фондов — почти триллион. Техническое оснащение у нас в разы ниже, чем в Чехии, а конкурировать мы вроде как хотим с Америкой и Китаем. 

Есть проект, который внесен в правительство, но там же и лежит, как коньяк, который будет выдерживаться не знаю сколько лет. В нем изложена программа развития научного приборостроения и экспериментальной базы. На наш взгляд, с точки зрения ресурсов у нас есть возможность действительно кардинально изменить ситуацию, выйти на параметры расходов на НИОКР в два с лишним, а потом и в три с лишним процента ВВП. Без этого существенно ускорить темпы роста не получится. 

Наша оценка нынешней траектории, по сути дела, стагнационной — 0,1% вклада НИОКР в ВВП. Эту долю можно увеличить в разы, но для этого нужно кардинально перестроить систему управления наукой и все-таки создавать некоторые надведомственные центры. В нынешней ситуации он отсутствует, а существующий президентский совет, да и правительственная комиссия (она, по-моему, два раза собиралась всего за два года) эту функцию не могут выполнять. 

Глазьев: У нас отсутствует какая-либо система управления развитием НИОКР. Российский научный национальный фонд — какая-то закрытая организация, которая прикрывается непонятными экспертами, которые формируют приоритеты и распределяют деньги. То же самое касается и всех остальных структур. Каждое ведомство ведет свои разработки, часто закрытые, неизвестные другим. И когда мы рассуждаем о возможном потенциале экономического роста и никак не подкрепляем эти рассуждения возможностями финансирования инвестиций, а Центральный банк делает вид, что его это не касается совершенно и имеет свою денежную программу, в которой напрочь отсутствует понимание того, сколько нужно дополнительно денег на прирост инвестиций, мы получаем бесконечное количество несбывающихся документов стратегического планирования.

Ярким примером является наиболее системный, наверное, документ — «Концепция долгосрочного развития до 2020 года». Никаких следов, попыток ее исполнить найти невозможно. Показатели, которые были в этой концепции и реальная жизнь просто разошлись кардинальным образом, как будто эту концепцию никто и не принимал.

И возникает закономерный вопрос: а все ресурсы, которые у нас были изъяты, какое-то влияние могут оказать на экономическое развитие или нет? К сожалению, мы не имеем пока анализа причин очевидных расхождений между прогнозами МВФ и Мирового банка в начале СВО о падении на 10–12% ВВП на этот год (а наши экономические ведомства просто переписывали эти прогнозы), и той картиной, совсем не катастрофичной, которую мы видим сейчас. Анализа причин и возможностей адаптации нашей экономики, несмотря на резкое сокращение импорта из Европейского союза, пока нет.

Когда мы в Евразийском экономическом союзе планировали для президентов ориентиры по темпам экономического роста (это был конец мая), мы констатировали, что нет никакого обвала, что прирост ВВП по ЕАЭС составил за первые пять месяцев 3,4% ВВП. Поэтому мы сумели убедить глав государств сохранить прежний ориентир по приросту валового продукта на уровне 4,5–5,5% ВВП. Мы подошли к нижней планке этого ориентира в в прошлом году, хотя опять же наши экономические ведомства рисовали нам куда более мрачные прогнозы. Мы этот ориентир посчитали как раз за счет использования фактора недогруженных производственных мощностей. Цифра 30% загрузки машиностроения в настоящий момент говорит о том, что у нас достаточно большие возможности раскрутки инвестиционно-промышленного комплекса. Вопрос, как загрузить эти мощности в отсутствие кредитов, риторический. Они, конечно, не будут загружены. Но, с другой стороны, если мы все-таки перейдем к нормальной денежно-кредитной политике, ориентированной на рост инвестиций, а не на манипулирование ключевой ставкой без какого-либо понимания результатов этих манипуляций, то, вполне возможно, мы смогли бы организовать целевое кредитование этих инвестиций.

Даже в нынешней драматической ситуации Центральный банк продолжает планировать изъятие денег. В своей денежной программе на ближайшие три года запланировано заимствование в экономике 15 трлн рублей. Вместо того чтобы давать, расширять денежное предложение, наша банковская система в лице Центрального банка пытается у правительства по-прежнему изъять 7 трлн, хотя бюджетного правила пока нет. Правительство с готовностью на это откликается и сообщает нам о том, что бюджетное правило будет, скорее всего, восстановлено. Центральный банк сетует на то, что неизвестно, куда девать 240 млрд долларов положительного сальдо торгового баланса.

Нужно хотя бы вернуть в экономику эти 14 трлн рублей, которые изъяты Центральным банком. Можно и больше наращивать это целевое кредитование. Современные технологии оцифровки (мы говорим о переходе к цифровому рублю) вполне позволяют минимизировать риски нецелевого использования и коррупции в этом плане. Отлажено достаточно хорошо сейчас финансирование госзакупок с точки зрения защиты от коррупционности. Поэтому вполне можно было бы рассчитывать, что если мы смогли бы сейчас оценить потенциал расширения производства машин и оборудования, в том числе в плане импортозамещения, и под этот потенциал спланировать целевую денежную эмиссию, может быть, мы могли бы выйти на темпы прироста инвестиций в 15–20% по году.

Плюс, если бы мы все-таки подумали о том, что коль скоро Центральный банк выведен с поля валютного регулирования санкционерами и теперь у правительства есть возможность заняться регулированием экспортно-импортных операций путем создания механизмов финансирования критического импорта, то из этих 240 млрд долларов избытка по нашему торговому балансу можно попытаться сделать целевой, так сказать, резерв в распоряжении правительства, предоставив правительству от Центрального банка кредит на выкуп этих денег у экспортеров и направить эти средства на кредитование целевого импорта по тем узким местам, которые у нас возникли из-за того, что частный бизнес сегодня не может импортировать, как обычно, из Европейского союза. Государство, может быть, смогло бы через механизмы межправительственных комиссий попытаться из того же Китая и Индии получить недостающий нам критический импорт или из других стран, то, вполне возможно, мы могли бы выйти на вот эти целевые ориентиры в 4,5% прироста ВВП по Евразийскому экономическому союзу.

Хочу сказать, что наша ретроспектива за последние годы показывает, что у нас страны в Евразийском экономическом союзе отличаются в смысле темпов роста не по тому, против кого санкции применяются, а против кого — нет. Они отличаются по характеру денежно-кредитной политики. Локомотивом у нас раньше была Белоруссия. В последние лет восемь Белоруссия стала самой отстающей страной по темпам роста, потому что там денежно-кредитная политика превратилась в некое жалкое подобие рекомендаций МВФ, как и в Российской Федерации, то есть белорусский Центральный банк просто прекратил кредитование экономического развития. В то же время мы видим в Армении, в Казахстане, в Киргизии вполне приличные темпы роста, которые сейчас бьют рекорды. Скажем, в Киргизии прирост промышленного производства — 14% по первому полугодию. ВВП Армении — 8,6% прироста, а в Белоруссии — спад почти 5%.

Я думаю, возможности экономического развития у нас даже в этом году не столь плохи, как кажется на первый взгляд. Конечно, очень важно было бы все-таки систематизировать наше понимание имеющегося научно-промышленного потенциала, для того чтобы хоть как-то сформулировать приоритеты — как среднесрочные, так и краткосрочные. Скажем, мы знаем, что у нас автомобилестроение сейчас обвалилось в связи в том числе с запчастями. Такая же угроза по авиационной промышленности существует. Но вот эти все вещи ведь вполне государство могло бы сейчас взять на особый контроль и, располагая 240 млрд долларов, совершить маневр по замещению критического импорта из Европы на критический импорт из Азии. Кроме государства, никто этого сделать не может. Но наша система управления настолько развалилась, что она даже поставить эту задачу не в состоянии. 

Воскобойников: Санкции не влияют на долгосрочный рост. Существует очень обширная литература, посвященная влиянию санкций на экономический рост, по разным санкционным режимам. За период после окончания Второй мировой войны накоплены большие массивы данных. Мы в Высшей школе экономики делаем обзор по этим данным и призываем желающих с ним ознакомиться. Эти работы показывают, что в среднем санкции в долгосрочном периоде снижают темпы роста на 2%. Это очень много. Есть разные механизмы, их нужно обсуждать, но эмпирические основания для того, чтобы утверждать, что санкции влияют на рост, очень серьезны.

Главный источник роста производительности — совершенствование технологий. У нас под технологиями часто понимается способ производства чего-то. Но для экономиста технология — это не только способ производства, но еще и издержки производства конкретного продукта. Если говорить о технологиях как об издержках, как о затратах, то вложения в НИОКР имеют очень косвенное отношение к преодолению этой проблемы. Куда более серьезное отношение имеет движение относительных цен. Это быстрый фактор, который определяет динамику производительности не только в России, но и в мире. 

То, что импортозамещение обеспечивает снижение издержек и повышает производительность, — неправда. Импортозамещение повышает издержки, потому что мы работаем на менее производительном оборудовании, мы используем промежуточные продукты менее качественные, чем могли бы использовать в условиях открытой экономики. Это не значит, что импортозамещением нельзя заниматься, но нужно осознавать, что импортозамещение — это повышение издержек. 

Государство может повысить производительность, стимулируя предприятия инвестировать в НИОКР, в человеческий капитал? Не может. Если предприятие имеет возможность снижать издержки, оно будет их снижать. Если оно не имеет такой возможности, оно будет изыскивать другие пути. Государство способно полностью устранить проблему отсутствия координации участников рынка? Нет. У нас есть сложности с созданием единой государственной политики.

Главная возможность сейчас — это устранение препятствий для развития тех отраслей, у которых есть гарантированный спрос. В первую очередь это отрасли, гарантированно имеющие конкурентные преимущества на международном рынке. Самый классический пример — это сельское хозяйство. Кроме того, это отрасли, ориентированные на гарантированный внутренний спрос. Прежде всего речь идет о некоторых видах услуг, которые обязательно будут востребованы на внутреннем рынке.

Санкции ограничивают поступления в бюджет от сырьевого экспорта. Не сейчас, но вскоре мы с этим столкнемся. Конечно, это проблема. Но эта же проблема облегчает непопулярные решения в области экономической политики. Я говорю о диверсификации, про которую мы всегда говорили, но время от времени стыдливо забывали. Из литературы мы знаем, что диверсификация болезненна. Она в принципе предполагает некоторое снижение и производительности, и благосостояния в первые годы после своего начала. Но диверсификация положительно влияет на устойчивость роста в долгосрочном периоде. И в этом смысле санкции — хороший повод начать этим заниматься. 

Оценки показывают, что производительность российской промышленности в шестидесятые годы была выше, чем производительность российской промышленности в семидесятые и восьмидесятые, когда мы активно стали импортировать природные ресурсы. Сейчас мы переключаемся опять в режим работы без этого импорта, и это создает некоторые возможности. 

Главным показателем производительности является динамика совокупной факторной производительности. Она растет, когда реальные издержки производства падают. И наоборот, она падает, когда издержки растут. Последние три десятилетия характеризовались тем, что совокупная факторная производительность в самых разных странах проявляла в чем-то согласованную динамику. Она реагировала в большей мере на относительные цены. 

Мой аргумент состоит в том, что дело не в затратах на НИОКР и не в развитии способов производства, хотя они тоже важны, а, конечно, в большей мере связано с конъюнктурой мирового рынка и с относительными ценами. 

Я собрал десять стран с переходной экономикой, которые все восьмидесятые годы так или иначе находились в схожей институциональной среде. Данные взяты из самых разных источников, это разные методологии, которые дают разные оценки, но, несмотря на это, мы видим, что большая часть стран замедлялась в переходный период. Это падение производительности, в меньшей степени связанное с деградацией способов производства и в большей степени связанное с перераспределением цен на факторы. 

В восстановлении роста динамика у самых разных стран, включая Россию, схожая. Производительность везде росла. С разными темпами по разным оценкам, но росла. Наложились разные факторы: цифровизация, нефтяной бум, общий рост глобальной экономики, восстановительный рост. В период глобального замедления производительности все десять стран с переходной экономикой оказались в одной отрицательной зоне. Мы все вместе, а если смотреть шире, то все вместе с остальным миром снижаемся. Главный тезис: в условиях санкций не сами по себе затраты на НИОКР спасают, а спасает снижение издержек. 

Теперь о диверсификации, которой в России нет. Доли крупных секторов российской экономики за последние тридцать лет по количеству отработанных часов, по добавленной стоимости показывают, что доля расширенного добывающего комплекса в этот период — огромная, мы от него зависели. Из-за спецоперации эта доля, возможно, будет вынужденно снижаться, и мы получим ту самую диверсификацию. 

Что развивать, если мы говорим о развитии технологий не столько в том смысле, на что потратить деньги, сколько в том, как потратить, чтобы издержки производства снижались, причем снижались не в конкретных отраслях, а по всей экономике? С точки зрения приоритетов я бы назвал: 

1. Сельское хозяйство, которое на самом деле является отраслью высокотехнологичной, если подумать о проблемах селекции и маркетинга (это то, в чем мы действительно отстаем).
2. Энергоемкие производства. Нам не дают экспортировать энергоресурсы, но мы можем экспортировать энергоемкие продукты.
3. Снижение издержек, связанное с плохой инфраструктурой, — правильные инвестиции в инфраструктуру снижают издержки у самых разных предприятий в самых разных отраслях и дают большой эффект от масштаба.
4. Развитие услуг, ориентация на внутренний спрос. 
5. Внутренний туризм. 
6. Лизинг и те услуги, которые помогают производить с небольшими издержками в других отраслях. 
7. Транспортные и иные логистические услуги.
8. Развитие технологий общего назначения. Сегодня из-за санкций наш доступ к этим технологиям ограничен.
9. Интернет и полупроводники. Очевидно, эти узкие места должны быть расшиты, и любые усилия здесь могли бы быть эффективны.

И последний аргумент. Российская промышленность демонстрировала сравнительно высокие темпы совокупной факторной производительности в период с 1961 по 1973 год, заведомо более высокие, чем на протяжении дальнейшей истории. Это показывает, что и в отечественной экономике диверсификация может быть плодотворна.

Аганбегян: За тридцать лет ВВП России вырос только на 10–15%. В Европе — в 1,5 раза, в США — в 2 раза, в постсоциалистических странах — в 2,5 раза, в развивающихся странах — от 3 до 5, в Китае — в 7 раз. Ясно, что наша экономика серьезно больна. Если вы имеете дело с серьезной болезнью, то что надо делать в первую очередь? Надо поставить диагноз. 

Как ни странно, этот вопрос никого не интересует. Я ни разу не видел заседания, где был бы поставлен вопрос: почему мы попали в стагнацию, в чем причина, скажем, семилетней стагнации с 2013 по 2019 год? Тем более никогда мы не обсуждаем, почему тридцать лет мы почти не двигаемся вперед? 

Моя точка зрения: мы создали такую социально-экономическую систему, которую можно назвать государственно-олигархический капитализм или как-то еще. Ясно, что это не развитая рыночная экономика, а главное — это экономика, где нет мотора. У нашей социально-экономической системы нет механизма социально-экономического роста. 

В рыночной экономике механизм социально-экономического роста — это рынок капитала на основе длинных денег. У нас нет воспроизводств длинных денег в достаточном количестве. Поэтому у нас самая низкая норма инвестиций, самые низкие расходы на человеческий капитал в процентах к валовому внутреннему продукту: 17–18% — инвестиции в основной капитал в ВВП, 14% — экономика знаний, главная составная часть человеческого капитала, куда входят НИОКР, образование, информационно-коммуникационные технологии, биотехнологии и т. д. При этих процентах закономерно экономического роста не может быть, потому что этого еле хватает на простое воспроизводство.

Конечно, это не единственный фактор того, что у нас нет экономического роста. Это все сопровождается еще рядом обстоятельств. Одно из них — это незаинтересованность нашего бизнеса вкладывать в свою экономику. В 2021 году компании получили небывалые прибыли: 29 трлн рублей. В свою экономику вложили 5 трлн. Остальное — на счета банков. В офшорах, по подробным расчетам Boston Consulting Group, которая вам может персонально назвать всех людей, все фирмы, сколько они в каком офшоре имеют денег, лежит 400 млрд долларов, в том числе у государственных компаний, включая акционерные «Газпром» и «Роснефть».

В России была прекрасная программа технологического развития до 2020 года. Как она тщательно готовилась, сколько было проведено исследовательских работ, какие тома были написаны! Было 13 перспективных докладов по 350 страниц — это кладезь цифр, анализа и так далее, были созданы экспертные группы. В указе президента от 7 мая 2012 года один из главных показателей был — увеличить долю инвестиций в валовом внутреннем продукте к 2015 году до 25%, к 2018 году — до 27%. Это рост инвестиций на 12% ежегодно.

А что получилось на самом деле? Государственные инвестиции в 2015 году по отношению к 2012 году снизились на 31%. Это не просто невыполнение, это выполнение наоборот. А поскольку государственные инвестиции и инвестиции госкомпаний — это больше половины общего числа, то в целом инвестиции снизились на 11,5%. Какой может быть экономический рост при снижении инвестиций? Поэтому с 2013 года инвестиции — ноль, промышленность — ноль, несмотря на то, что мы разогнали инвестиции на 8–10% с 2010 по 2012 год. Ставка Центрального банка была 5,5%, а инфляция — 5,1%.

Наши предприятия и организации с 2010 по 2013 год заняли 270 млрд долларов. Внешний долг России, в основном корпоративный, вырос с 460 до 730 млрд, то есть они были набиты долларами. И в этих условиях впасть в инфляцию — это надо суметь. Даже если нарочно поставить такую цель, это крайне трудно сделать, когда страна набита долларами.

Мы потратили 211 млрд во время кризиса 2009 года золотовалютных резервов, но очень быстро их восстановили, а дальше мы их приумножили. В 2012 году цена нефти составляла 110–112 долларов за баррель URALS. Экспорт на 50 млрд долларов был выше 2008 года. Это было полтора года до присоединения Крыма — никаких санкций, никакого снижения цен на нефть. И вдруг — стагнация. Стагнация — это самое плохое, что может быть в экономике. Это неизмеримо хуже кризиса. Американцы из стагнации выходили 12 лет. Форд пытался выйти — ничего не получилось. Следующему президенту, Картеру, блестящую антикризисную программу сделал бывший многолетний руководитель ФРС великий финансист Пол Волкер. И он провалился.

Два президента подряд после первого срока провалились. Уровень жизни снизился. Безработица — 10%, инфляция — 30%, тогда появилось новое слово стагфляция. И только программа Рейгана с отказом от кейнсианства и переходом на идеологию Милтона Фридмана ускорила США. Все советники Рейгана — я лично был с ними знаком, специально ездил, изучал опыт — были выдающиеся люди, и Рейган показывал в телевыступлениях кривую Лаффера, которая лежала в основе преодоления стагфляции. Вдвое снизилась безработица, инфляция — в три или четыре раза.

Кризис ведь имеет встроенный механизм послекризисного отскока. А стагнация, наоборот, тянет экономику к рецессии со всеми негативными трендами, главный из которых — отток капитала. В этом году Центральный банк прогнозирует отток капитала в 226 млрд долларов. Следующий момент: во время стагнации снизилось накопление основного капитала на 5%. Но больше всего снизились розничная торговля и реальные доходы.

Я считаю, что реально сделать 10–15% инвестиций в ВВП, на это есть деньги. Главный денежный мешок — активы банков. Мы — единственная страна, где из 120 трлн рублей активов банка инвестиционный кредит основного капитала — 2 трлн, то есть ничего. Активы Сбербанка равны всем государственным деньгам — 35 трлн рублей, расширенный бюджет. Значит, нужно в 3–5 раз увеличить инвестиции. Государство должно прокредитовать экономику, пока ключевая ставка и проценты не будут низкими. Они могут быть низкими, но за год этого не сделаешь. 

За счет чего может государство прокредитовать? Очень просто. У государства в 35 трлн бюджетов — 5 трлн окупаемых проектов, а они финансируются безвозвратно. Давайте их профинансируем по нулевой ставке, это же немного денег нужно, зато высвободится 4 трлн.

Итак, первое, что нужно, — это перераспределение финансовых ресурсов, перестройка этой банковской системы. Она должна быть нацелена прежде всего на экономический рост. Наш внешний государственный долг — 3% ВВП. В Китае — 67%, в Европе — 85% в среднем, в США — 110%, в Японии — 260%. Давайте возьмем у Саудовской Аравии триллион, у Китая — 3,6 триллиона. И так далее. Самое главное — нужно заинтересовать бизнес вкладывать в свою страну. Что надо сделать? Я предлагаю несколько мер. 

Освободить от налога на прибыль ту часть, из которой формируются инвестиции.

Сократить амортизационный срок, увеличить амортизацию.

На период технического перевооружения дать налоговые каникулы.

В период ввода новых мощностей высокотехнологических отраслей дать всякие льготы — таможенные и так далее.

Надо, конечно, кончать с огосударствлением. В этом году 75% всех банковских активов — активы государственных банков и банков, подчиненных ЦБ.

Вложить нужно не только в основной капитал, но и в человеческий капитал. Кредит надо давать людям на профобразование, потому что профобразование дает, естественно, повышенную зарплату.

Я считаю, что устойчивый экономический в 3–4% ВВП в год может быть начат. Трехкратного увеличения темпов можно добиться за счет увеличения доли высоких технологий. Сейчас у нас доля высокотехнологичных отраслей в промышленности в три раза ниже, чем в других странах. В экспорте — еще ниже.
Нужно создавать новую транспортно-логистическую инфраструктуру: двухсторонние автострады, скоростные железные дороги, региональную сеть аэропортов.
Нужно перестроить управление и перейти к планированию. Я довольно долго анализировал: 50 рыночных стран мира использовали планирование в определенные периоды развития. Но наиболее быстрый их рост, если они в этом нуждались, как раз был связан с планированием. Вспомните послевоенную Францию. Она первой создала комиссариат по планированию, который действовал шесть пятилеток начиная с 1944 года. Затем Япония, Южная Корея, Индия три года назад закончила 12-ю пятилетку. В Турции сейчас — 11-я пятилетка, в Китае — 14-я пятилетка.
Почему именно план? План — это ответственность. Если я даю вам план увеличить инвестиции, а вы снижаете их на 30%, что с вами будет? Понятно, что как минимум вас не будет на этой должности. И бюджет должен быть частью плана, частью финансового плана государства.

Клейнер: Я бы хотел назвать свое сообщение «Интеллигенция и экономический рост».

Факторы экономического роста, как мы видели из выступлений, весьма многообразны. Если говорить по-крупному, то доходы или экономический рост зависят от трех основных факторов: количества и качества труда; количества и качества капитала в разных его выражениях и степени замещения между ними. Собственно говоря, эта классическая триада и определяет результаты всей этой деятельности.
Что касается санкций и их влияния на российскую экономику, то оно проявляется главным образом в трудном доступе к технологиям, к новому оборудованию, то есть к тому, что связано с физическим капиталом.

Что делается с человеческим капиталом? Какая стратегия должна быть в области человеческого капитала? Мы говорим об импортозамещении, главным образом имея в виду замещение технологий, комплектующих и оборудования. А в области человеческого капитала что такое импортозамещение? Вот я рискну сказать, что импортозамещение в данной сфере — это замена внешнего интеллектуального капитала на внутренний капитал интеллигенции.

Хочу сказать, что на самом деле каждая программа экономического роста должна опираться на некоторую ведущую группу населения, драйвер. Некоторые считают, что драйвером должна стать молодежь, другие — что предприниматели, третьи — средний класс, четвертые говорят — административно-политическая элита. Мой ответ: это интеллигенция. Это слово сейчас не в чести, но на самом деле именно здесь только интеллигенция может обеспечить не сиюминутный и не завтрашний, а долгосрочный экономический рост, тем более в тех условиях, в которых находятся мировая экономика, с учетом диджитализации, с учетом искусственного интеллекта.

Что такое интеллигенция? Это вопрос дискуссионный. Я предполагаю и предлагаю такое понятие: интеллигенция — это социальный слой, который может осмыслить, уловить и скорректировать состояние и тенденции движения общества. Вот тот, кто может это сделать, — это интеллигент. Кто не может это сделать, — это тоже хороший человек, но не интеллигент. И задача интеллигенции — предотвратить скатывание общества в ту или в другую сторону, влево или вправо. Формировать безопасный фарватер движения и маркировать его, чтобы не свалиться в обрыв. Вот это задача интеллигенции. И без решения этой задачи невозможно говорить об устойчивости роста. В каждом обществе есть противоположно направленные силы. Кто их может соединить? Кто может создать единое движение? Ответ: интеллигенция. Нет интеллигенции — общество разрывает на левых, правых, верхних, нижних и так далее. Только интеллигенция в состоянии обеспечить вот эту ядерную структуру общества.
Я хотел бы сказать, откуда берется интеллигенция. Мы сейчас говорим о том, что мы должны в наших вузах говорить не только об обеспечении знаниями, но и формировать патриотическую отечественную интеллигенцию, воспитывать ее. И на это должны быть затрачены основные усилия государства, общества и нас с вами как представителей экономической науки. Экономическая наука включает в себя и человеческий, и финансовый, и физический капиталы. И необходимо организовать между ними надлежащее взаимодействие с учетом замещаемости. Для чего нужна эта замещаемость? Чтобы обеспечить гибкость движения. Чтобы мы не зацикливаюсь на тех или иных граничных факторах. Вот преодоление границ — это задача интеллигенции, которая должна воплощать, кроме всего, еще и нормальный морально-этический уровень населения.

Сейчас у нас выдвинута концепция государственной политики в области развития электронной промышленности, точнее — микроэлектроники. Там речь идет об объединении усилий в части кооперации, исследований и разработок. Я первый раз вижу такое за много лет, когда мы уничтожили управление отраслями, считая, что отраслевые предприятия — это предприятия, которые должны конкурировать между собой. Мы уничтожили отраслевые технико-экономические институты. Сейчас встает проблема и возникает возможность собирать эти камни и формировать интеллигенцию, которая способна в технологическом плане вывести российскую экономику вперед.
В отличие от других социальных групп, интеллигенция открыта для контактов с другими слоями. Известны отрицательные высказывания об интеллигенции Чехова, Лескова и Ленина. Но мне кажется, сейчас пришло время обратить внимание и встать лицом к интеллигенции, которая в какой-то степени является своеобразным блокчейном социума. Там хранится информация, которая в других слоях теряется, растворяется и не сохраняется. Короче говоря, вложение в интеллигенцию, вложение всех — государства, науки, общества — это единственный путь к долгосрочному и устойчивому экономическому росту. 

Ершов: В последние недели обсуждают основные направления ДКП (денежно-кредитной политики), еще один обсуждаемый документ — Стратегия развития финансового рынка. Что во всех этих подходах нужно иметь в виду? На мой взгляд, в качественно новых условиях российской экономики уже начинает приобретать принципиально иной характер. 

Первое обстоятельство — в том, что внешний фактор начинает играть значительно меньшую роль, чем играл всегда, и все большую и большую роль будет играть внутренний компонент. И в таком мире, в этих рамках мы должны будем, видимо, жить довольно долго. И нужно перестроиться с подходов, которые были с 1991 года. 

Второй момент — то, что, по-видимому, мы будем вынуждены все больше и больше обращать внимание на необходимость повышения дополнительных расходов. Экстремальные условия требуют новых дополнительных расходов. 

Коль скоро мы переходим (а это неизбежно, потому что это не вопрос выбора) к внутренним компонентам как решающим, это предполагает новый набор рычагов, которыми мы должны оперировать. Решающую роль будет играть внутренний спрос. Длинные деньги, низкие ставки были всегда, но тогда хотя бы была альтернатива. Не было длинных денег внутри — шли на внешний рынок, пытаясь взять оттуда. Если высокие ставки были внутри, пытались найти низкие ставки снаружи. Альтернатива сейчас закрывается. Теперь мы должны эти проблемы решать у себя, хочешь не хочешь. И нужен стабильный и не обесценивающийся курс рубля теперь. В докладе об этом в разных местах так или иначе говорится. 

Теперь про расходы. Наш министр финансов сказал, что надо жить по средствам и не ходить с протянутой рукой. Если речь идет о внешних рынках, это тем более так, это вопрос суверенитета. Но есть и внутренний рынок с его набором рычагов и возможностей, которые активнейшим образом применяются во всех странах, о чем говорил Абел Гезевич. Есть над чем подумать. Новые проекты и новые задачи предполагают не перетекание денег откуда-то, а новые деньги. Если мы создаем новый проект, он предлагает новое финансирование. Не вот от вас — мне, от меня — к нему, от него — к кому-то еще, а некий дополнительный финансовый ресурс для экономики. Иначе получается игра с нулевой суммой, когда одни и те же деньги крутятся между разными игроками. 

Как эти задачи можно было бы решать? Почти все страны начинают брать за основу вариант, когда центральный банк покупает свои национальные госбумаги. Лидер — Польша. 70% всех госбумаг Польши держится на балансе Банка Польши. Огромный рынок госдолга Японии, огромный рынок госдолга США — триллионы долларов центральный банк купил, экономика получила длинные и сверхдлинные деньги: тридцать лет в США, сорок лет в Японии. Наш уважаемый Центральный банк в марте месяце сделал заявление, что готов рассмотреть возможность в крайнем случае начать покупать наши ОФЗ. Он это сделал однажды, когда открылся после пандемии рынок наших гособлигаций, и немножечко поучаствовал, чтобы этот рынок поддержать, чтобы не дать бумагам упасть. Потом ЦБ с рынка аккуратно ушел и больше не возвращается. Но простите, это же важнейшие рычаги экономической политики во все времена, даже в мирные времена. Сейчас это приобретает уже статус геоэкономических рычагов. Когда нам перекрывают внешние каналы, то у нас остается только вот этот канал, который активно используется во всем мире. 

90% всех долларов, которые есть в мире, было созданы ФРС под целевые госбумаги. На 80 с лишним процентов японской иены Центральный банк Японии покупает целевые госбумаги своего Минфина. То есть вся эмиссия получается целевой, и это та самая денежно-промышленная политика. ФРС покупает ипотечную бумагу или бумагу космической корпорации и дает целевой ресурс для развития. У нас — прямо обратное. Там, где у них много, у нас мало, и наоборот: где у нас много, у них мало. Не с этим ли связаны, так сказать, наши все трудности и с отсутствием длинных денег, и с их дороговизной, и с волатильностью курса, и отсутствием инвестиций и всего остального? Мы практикуем диаметрально противоположные подходы от тех, которые практикуют самые зрелые финансовые системы мира. 

В докладе говорится — и справедливо говорится! — что, по сути, недооценка рубля и наши высокие процентные ставки являются предпосылками усиления зависимости от экспорта сырья и от внешних рынков. Абсолютно правильно! Когда мы изначально открылись во внешний рынок, мы заведомо занизили свой курс. Курс стал, по сути, отражать лишь эффективность узкой группы товаров потребительского импорта, престижных: какие-то модные часы, модные видеодиски, женскую косметику. А вся остальная экономика в этот курс не вписывалась. И этот курс стал драйвером всего остального валютного рынка, сразу сделав нашу экономику экспортно ориентированной — раз, и сырьевой ориентации — два. И потом все остальное под это дело стало подстраиваться как смогло. Поэтому вот мы и имеем то, что сейчас имеем, то, от чего пытаемся последние год, два, три отойти.

И совсем последнее. Несколько месяцев назад, процитирую, Джеймс Даймон, глава JP Morgan, сказал: «Прямо сейчас все выглядит хорошо, и все думают, что ФРС справится, но это ураган на нашем пути, и он приближается к нам». Значит, в мире и у нас отмечается стресс спроса, стресс предложения (отчасти в докладе об этом говорится), вызванные проблемами санкций. Причем непонятно, для кого стресс больше. Возможно, для них стресс больше, как ни странно, чем для нас. Плюс стресс финансового шока, риска, кризиса.Тогда, наверное, это еще больше усиливает необходимость формирования новых подходов, о которых мы постоянно говорим. Ведь для того чтобы изменить структуру ЗВР, о чем мы здесь говорили не раз, не нужно ждать их замораживания. Мы дождались, что их заморозили, хотя предупреждали, что стоило бы это сделать заранее: здесь неоднократно писали и говорили именно об этом. А потом стали говорить, как менять наши золотовалютные резервы. Но вообще-то это было ясно и очевидно, но мы почему-то решили дождаться, чтобы их заморозили. Поэтому чем раньше и чем грамотнее мы изменим подходы с учетом всех рисков, о которых сегодня правильно говорилось, тем выше шанс, что мы грамотно ко всем нашим более системным антисанкционным, антикризисным решениям подойдем.

Масленников: Что зацепило в докладе Александра Александровича Широва — это средние темпы на длинном горизонте в 3,4%, притом что сегодня оценка, особенно финансовых аналитиков — не более 1,5, максимум 2,5. Возникает вопрос: за счет чего мы это получим? 

Предположим, в 2023 году будет этот темп — 3,4%. Я могу согласиться при всех допусках, которые в докладе, с которыми я познакомился, но при одном маленьком условии, при одном «если». Если мы закроем глаза на публикацию Организации экономического сотрудничества и развития, где говорится, что ВВП «двадцатки» (а это 80% глобального ВВП) во втором квартале сократился на 0,4%, притом что в первом рос на 0,5%. При этом чемпионы по сокращению квартальных темпов ВВП — китайцы (2,6%). Если мы закроем глаза на это и на кучу других признаков, не говоря уже об энергокризисе в Евросоюзе, падении цен на металлы, фрахты, другие такие признаки, в том числе прогнозы финансовых аналитиков о том, что S&P 500 упадет примерно на 20% в ближайшие несколько недель, то мы должны себе ответить на вопрос: а хоть какая-то маленькая вероятность того, что глобальный кризис в 2023 году будет, если она есть маленькая, то как тогда это отразится на нас и как это все можно скорректировать с учетом вот этого обстоятельства? 

Второе мое замечание — о том, что, на мой взгляд, вы абсолютно точно подметили главную суть — отсутствие межотраслевого взаимодействия между проектом и макроэкономическим уровнями. Но я бы это еще, может быть, приблизил к реалиям экономической политики и сказал, что отсутствует взаимодействие между тремя базовыми блоками экономической политики: налогово-бюджетным, денежно-кредитным и структурной политикой. Структурная политика — ключевая для инвестиций. Частный инвестор никогда не пойдет туда, где есть неопределенность. Неопределенность геополитическая приходит и уходит, от инвестора это не зависит, но неопределенность с точки зрения условий ведения бизнеса, комфортности, налогового режима, тарифов? Можно это не менять в течение месяца хотя бы по пять раз? Пока этой определенности не будет (а это структурная политика), мы можем не рассчитывать ни на какие частные инвестиции. Я как практикующий финансовый аналитик своим клиентам советую всегда: «Ребята, пока у вас нет ясности хотя бы по налогам на ближайшие три года — забудьте, не лезьте. Занимайтесь чем-нибудь другим — социальными проектами, здравоохранением. Это, по крайней мере, благородно». 

Муратов: Большое спасибо за доклад, но мне он видится актуальным через 4–5 лет как минимум, потому что сегодня экономика — это заложница политики, и надо разобраться в политических условиях, в которых оказалась экономика. 

На наш взгляд, спецоперация — уже давно не спецоперация. Это полномасштабная война, которая ведется против России на территории бывшей Украины. И, конечно же, на сегодняшний день актуальны несколько важнейших экономических моделей, которые нам как научному сообществу было бы важно предложить. 

Это модель мобилизационной экономики с ее плановостью и государственным контролем над критически важными отраслями экономики и модель экономики военного времени, в которое мы постепенно все входим. 

Как только этот период закончится, тогда мы сможем говорить об обычном ходе и о перспективе роста нашей экономики, но сейчас задачи несколько другие. Очень важно найти новые системы расчетов, решить вопросы с банковской системой. На самом деле это вопрос и о том, как привести к полному краху валюты наших противников, так называемых недружественных государств. 

Я выскажу в завершение одну мысль, исходящую из того, что наука видит глубоко настоящее, но очень далеко смотрит в будущее. Когда речь идет о системе блокчейна, цифровизации, охватывающей постепенно весь мир и по существу замещающей банковскую систему, существовавшую на протяжении двух с половиной последних веков, наверное, на нее тоже стоило бы обратить особое внимание в перспективном планировании. 

Хотя можно еще много говорить и о политической конъюнктуре, и о том, где взять инвестиции, на мой взгляд, надо прежде всего вернуть то, что заморожено: золотовалютные резервы и все остальное. Никогда в истории не было ограбление государства в плане его народных ресурсов и богатств оставлено без ответа и без наказания. Поэтому возвращение этих ресурсов, на мой взгляд, является одним из главных ресурсов пополнения нашего инвестиционного портфеля.

Я хочу подчеркнуть, что сегодня крайне актуальна модель экономики военного времени, а перед ней — модель мобилизационной экономики.